Ознакомительная версия.
«А я написал ведь о смерти в романе! И, кажется, я хорошо написал. Особенно то, как он похолодел. Сначала холодным стал лоб, потом руки. Тепло уходило не сразу и медлило. Потом вдруг ушло за секунду».
Он вспомнил, что кто-то ему рассказал, как это бывает, и он очень ловко и очень уместно все вставил в роман.
«А может, и там пустота? – Голое тело Бородина покрылось холодным потом. – Я просто подслушивал, подсматривал за людьми, запоминал, потом изобрел прием, перепутал времена, наплевал на географию, на хронологию, на все наплевал и писал с такой легкостью только потому, что все эти три месяца она лежала на моей кровати и мы спали с ней. И сил было столько, что некуда было девать… А если всю эту любовь я просто придумал себе, то я и писать не смогу… Я думал, что кровью пишу, а писал, наверное, спермой».
И он засмеялся тем смехом, которого часто боялись Елена и теща. Смех этот всегда был внезапным и громким, всегда беспричинным и вдруг обрывался, как будто кончался в груди кислород.
В десять часов утра позвонила секретарша из журнала, в котором роман Бородина ждал своего приговора.
– Вас просят заехать сейчас, – испуганно сказала секретарша. – И лично.
– Так что? Не берет? – спросил он.
– Откуда я знаю? Нам разве докладывают?
Минут сорок он прождал в приемной главного редактора. Секретарша испуганно тюкала на компьютере и старалась сделать вид, что Бородина не замечает. Потом зазвонил телефон, и секретарша сказала:
– Сейчас. Я уже запускаю.
Бородин понял, что речь идет о нем, и усмехнулся: «Как в космос лечу: «запускают»!
В просторном кабинете начальницы пахло хорошими духами. Сама она стояла у окна спиной к Бородину во всем тускло-черном, и только ботинки спортивного вида блестели своей позолотой.
«Подагра, – подумал он мрачно. – Ей лет-то немало…»
– Садитесь, прошу вас, – сказала начальница мягко, но так, что ему захотелось уйти.
Он сел. Она обернулась. Лицо ее, скорее всего, очень миловидное в молодости, с маленьким лисьим подбородком и немного удлиненным носом, было без очков, и поэтому Бородин увидел, как прыгают под накрашенными ресницами ее расширенные яростью зрачки.
– Вы что написали, позвольте узнать? – спросила она еще мягче.
– Роман.
– Вот это роман? – Она подскочила к письменному столу и немного задрожавшими руками с очень белыми и отечными пальцами, на одном из которых было кольцо, занимавшее целую фалангу, схватила роман, весь исчерканный красным. – Вот эту пародию, карикатуру, безграмотный бред вы зовете романом? А школу вы кончили?
– Школу? Да, кончил.
– А я говорю вам, что нет! Вы не кончили! Вы всю свою жизнь пролежали, наверное, в какой-нибудь самой клинической смерти!
– Вы, может быть, в «коме» хотели сказать? – спросил Бородин. – Ведь в клинической смерти особенно долго-то не пролежишь…
Рябиновые гроздья зажглись на ее вытянутых щеках.
– Не смейте меня исправлять, – прошептала она с каким-то, его удивившим, страданьем. – Я гаже, чем это, – и маленьким лисьим своим подбородком кивнула на рукопись, – я гаже, бессовестней в жизни своей… в руках не держала… Я вся перепачкана!
– Ну, хватит, – спокойно сказал Бородин. – Верните мне текст. Нервы поберегите.
Она отвернулась к окну. Он ушел.
У метро Бородин купил мороженое и сел на лавочку. Нужно было торопиться, чтобы успеть на электричку, но почему-то он медлил, и показалось, что он заболевает – на улице было по-прежнему жарко, а он весь дрожал от озноба.
«Бедняга, – он вспомнил редакторшу. – Забыла, наверное, что все мы умрем. И так бушевать от какой-то там рукописи… Не нравится, ну не печатай, и все. А может, ее никогда не любили?»
Он смотрел на пробегающих мимо людей, на их озабоченные, раскрасневшиеся лица, и ему казалось, что он сидит в зрительном зале какого-то огромного театра и смотрит на сцену.
«Если бы меня спросили сейчас: чего я хочу? Я что бы сказал? – Он чувствовал, что ему трудно дышать. – А я ведь не знаю, чего я хочу. – Голова у Андрея Андреича медленно и приятно закружилась. – Хотелось бы сразу всего. Роман чтобы был гениальным, – он вдруг засмеялся отрывистым смехом, – платить нужно за гениальность, забыл? Платить нужно потом и кровью. А с девочкой спать… Это каждый умеет. Еще я хочу быть богатым и честным. – И он засмеялся. – Но так не бывает. Хочу верить в Бога. Да, очень хочу. Но разве я верю?»
Он не заметил, как поднялся с лавочки и начал говорить сам с собой и жестикулировать. Проходящие мимо оглядывались на него, но не останавливались.
«Мне трудно дышать», – сказал он и упал, но не на асфальт, а, по счастью, на лавочку.
Интересно все-таки устроены люди: вот начни кто-нибудь кричать благим матом или руками размахивать, ни за что к такому не подойдут, а, напротив, обегать будут за десять километров. А вот упади кто-нибудь и перестань двигаться, так непременно соберется толпа. А если уж кто-то внезапно и умер, дышать перестал, неотложка приехала, – так тут просто не протолкнуться.
Кого понесли? А куда понесли? А женщина или мужчина? А кто? Замужняя, нет? Молодая? Красивая?
А сами ответов не слышат. Тут важен процесс. Внимание к ближнему плюс любопытство. Ну да. Остроты не хватает нам в жизни. А вот как подымут кого санитары, да гаркнут, чтоб все разошлись, да увидишь ты краешек белой простынки, смущенно укрывшей лицо незнакомого, тут сразу такое волненье в крови, что просто хоть в пляс!
И не в чем и не за что нас упрекать. Живем ведь мы все, словно рыбы в аквариуме. Нам, может быть, кажется: мы независимы и сами себе господа, а вот фигушки! Вода-то у нас, независимых, общая. Любой человек рассуждает: вот я, а вот – остальные. Но он ведь и сам – «остальной». Он, миленький мой, «я»-то лишь для себя, а вот для другого такого же «я» он ведь – «остальной». Так уж мир наш устроен. Сейчас я смотрю, как тебя понесли, а после ты будешь глазеть на меня. А если не ты, так ведь это неважно: какая мне разница, кто займет место, которое отведено «остальному»?
Его окружили и вызвали «Скорую». «Скорая» приехала не сразу, и пока она торопилась ему на помощь, Бородин пришел в себя и открыл глаза.
«Не пьяный? Не пьяный. Так, может, наркотики? – Люди переговаривались громко, как будто Бородин был еще не вполне ровня им и его можно было не стесняться. – Травы накурился? А что? Это запросто. А может, инфаркт? Вон сосед мой отправился! Упал во дворе – и каюк! Вот и все. Сказали: инфаркт. А какой молодой! Еще сорока не исполнилось, во как!»
– Пустите меня. Мне на поезд пора, – сказал Бородин и попробовал встать, но ноги его не держали.
– Ты, парень, лежи, сейчас доктор приедет. Какой тебе поезд? Ты еле живой.
Доктор пощупал пульс и померил давление. У доктора было сердитое лицо, все в рыжих колючках и крупных веснушках.
– У вас аритмия, – сообщил ему доктор, – поэтому вы потеряли сознание. Хотите в больницу?
– Нет, я не хочу, – сказал Бородин. – Это разве опасно?
– Да, всяко бывает. Бывает, что даже концы отдают.
– И часто?
– Нередко. Процентов так восемьдесят. Ну что? Не хотите в больницу? Решили? Тогда хоть сходите к себе в поликлиннику.
– Схожу, – обещал Бородин.
Толпа разошлась.
В четыре часа пополудни Бородин наконец добрался до дачного поселка. Он чувствовал слабость, шумело в ушах и мучила жажда. Слова доктора не прошли даром: он панически боялся опять потерять сознание. Теперь ему стало казаться, что сон его, где смуглый и голый старик ползет из воды на берег, а на берегу его поджидает смерть, был напрямую связан с этим обмороком, но это всего лишь начало. Когда он опять потеряет сознание, он больше уже не очнется.
«Надо что-то делать, – бормотал он, торопясь к лесу, потому что генеральская дача была последней у леса и стояла немного на отшибе. – Не хватает только, чтобы все это произошло на глазах у ребенка».
Потом он останавливался и полной грудью вбирал в себя сосновый солнечный воздух, к которому примешивался кисловатый холодок созреващих яблок и влажное частое, как у больного, дыхание астр.
«Ну вот. Я дышу, – говорил он себе. – А слабость, – так это все нервы. Пойду завтра к доктору».
Но в голове его внезапно вспыхивал огонь, и становилось страшно, что никакого «завтра» уже не будет.
«Елена поможет, она настоящая. И если уж мне суждено умереть, то пусть это будет спокойно и дома».
Он отворил калитку и увидел их на открытой террассе. Елена с матерью и Васенькой пили чай с вареньем и яблочной шарлоткой.
– Ну вот. Я приехал, – сказал Бородин. – Хотел, правда, утром, но не получилось.
Он увидел, как жена его приподнялась на стуле, и у нее было такое лицо, словно она сейчас закричит.
– Андрюша, ты болен? – спросила она.
От вновь охватившей его слабости Андрей Андреич опустился на нижнюю ступеньку террасы и, привалившись спиной к витому столбику, закрыл глаза. Спина стала мокрой от пота.
Ознакомительная версия.
