Ознакомительная версия.
– Ты отсидишь, Лова, – глухо, как в трубу, сказал Соломон.
Своего младшего сына он звал странным именем – Лова.
Соломону нравилось это имя. В нем бились и играли отзвуки денег, любви и славы и еще чего-то другого, неуловимого, неосязаемого, но звонкого и веселого. Таким и был его сын Владимир Сырец, веселым и звонким. Как золотая монета.
– Но меня даже не вызывали к следователю, – возразил Сырец.
В этот миг он почти возненавидел отца. Сырец знал, что он в семье нелюбимый сын, но не ожидал, что отец отправит его в тюрьму. Добровольно в нее не ходят, сами не напрашиваются. Отец из ума выжил, желая прогнать собственного сына куда Макар телят не гонял. Товарищи Сырца умудрялись посылать из колонии коротенькие письма с рассказами о суровых буднях советских «зэков». Ничего хорошего Сырец в этих записках не вычитал.
– Лова, ты сам пойдешь к следователю, – еще глуше прозвучал голос Соломона, – и ты добьешься, чтобы тебя арестовали. Проси, как следует.
– Не могу, – честно признался Сырец, – боюсь.
Володя и впрямь боялся – товарищи в обход лагерной цензуры описывали настоящее положение дел на зоне. Между строк многое можно было прочесть. По этой причине Сырец не полыхал энтузиазмом бороздить открывшиеся перед ним просторы советской пенитенциарной системы.
– Если ты не отсидишь, Лова, свое, ты останешься дурачком на всю жизнь, – почти прошептал Соломон.
Он знал, что говорил – Соломон искренне считал своего сына «шойте», дурачком. Из него ничего путного не выйдет. Он никуда не годится. Его нельзя пустить ни по ученой части, ни по торговой, все дороги для него закрыты. Да и по житейской части ему не везет. Совсем никчемный парень. А ведь никто не ждал его, не хотел, не звал. Его не вымаливали у Всевышнего, Лова сам явился. В этом был свой «пшат», простой смысл. Так пусть сын сам держит ответ перед собой. За собственные поступки нужно платить высокую цену, пусть на расплату уйдут долгие годы жизни.
– Отец, я не могу, я боюсь, – и Сырец почувствовал в своих словах интонацию отца. Его голос звучал так же глухо, как у Соломона.
– У тебя нет выбора, пусть это будут вырванные годы, но это будет твоя жизнь, – сказал Соломон и подтащил свое тело к краю дивана – он уже не мог передвигаться самостоятельно. Обычно ему помогала Ханна. Сырец перенес Соломона на кровать, отцовское тело было легким и почти невесомым. «Он совсем похудел, весит, как ягненок», – подумал Сырец. Внутри у него все будто застыло, в нем не было даже чувства жалости к отцу. Вовану было жаль только себя, ему не хотелось идти в милицию. Он все ждал, что за ним сами придут, но они не приходили. А впереди переливалась огнями большая жизнь. Сырцу грезились широкие горизонты за пределами Невской заставы, но трехлетний срок, выданный заочно судом за драку в пивбаре, затмевал все радужные надежды. Бывшие зэки в стране советов приравнивались к прокаженным.
Но однажды ему надоело прятаться. Сырец долго бродил вокруг здания суда, наконец, перешагнул через порог и долго искал нужную комнату. У него было время, чтобы куда-нибудь убежать, но Сырец не знал, куда можно сбежать от советского правосудия. Он вошел в небольшое помещение и, глядя в потолок, попросил, чтобы его задержали. После того, как произнес нужные слова, он перевел взгляд на стол. И не поверил своим глазам. За столом сидела женщина, внешне похожая на Ханну. Сухопарая дама без возраста с нервным острым взглядом, приспустив очки на переносицу, долго рассматривала бравую физиономию с блестящими еврейскими глазами. Когда ей надоело сверлить Сырца судейским взором, она нажала на кнопку вызова. В комнату совещаний вошла девушка-секретарь.
– Вызови дежурный наряд, – коротко бросила дама и принялась шуршать бумагами. Сырец стал ей неинтересен. Папки с уголовными делами тревожно зашелестели под сухими пальцами, как осенние листья, а Сырец с тоской думал, что за этим шуршанием кроются многочисленные и многообразные судьбы, раз и навсегда одинаково изломанные приговорами по сто восьмой статье. Судья не задала ему ни одного вопроса, она не сказала ему ни слова, но он запомнил ее на всю жизнь. Женщина, внешне похожая на Ханну, легко обошлась в своем судейском деле без вопросов и ответов, рассудив его жизнь заочно. Ошибка юности стоила ему жизни. Прибывший дежурный наряд действовал слаженно, Сырцу заломили руки за спину, громко щелкнули наручники, и государственная машина закрутилась, завертелась, зашелестела многотомными страницами. И понесло Сырца по турбулентным этапам советской уголовной системы. Но на всех пересылках он всегда помнил, что сам завел тюремный механизм. Своим ключом. По собственной воле.
* * *
Самыми страшными в тюрьме оказались первые сорок восемь часов. В эти скорбные часы можно было лежать на шконке и вспоминать отцовский сад, подземелья и развалины еврейского кладбища, где Володя Сырец подростком играл с товарищами, вкусное парное молоко из глиняной кринки, ласковые материнские руки, – но от реальности не сбежишь в воспоминания. И не во сне, а наяву реальность была рядом, она дурно пахла парашей в углу. Кто-то громко стонал и харкал кровью. Наверху храпели. У окна раздражающе посвистывали. Весь пол был заплеван кровавыми сгустками. Сырец окоченел от шока, его бил озноб. Он завернулся в байковое одеяло и застыл, желая умереть, но умереть не получилось. Смерть, как и любовь, не приходит по заказу. Ему поневоле придется жить в новой реальности. В первые тюремные часы Сырец понял, что его прошлая, чистая жизнь безвозвратно закончилась. Она уже никогда не вернется. В прежней было много неприятного и непонятного, там Сырец выглядел отпетой шпаной, но это была всего лишь внешняя сторона медали. Он всегда знал, что окружающие считают его мальчиком из приличной семьи, а его внутреннее состояние мало кого интересовало. И вот его невзначай втянуло в круговерть другой жизни, теперь он вынужден жить с уголовниками, к этой новой жизни нужно было привыкнуть. Сам Сырец не относил себя к шпане. Все его выходки были данью моде. Он хотел быть стилягой, но их эра быстро закончилась. Они не дошли до Александровской фермы, рабочие не пропустили чужаков на свою территорию. Тогда Сырец перековался в шпану – он был выше классовых противоречий. Новое амплуа ему понравилось. Он чувствовал себя хозяином положения, ходил, засунув руки в карманы, и высоко задирал нос, сбивая на дороге камешки носком лакированного мокасина, а краем глаза ловил восхищенные взгляды девчонок. В стае Сырцу досталась завидная участь: он был зачинщиком драк и потасовок, а когда шли компанией на танцы, ему снова доставалась самая почетная обязанность – он заманивал в компанию девчонок. У них были самые лучшие девчонки в округе. Сырцу полюбилась Тамара, первая красавица Александровской фермы, от нее сходили с ума самые заядлые драчуны и хулиганы рабочей слободки, но она была равнодушна ко всем. И Тамаре чем-то приглянулся малорослый Сырец. Его макушка еле доставала до ее ушей, что не помешало ей именно по уши влюбиться в него.
Вдруг воспоминания рассеялись. В камере что-то произошло. Кто-то открыл форточку, вместе со сквозняком по камере пронесся мерзкий запах переполненной параши. Тамарин образ мгновенно испарился – в тюрьме не до сантиментов. Заключенные настороженно молчали, будто чего-то ждали. В дверь застучали, послышалась грубая брань. Сырец приподнял голову и повернулся на крик. Надзиратель кричал в круглое отверстие в двери.
Обычную дверь в камере называют «тормозом». Здесь все иначе, обычные предметы имеют другие наименования, более емкие, чем на воле. Кажется, надзиратель назвал фамилию Вована. Если не отреагировать, Сырца мигом отправят в штрафной изолятор, а там холодно, как в могиле. И одеяла не положено, никакого, даже байкового. Считается, что осужденный может повеситься на одеяле: разорвет его на куски, скрутит из обрывков жгут, соорудит петлю и удавится. Конвойный убедился, что Сырец живой, лежит тихо, никого не трогает, – успокоился и отошел от окошечка. В камере с нетерпением ждали ухода конвойного. Это был последний обход. Следующий – в пять утра.
– Братва, бей жида, спасай Россию! – свистящим шепотом пронеслось в смрадном воздухе. Они навалились сразу – видимо, торопились выполнить чей-то приказ. Били долго и молча. В кромешной темноте слышалось натужное сопение и тяжелые вздохи, словно били не Сырца, а его палачей. Реальность вдруг стала зеркальной. Сырца били, а он молчал и даже не дышал, потому что дышать было больно и опасно. Он не знал, сколько человек в камере. Эти первые сорок восемь часов он не забудет никогда. Всю последующую жизнь страшные мгновения будут вместе с ним, даже в короткие минуты счастья. Новая реальность погружала его в другую жизнь, и делала это насильно, против его воли. Ему никто никогда не говорил, что человек часто бывает беспомощным до последней степени унижения, в такие минуты он не имеет права двинуть мизинцем, моргнуть, застонать, крикнуть, в конце концов. Крикнуть не от страха. Человек терпит пытки из чувства самосохранения.
Ознакомительная версия.
