Ознакомительная версия.
– Вы ухаживали за мамой?
– Да. Как только узнали, так сразу ее из Харькова в Москву перевезли. Операцию сделали, химиотерапию. Это, надо отдать должное, брат постарался. Он и меня в свое время в Москву перевез, и замуж тут выдал. Его вины нет в том, что не сложилось у меня. Ну и с мамой без него все гораздо раньше закончилось бы, а без меня…
– А без вас бы раньше. Знаете, человеку очень важна мысль о том, что он кому-то нужен. Она заставляет идти вперед, держит на земле, не отпускает. В хосписе вашей мамы не стало бы гораздо раньше. Вы сделали все, что в ваших силах, и не надо себя казнить.
Ответом послужили неожиданно громкие рыдания, напоминающие вовсе не плач страдающей женщины, а рев раненого зверя. Вера вскочила и уже хотела было нажать на кнопку вызова медсестры, чтобы попросить сделать укол успокоительного, но неожиданно разобрала, что сквозь стоны и всхлипы женщина не устает повторять:
– Она была бы жива, была бы жива.
– Нет, нет. – Вера присела на край постели, дотронулась ладонью до плеча пациентки: – В хоспис кладут только безнадежных. Медицине, конечно, известны волшебные случаи исцеления, но исключения лишь подтверждают правила. Вы правильно поступили, что были до последнего с близким человеком.
Женщина резко села рядом с Верой. Устремила на нее взгляд, в котором не было больше ничего холодного. Глаза горели каким-то бешеным огнем и обжигали бушующим пламенем страдания.
– В хосписе ее никто не убил бы. – Огонь погас, языки пламени усмирили свой танец, но в глазах, все еще неотрывно сверлящих Веру каким-то мучительным неведомым вопросом, продолжала тлеть тупая, не проходящая боль.
Вера сознавала, что вскрыла нарыв, но пока не понимала, испытывать ли ликование. Гнойник должно выдавить до конца. В противном случае заражение могло обернуться гангреной и ампутацией: гангреной души, ампутацией мозга, лишением ума. Женщина замолчала, а должна была говорить. Она снова замкнулась, а единственным спасением теперь стала правда. Ее необходимо было вытащить наружу. И не осторожно, не окольными путями, а быстро и резко. И Вера не стала тянуть дольше, спросила, будто полоснула ножом:
– Вы убили вашу маму?
Женщина замотала головой, потом закивала, затем снова замотала и, наконец, заплакала, но не горько и безутешно, как минуту назад, а тихо и скромно, и казалось Вере, будто видит она, как вместе со слезами струится по щекам пациентки неожиданно обретенное облегчение. Больше вопросов врач не задавала, ответы сами нашли дорогу:
– Я не хотела. Я просто не могла смотреть, как она мучается. Она просила еще морфия. Я знала, что больше нельзя, что сердце может не выдержать, что дозы строго рассчитаны, но я надеялась, что если уколю еще немного, то ей станет хоть чуть-чуть легче.
– Ей и стало. Разве не так?
– Врач со «Скорой» тоже так сказала. Я ей про морфий. А она: «Какой морфий? Тут саркома четвертой стадии». И подписала свидетельство о смерти без всяких экспертиз.
– Правильно сделала. А все, что сотворили вы, уберегли вашу маму от дальнейших мучений.
– Нет. Я ее убила.
– Надо жить дальше.
– Как? Я не знаю, как.
«Не знает… Я же живу».
– Разве можно быть виновным в смерти близкого человека и продолжать жить?
Кровь запульсировала в Вериных висках, пульс заколотился в запястье и еще где-то, где рождается дыхание. Она не могла сделать ни единого вдоха, и только тогда ощутила, как в легкие возвращается кислород, когда до ушей долетело признание, сделанное каким-то чужим, словно и незнакомым голосом:
– Я – продолжаю.
Слезы перестают чертить на щеках мокрые дорожки. На лице пациентки путаются, торопливо наскакивают друг на друга, спешат, как муравьи, разнообразные эмоции.
Недоверие: «Что вы мне тут сказки рассказываете?» Любопытство: «Ой! Расскажите!» Страх: «Она убийца? Здесь, на расстоянии ладони от меня, убийца?» И долгожданное сочувствие и понимание: «Мы с тобой одной крови, ты и я». Сама Вера давно уже все и поняла, и прочувствовала, так что про эту самую составляющую крови знала все и могла рассказать о том, как вывести ее из организма:
– Вы кем работаете?
– Парикмахером.
– Вот и щелкайте ножницами с утра до вечера. Благо профессия востребованная, клиенты всегда найдутся. Думайте о прическах, о стилях, помогайте людям обрести себя, спасайте их от скуки однообразия.
– У меня нет желания.
Ответ ожидаемый и знакомый. Ничего нового. Все пройдено, все пережито…
– Веруня, что на ужин приготовить? Хочешь, плов твой любимый сделаю или картошечку пожарю?
– Нет. – У Веры было все: и ледяная спина, и тяжелое молчание, и застывшая на кровати неподвижная поза. Не было только одного: понимания, как ее мама, только что похоронившая дочь, а вслед за ней и не перенесшую удара мать, могла рассуждать о плове и картошке, а не лежать так, как Вера, скрючившись, съежившись, углубившись в себя, устранившись от мира. Мама, конечно, в отличие от Веры никаких запретных лекарств Наде не давала, но могла ли быть от этого легче ее потеря.
– Верочка, пойди погуляй с Костиком. Мне за ним не угнаться, шустрый стал, по горкам бегает, только держи.
И Вера шла. Садилась на качели и смотрела безучастным взглядом, как носится Костик по площадке, как заливается смехом Ксанка, ворчит на него:
– Смотри куда бежишь, егоза! Заденешь Дашутку, уши надеру.
Смотрела и не видела. Слушала, но не слышала.
– Вера, из больницы звонят. Спрашивают, когда придешь? Место держат, волнуются. Так когда же?
– Наверное, никогда.
– С нами поедешь? – Теперь Джузеппе забирал в Италию всех: и сына, и так и не ставших ему тестем и тещей дедушку и бабушку мальчика.
– Не поеду.
– Почему?
– Не хочу. Нет желания.
– А что же ты хочешь?
– Ничего.
И так целыми днями, неделями, месяцами, до тех пор, пока однажды:
– Верочка, к тебе тут пришли.
Смущенный голос матери и ее суета, и почти благоговейное: «Вы проходите, проходите», заставили Веру обернуться, а увиденное встать с кровати и покраснеть.
– Нехорошо, девочка. Обещала помочь – и в кусты. – Перед ней стоял профессор, нарколог, в практиканты к которому она давно пыталась попасть.
– Я? Помочь?
– Ну, не я же. Звоню в институт, спрашиваю, где молодняк, там говорят: в больнице. Звоню в больницу, спрашиваю, когда отпустят талантливые кадры, а там, оказывается, об этих кадрах уже полгода не слышали.
Алели уши, шея, щеки. Глаза щипало, но желание оставалось прежним. Вера хотела только покоя, мечтала только о том, чтобы этот добродушный, изо всех сил пытающийся казаться строгим и обиженным ученый исчез из ее комнаты, квартиры и жизни. «Мне ничего не надо. Ничего не хочу. Ничего», – упрямо повторяло сознание. Но профессор уходить не собирался. Напротив, он по-хозяйски придвинул к себе стул, опустился на него, пригласил Веру сесть напротив на кровать и снова заговорил. Теперь серьезно, по-деловому, без всякого укора:
– Знаешь ведь, что ко мне в ученики нелегко попасть?
Вера кивнула.
– Правильно. Желающих много, а я один. Двух первых записавшихся каждый год выбираю, а остальным извините. Ты это знаешь?
Новый кивок.
– Ты в очереди какая?
– Пятая. – Пока Вера раздумывала о будущей специальности, ее успели опередить те, кто давно выбрал наркологию профилирующей наукой.
– Есть у тебя шансы?
– Наверное, нет.
– Твоя правда. Раньше не было бы ни единого. Но то раньше, а то теперь. А теперь мне нужны не просто ученики, а самые-самые. Звоню, спрашиваю, кого брать. Говорят: Сизову. Где искать Сизову? В больнице. А в больнице отвечают, что Сизова свой талант дома в землю зарывает, и то ли в Италию собралась, то ли еще куда, но точно не нянькой в палаты. Нет, если ты в Италию едешь, это совсем неплохо. Врачи везде нужны, от алкоголизма не только в России страдают. Да и по части наркологии, что уж греха таить, у них опыта побольше нашего будет, так что поедешь – там научат.
– Я никуда не еду.
– А не едешь, чего дома сидишь? Ну-ка марш в больницу! Доделывай там все, что надо. Получай зачет по практике и сразу ко мне. Будем с тобой новую методику в жизнь внедрять. Кучу народу вылечим и книжку напишем.
– Вылечим?
– Ты во мне сомневаешься?
Сомневалась Вера только в себе. Сомневалась дни, недели и месяцы, но профессор заставил ее снова поверить в собственные силы и возможности. Нет, она не простила себя, но дала себе шанс на искупление. И с этой минуты полностью погрузилась в работу, вернулась в больницу и откликалась на любую просьбу: поменяться дежурствами? Ради бога! Все равно у нее ни планов, ни личной жизни. Подежурить вместо кого-то? И это пожалуйста. Чем быстрее выполнит график, тем быстрее ее отпустят под крыло к профессору. Ассистировать на сложной операции? Почему бы и нет? Опыт бесполезным не бывает. Она работала и с каждой очередной капельницей, с каждым сделанным уколом, с каждым измеренным давлением, с каждой порцией благодарственных слов чувствовала, как в нее медленно, словно глюкоза, текущая по проводам из пакетика в организм пациента, возвращалось желание жить и действовать.
Ознакомительная версия.
