Ознакомительная версия.
– Ничего, ничего. По вере вашей будет вам. Благодарите Господа, – ответил отец Марк и с особым воодушевлением направился служить молебен. Усталости как не бывало.
И всех их любил и любит Господь наш Иисус Христос, любит так, как не любили их матери, как они сами не умели любить себя. Ради них Он пришел на землю, стал Человеком, был распят и воскрес и пребывает во все дни, ныне и присно и во веки веков.
Друзья решили подвизаться оригинальным способом: сделать у себя в конторе домовый храм. Нарисовали иконостас, небольшой, с одними дьяконскими вратами, какие на Афоне бывают. И начали потихоньку своими грешными руками солею возводить. Пришел духовник-архимандрит, все по его телу вымеряли, чтобы здесь можно было земной поклончик положить, а здесь чтобы он с потиром не оступился, все по локтям с прикидкою до сантиметра мерили. Сплошная эргономика. Потом пришел покрупнее батюшка-протоиерей, стал эту эргономику корить, очень она тесная для крупных попов будет. Расширили. Престол делали у знакомых столяров. Привезли его, так батюшка-протоиерей лег на него и давай раскачиваться, заскрипел престол, зашатался, хоть батюшка совсем не аналойный еще был, вполне себе постник. Раскритиковал батюшка престол, говорит:
– Усиливайте все несущие конструкции раза в два, а то вот упадет, к примеру, поп в обморок – и прямо на престол, а он у вас хрупкий. Нет, втрое усиливайте.
Усилили, почти из цельного ствола вытесали, бомбой не проймешь. Тут и иконостас подоспел, ругались друзья, ругались с резчиками беспалыми, но свое получили. Вроде как неплохо. Надо иконы вставлять. Подобрали в альбомах самые красивые, живые, которые на них глядели. Сканировали и распечатали у знакомого полиграфыча, посадили на термоклей и сверху садолином матовым прошлись для прочности, чтоб не выгорали. Короче, получился не иконостас, а чистый мед, красиво и просто, по-евангельски. Да вот оробела братия, все своими грешными руками делали, иконы утюгом через детские пеленки приглаживали, лаком красили, морилку терли. Будет ли это все божественным? Одолели братию сомнения.
И к этому как раз времени приехал батюшка-протоиерей с инспекционным молебном, подготовиться к архиерееву освящению. Стали они молиться. Братия молится, да вздыхает: примет ли Бог их иконостас? Уж больно все на свой сердечный вкус сделано. А с протоиереем его маститая матушка приехала, да еще и хор с собой привезла, чтобы хоррору[49] навести и шик молебну придать. Стали петь да читать, все чин по чину, поминают «устроителей и жертвователей храма сего», а устроители ни живы ни мертвы – глядят, а в алтаре Ангел Господень стоит, яркий, как июльское облако. Матушка к ним лицом стоит, к иконостасу тылом и просит в богослужении участвовать, хотя бы читать пятидесятый псалом. Один было начал, семь слов сказал и замолчал.
– Ты чего, псалма наизусть не знаешь? – шипит попадья, а тот бледнехонек стоит, Ангела трепещет.
Просят другого, а тот вообще от страха мокрым потом покрылся. Попадья мужу шипит:
– Что это за христиане, если молиться не умеют? Псалма не знают. Зачем им храм нужен, непонятно.
Попели, помолились. Хор с попадьей уехал. Братия стоит в нерешительности, друг на друга смотрят, удивляются. С каким благоговением они потом к каждой иконочке прикладывались, от страха не смели к иконостасу приблизиться. Очень трепетно относились к святыне. Теперь вся эта красота была делом уже не их рук. Потому как принял Бог их домовый храмик.
Как-то выпал вчера из памяти день отца Николая Гурьянова с острова Залит. А ведь он сыграл в моей жизни немалую роль. Поминаю его всегда. Когда-то на много лет у меня дома установился мужской монастырь: я, сын, кот и один знакомый батюшка. Батюшку перевели в наш город, и пока у него не было жилья, он жил у нас. Мы и по сей день дружны. Он тогда очень помогал мне.
У сына-подростка возникла идея воровать у меня деньги и тратить их на всякие детские глупости. Первый раз он украл и спрятал деньги в книгу, а у нас их – целый дом и найти нужную невозможно. Прихожу раз домой и вижу на полке книгу, и она как-то «смотрит» на меня, и сияет, и манит. Подошел, снял с полки, стал листать – из нее посыпались деньги. Сын не мог понять, КАК я нашел деньги. Потом он украл деньги с подоконника, но это, к счастью, оказались деньги живущего у нас батюшки. Я пропажу обнаружил, очень обрадовался и сказал сыну:
– Ты теперь не меня ограбил, а священника, вот с ним и будешь разговаривать.
Он заплакал, ему было ужасно стыдно, он очень просил меня:
– Поговори с ним сам, извинись, я больше никогда не буду воровать.
Но я был неумолим:
– Ты украл, тебе и отвечать.
Сын буквально сгорал от стыда. Когда пришел домой священник, ему тоже было ужасно стыдно разговаривать с сыном, он чувствовал себя очень неудобно, но я отправил их беседовать вдвоем. Не знаю, о чем они разговаривали, но сын с тех пор к воровству относится с омерзением. Вчера звонил из армии, говорил с неприятием о постоянном крысятничестве, его это угнетает, из солдатских тумбочек воруют абсолютно все. А раньше за такие дела офицеры погоны перед всем солдатским строем срывали.
Так вот, ситуация жизненная моя была не ахти, как мне тогда казалось. И я пошел с этим к духовнику. Он выслушал меня и говорит:
– Тебе нужно к старцу ехать.
– А ты тогда кто? Я тебе абсолютно верю.
– Я не могу такие вопросы решать, я вообще не могу за тебя решать.
– Хотя бы совет дай.
– Поезжай к старцу, он тебе и посоветует. Поезжай к отцу Николаю на остров Залит.
Мало сказать, что я был разочарован. Я пришел домой унылым и усталым. Мы вяло переговаривались с батюшкой, я рассказал ему о совете духовника. Он сказал, что тоже с удовольствием бы съездил к отцу Николаю. Ну, поговорили, помолились да пошли спать. Вернувшись назавтра с работы, я обнаружил жильца моего в большом радостном возбуждении. Он сказал:
– Услышал Господь наши молитвы. Ко мне сегодня после Литургии подошел весьма состоятельный человек и попросил отвезти отцу Николаю на остров записочку, чтобы тот ответил письменно. Дал много денег, да прибавил, что если одному ехать неудобно, то можно взять попутчика.
В общем, мы поехали. Стояла золотая осень, Псков был расцвечен утренним солнцем, лодки ждали нас у озера и довезли до острова Полабский. Большие валуны, свежий, почти морской ветер. Храмик на пригорке, рыбацкие избушки. И крошечная, как раз напротив входа на кладбище, избушка отца Николая. Во дворе мирно пасутся черные как смоль вороны и белые как снег голуби. Так странно. Множество диковинных растений во дворе, отец Николай привозил их из своих паломничеств. Удивительно легко молилось у его дома. Мы отдали записочки монахине, батюшка еще молился, было очень рано. Заметил на острове удивительное свойство: если стоял у дома отца Николая, молитва лилась непрестанно, сердцу было тепло. Как только отходил от дома старца, в голову начинали лезть дурацкие и пустые мыслишки, молитва рассеивалась. Я тупо наблюдал, как корова ела огромных копченых лещей из коляски мотоцикла, который бросил на улице какой-то подвыпивший рыбак. Потом я снова возвращался к дому и снова молился.
Отец Николай тоже не стал мне предлагать и советовать. Он очень мудро поставил меня перед выбором труда в миру и в монастыре, при этом показал образцы этих подвигов, назвав Симеона Верхотурского[50] и Сергия и Германа Валаамских[51]. Я все понял. Что мне спрашивать у других? Господь ищет моей свободной воли и будет уважать любой мой выбор. Душа моя утешилась. Я подумал тогда, что старцы нужны для очень горделивых и упертых людей, которых простой приходской батюшка ни в чем убедить не может. Так, один мой друг, журналист, очень гордился тем, что отец Николай к нему одному подошел в толпе, подал ему просфору, посмотрел в глаза и спросил: «От меня примешь ли?» Журналист смутился, просфору принял, и отец Николай помазал ему лоб освященным маслом. Журналист гордился этим до тех пор, пока гордыня чуть не свела его в могилу. Только тогда он понял, что отец Николай просто хотел его немного вразумить, приземлить. Вообще он обладал удивительной мягкостью в обращении со всеми. Идет какой-нибудь рыбак с бутылочкой водки в сетке, а навстречу ему спешит отец Николай, говорит с ним, говорит, а потом бутылочку так ласково о камушек – раз, и разобьет, а рыбак уже и не помнит, что хотел напиться, за разговором с батюшкой утешится и на него не обижается. Он был изумительным образцом русского святого, и даст Бог, еще при нашей жизни мы помолимся ему. А пока будем молить Бога об упокоении протоиерея Николая, поминать его добрым словом.
Ну да. Ну, почти что да. Или вернее сказать: нет. И сказать это твердо, тоном до жути обиженного человека.
Вот Пушкин говорил, что счастья нет на земле, и ему вторили все прогрессивные умы и поэтически настроенные личности. Потому что сколько веревочка ни вьется, а все равно конец будет, и расстаемся мы на пару дней, а на самом деле – на вечность. Что все умрет: и красота, и мысли, и полет этих мыслей, и даже отсутствие мысли умрет. Смерть и время царствуют на свете, но ты владыками их не зови. Я их и не зову, своя рука – владыка. Потому спроси: в чем радость человека, в чем его сокровенное счастье? Оно во внутренней тишине, где можно помолчать, иногда с Богом. Нет, там, конечно, «и вечный бой, покой нам только снится». Но вот просит человек, злится и ругается: «Оставьте меня в покое!» А его не оставляют. Я вот сейчас пришел с работы, с утра не евши, усталый, а женщины мои набросились:
Ознакомительная версия.
