Ознакомительная версия.
Душевная боль и отчаяние с новой силой схватили меня в свои колючие лапы. И не беспощадная жестокость его слов была тому причиной – в первый момент я её даже не почувствовала. Его авторитет был так всеобъемлющ, что не сопротивляясь, забыв свои рассуждения, я вновь почувствовала себя убийцей.
Отвернувшись от меня и обращаясь к аудитории, Александр Иванович стал подробно объяснять механизм «наркозной смерти».
Углубившись в свои горькие переживания, я пыталась через его беспощадные слова прорваться к своим прежним рассуждениям. Это мне удавалось с большим трудом. Отвлекшись от происходящего в зале, я уже почти нащупала первую более или менее устойчивую ступень своих прежних рассуждении, как вдруг случайно уловила произнесённую Александром Ивановичем фразу – она уже впрямую не касалась «наркозной смерти». «Необходимо признать, – услышала я, – что в этой абсолютно неоправданной смерти повинны мы все. Как могло случиться, что такое громадное по своей значимости дело, совершенно новое и сложное было поручено, и кому? Ничего не смыслящей девчонке?! Что она могла понять, осмыслить в этом сложном процессе?! Вообще, ведь ни до чего серьёзного ока не доросла. А мы без привлечения старшего отдали ей на откуп такое новое и очень важное дело. Вот теперь пожинаем плоды, – и подчёркнуто раздражённо, – плоды нашего безрассудства!»
В первый момент мне показалось, что я ослышалась. А он продолжал говорить в этом же тоне с возрастающей уверенностью и открытой неприязнью.
Меня задела глубокая несправедливость его слов. И хватаясь за последнюю соломинку, я впервые подумала, что боги тоже ошибаются. Отталкиваясь от этой мысли, мне удалось вернуться к своему убеждению, что больной умер не от наркоза. А с этим прошло и некоторое освобождение от охватившей меня душевной скованности.
А директор продолжал бросать в зал страшные, жестокие оскорбительные слова. Он уже не мог остановиться, и накал его тона всё нарастал. Мне кажется я перестала дышать. Когда же на высокой ноте прозвучали слова «безграмотная девчонка допустила ошибку» почувствовала, что слишком остро задето моё человеческое достоинство. А этого я с детства не терпела. И в один миг во мне словно развернулась крепко сжатая пружина. Я рывком поднялась. Перебив его на слове, я твёрдо произнесла: «Александр Иванович, давайте дождёмся вскрытия. Если это подтвердится, я приму все ваши обвинения».
Это была неслыханная дерзость – перебить самого Савицкого! Все ахнули. От неожиданности и абсолютной наглости моего поступка Александр Иванович на несколько мгновений словно онемел. Затем медленно повернул ко мне свою разъярённую физиономию. Глаза наши встретились. И собрав свои последние силёнки, от ужаса почти теряя сознание, я не отвела взгляда. И выстояла. Думаю на моём лице он прочёл отчаянную решимость смертника, готового на всё, сознающего, что терять ему нечего. Всё равно – конец один.
Секунды, такие безжалостно длинные, не бежали, а ползли. Присутствующие, затаив дыхание, наблюдали за этим поединком. И вдруг с него словно спало наваждение: расправилось лицо, бешеная ярость в глазах сменилась холодным безразличием и уже совсем отстранённым тоном он произнёс: «Хорошо, дождёмся вскрытия». И повернувшись к залу, заговорил о другом.
Мне показалась, будто я одна в зале, кругом невидимая, непроходимая стена, ни света, ни звука. И нет ответа ни на один вопрос. А они всё падают, громадные, тяжёлые, намереваясь меня раздавить.
Неужели это действительно наркозная смерть? Откуда у него такая у уверенность в диагнозе?
А если окажется, что смерть не от наркоза? Что и как он скажет? Но ведь в любом случае я должна уйти из института. Разве можно работать в учреждении, директор которого считает тебя безграмотной девчонкой?
А как это пережить? Но ведь равно – уходить надо. И вдруг как откровение: перекрывая все эмоциональные чувства, мысли и краски зазвучал простой и ясный голос совести: «К чему эта эгоистическая мишура? Чего стоят все эти никчемные вопросы перед непоправимым фактом: больной к нам пришёл за жизнью, а встретил смерть. И я к этому имею отношение».
Но какое? Но ведь имею!
Аврал кончился. Расходились по отделениям. У всех была работа. У меня – вскрытие. Я посмотрела на часы – до него оставалось меньше часа.
Сегодня за прозекторским столом – сама заведующая отделением – профессор Зоя Васильевна Гольберт. Она заметно отличается от большинства своих коллег: она любит клиницистов, сочувствует им, очень страдает, находя их непоправимые ошибки. Сегодня вокруг неё необычное скопление врачей – ситуация уж слишком необычная. Профессора Савицкого нет. Он объявил, что результатов будет ждать в своём кабинете. Они оказались неожиданными. К середине дня весь институт уже знал, что у больного обнаружен метастаз в мозг в виде внутрисосудистого тромба, т. е. непредсказуемая форма развития заболевания. Ничьей вины нет.
Мои товарищи забросали меня вопросами. Смысл был один: испытываю ли я счастье, выиграв в этом страшном споре с великим ученым? Конечно, я была счастлива, что не сделала ошибки. А что до вопроса, то сама его постановка мне представляется порочной. Судьба и жизнь больного не может служит разменной монетой в споре между врачами.
От всего пережитого и передуманного за полтора дня, которые я провела в институте, была большая душевная смута, словно пошатнулась точка опоры и померк свет. Окружающие виделось в беспросветном мраке. Тягостным императивом вставал вопрос: как жить дальше? Ответа на него не находилось. Делать бело нечего. Я пошла домой.
Надвигались сумерки. Низко ползли серо-сизые тучи. В их ступенчато угловатых формах чувствовалось что-то угрожающее. От порывов ледяного пронизывающего ветра было трудно дышать. Тоскливо и бесприютно было на душе.
Ласковым добрым словом встретила мама свою душевно-взлохмаченную, душевно-взбудораженную дочь, стало тепло, посветлели краски вокруг, появились и яркие, даже солнечные тона. Когда я заговорила о необходимости уйти из института, мама даже обрадовалась: слава Богу – увидишь другой мир, познакомишься с другими людьми, мнениями, научными взглядами. Кругозор расшириться. Мамины ласка и нежность успокоили, утихомирили боль. Но мысль о необходимости ухода из института продолжала бередить душу. Заснула, как только голова коснулась подушки. Утром опаздывала, торопилась
Едва успела сесть на своё место, в зал вошёл Савицкий. Вид усталый, замедленные движения. Три ступеньки до председательского места на трибуне преодолел явно с большим трудом, чем обычно, или это мне показалось? Дежурный врач начал доклад. Александр Иванович жестом остановил его. Внимательный взгляд в зал, будто к чему-то прислушивается. «Я думаю, – прервал он слегка затянувшееся молчание, – мы все должны извиниться перед Иной Павловной». Неожиданные, неслыханные, несвойственные ему слова. Они падали медленно, словно преодолевая невидимое препятствие. Я не сразу поняла. А он тем временем продолжал: «Вчера мы все были очень взволнованы случившимся. Погорячились и наговорили много лишнего (видимо забыл, что говорил только он сам), и я кажется – больше всех. Поэтому за всех и извиняюсь перед вами, Ина Павловна». Голос звучал ровно, спокойно, без жесткости. Это было ошеломляюще, этому не было названия. Никто не произнес ни слова. Промолчала и я. А что можно было на это ответить – я не знала. В этот момент я вспомнила очень подходящую к данному случаю папину фразу. Он часто говорил: «В жизни неизбежно ошибается каждый. Однако, человека характеризует не сама ошибка и судить его надо не за неё, а за то как он поступит, осознав, что ошибся». Конечно, этот тезис искупал его вину. Но странно: отвлечённо этот взгляд мне всегда казался правильным и справедливым. Теперь же, когда эта драматическая история своими жёсткими колёсами проехала мне, по моим чувствам – он показался не столь уж очевидным. Тем более, что слова Савицкого не нашли отклика в моей душе, не пробудили ли ответного чувства. Не смягчили боль грубо задетых струн моей души. Я глубоко ушла в свои мысли, в неведомую страну, где настоящее, смешиваясь с прошлым жадно ищет дорогу в будущее. И, словно выпав из происходящего в зале, умчалась в неведомое.
Тиха, почти недвижна морская гладь. Еле слышно шепчутся голубые волны, сталкиваясь у берегов. Веселясь и играя, ловят они золотые лучи солнца, посылая их отражение земле, людям. Прекрасен и радостен мир. Увы, ничто не длится вечно. Внезапно примчался ветер неизвестно откуда, принес с собой неласковые седые облака. Они сгрудились в чёрные зловещие тучи и закрыли солнце. Заволновались, закипели, закружились и вздыбились в бешеной пляске потерявшие голубизну волны и метнулись ввысь, почти касаясь потемневшего неба.
Страх и ужас и безнадежность отчаяния!
Но утолил безумный ветер сверлящую жажду разрушения, умчался, захватив своих приспешников. И утихомирилась морская стихия. И снова голубеет, светится и красуясь переливается в солнечных лучах морская гладь.
Ознакомительная версия.
