Все, кто уезжал из СССР в ту эмиграцию, сравнивают процедуру прощания с собственными похоронами. Слушали проникновенные речи, плакали и расставались с друзьями и близкими, твердо зная, что уже никогда мы их не увидим. Словом, было не до Котяры. И не было времени с ним разговаривать, что-то объяснять. Накануне нашего отлета он перестал есть и пить, лег в свою миску, в которую ему обычно клали рыбу, закрыл мордочку лапами и не произносил ни звука, не реагировал на наши поглаживания и всхлипы.
В принципе, я довольно часто уезжал в командировки. Как он на этот раз догадался, что я не вернусь? Как он вообще все понял? Загадка. Но вот эта картина: Котяра, неподвижно лежащий в своей миске, закрывший лапами мордочку и не реагирующий ни на что, навечно в моей памяти.
Мы прилетели в Вену, потом обосновались в Париже, и связь с Москвой окончательно оборвалась. Мы не получали письма из Москвы, в Москве не получали наши письма и, за редким исключением, посылки. Я понимал, что не имею права звонить в Москву: у моего собеседника рано или поздно, но обязательно будут неприятности. Только Ира ничего не боялась, и ей нечего было терять, ибо ее социальный статус был практически нулевой. Вот от нее и шла информация, и в первую очередь о Котяре, которого она взяла у незадачливой женщины, решительно с ним не справлявшейся. До сих пор я храню присланные Ирой фотографии: Котяра на телевизоре в позе копилки, Котяра, вырывающийся из ее рук (с иронической припиской: «Вот он всегда такой»). В общем, Котяра вполне обжился у Иры, они со своим племянником Сережей брали летом Котяру в Пярну, где он (Котяра, а не малолетний Сережа) гонял соседских котов и имел успешные романы с эстонскими хвостатыми дамами (приписка Иры в письме: «Сама видела»). Иногда я даже думал: а что, если вдруг по волшебству я прилечу в Москву, признает ли меня Котяра? Увы, Москва была для меня совершенно закрыта, я занимал все более влиятельное положение в парижском бюро вражеской радиостанции, зато через два года, как по волшебству, в Париж по гостевому приглашению приехала Ира. Разумеется, я сразу понял, что волшебство было делом рук кудесников с Лубянки, но далеко не сразу осознал, насколько это хорошо продуманная комбинация. Об этом я более подробно рассказываю в своей новой книге («Вторая попытка мемуаров»), над которой сейчас работаю. Надеюсь, что мне удастся ее закончить, а пока не будем отвлекаться от Котяры. Итак, по словам Иры, он превратился в матерого хулигана, в Москве при первой возможности выскакивает на лестницу, убегает во двор и ведет жестокие сражения по периметру всей улицы Марии Ульяновой. Возвращается с победными воплями, слышными за квартал, весь в царапинах и ссадинах, но ужасно гордый собой. Приходится его мыть и врачевать. Единственное, кого никогда не обижает, это Ирину маму, Людмилу Михайловну, которая, несмотря на почтенный возраст, продолжает преподавать латынь в Московском университете. К ней на дом приходят студенты, она им дает дополнительные уроки, а Котяра сидит в ее комнате и внимательно слушает. Ира уверена, что он скоро заговорит на латыни.
Ира вернулась в Москву в начале января 79-го года, а через три месяца сообщила мне важную новость. Я человек суеверный, ни с кем с нею не делился, молчал, как красный партизан на допросе, но Ирины московские дела меня все больше интересовали, а посему мне захотелось написать что-то о Москве, и я сочинил смешной рассказ про Котяру. Он прозвучал через все советские глушилки на коротких волнах вражеского радио и был напечатан Сергеем Довлатовым в Нью-Йорке, в его газете «Новый американец».
Лирическое отступление на литературные темы. О наших отношениях с Довлатовым можно прочитать в моей книге «Улица генералов. Первая попытка мемуаров», изданной в Москве в 2008 году и через два года вошедшей в мой трехтомник. (Даю это наглое сообщение, потому что сейчас практически никто книг не читает, и, значит, меня никак нельзя обвинить в саморекламе.) Обычно все, что я сам считал интересным из моих передач по «Свободе», я пересылал в Нью-Йорк Андрею Седых, редактору «Нового русского слова». Он без единого замечания все печатал и плюс платил мне в долларах. У созданной Довлатовым, в компании с Вайлем, Генисом и Рубиным, газеты, конкурентной «Новому русскому слову», денег не было. Но Довлатов просил меня поддержать их «Нового американца», однако мой рассказ про Котяру вызвал возражение его редколлегии: дескать, слишком несерьезно. Довлатов мне объяснил по телефону, что ему как раз нравятся такие озорные вещи, и он, употребив свою власть главного редактора, стукнул кулаком по столу и поставил рассказ в номер. Я, конечно, догадался, что именно возмутило его высокоидейных коллег. Мой рассказ кончался примерно такой фразой: «Котяра, пожалуй, единственный индивидуум в Советском Союзе, который ведет себя, как ему заблагорассудится, и даже КГБ его не трогает». Господа-диссиденты, видимо, заподозрили скрытый комплимент компетентным органам, а это было крайне немодно в тогдашней русской эмиграции.
Тут для меня обидны две вещи. Во-первых, после трех переездов во Франции с квартиры на квартиру потеряны две трети моего архива, в том числе вырезка из «Нового американца» с рассказом о Котяре. Сохранись у меня хоть какая копия, я бы перепечатал здесь полностью.
Во-вторых, и это самое обидное, что в то время, когда я по радио и в нью-йоркской газете пел, можно сказать, дифирамбы Котяре, его, Котяры, уже не было.
Много совпало обстоятельств и радостных, и печальных. 21 сентября 79-го года родилась Лиза. И в том же сентябре в пятиэтажке, на улице, названной в честь сестры Ленина, начался капитальный ремонт. Двери подъездов и квартиры были распахнуты настежь, всюду сновали строительные рабочие. Наступили холода. Ира жаловалась на вечные сквозняки и боялась, как бы Лиза не простудилась. Естественно, здоровье моей дочери меня волновало больше всего, плюс возникли другие проблемы, о которых в основном мы и говорили по телефону. Правда, однажды я спросил про Котяру. И Ира, после секундной запинки, ответила веселым голосом, мол, Котяра молодец, как обычно, хулиганит, пользуется тем, что двери открыты, и, когда хочет, убегает на улицу и возвращается, когда ему заблагорассудится. Помню, что-то в ее веселом голосе мне показалось фальшивым, однако мы обсуждали более серьезную тему: Лизе уже два месяца, а официально ее в Москве как бы не существует. В ЗАГСе ее категорически не хотят регистрировать как Елизавету Анатольевну Гладилину, а Ира в ответ: «У моей дочери в паспорте, в графе отец прочерка не будет!» Ладно, обо всем этом в моей новой книге, которую надеюсь и т. д. Читай выше. А тогда Ира просто не хотела меня расстраивать.
Так что же произошло с Котярой? Никто не знает. Однажды он ушел и не вернулся. Могу лишь высказать свои предположения. Отважный кот, привыкший к уличным поединкам со своими хвостатыми соперниками, спасся бы от большой собаки, вспрыгнув на дерево, а почувствовав более серьезную опасность, спрятался бы в кустах. Но то летом. А в ноябре листва опала, все хорошо просматривается. По-прежнему рискуя вызвать неудовольствие прогрессивной российской общественности, утверждаю, что Котяру убило не КГБ. Увы, в Москве всегда было полно пьяных отморозков, а на улице Марии Ульяновой разбросаны строительный мусор, палки, доски, лопаты, а пьяные отморозки в высоких осенних сапогах и в зимних перчатках…
Извините, я выключаю свое писательское воображение. Все. Точка. А если (вдруг, кто знает?) мы с Котярой встретимся на том свете, то я буду просить у него прощения.
* * *
Когда Ира поняла, что меня в Москве больше всего интересует Лиза, ее здоровье и все проблемы, с ней связанные, она мне рассказала про Котяру. Я воспринял эту новость, скажем так, сдержанно. Но Алка догадалась, в каком я состоянии, и решила, что она знает, как мне помочь. Не предупредив ни меня, ни маму, она принесла в нашу парижскую квартиру на бульваре Понятовского котенка. Котенок был выходец из почтенной эмигрантской семьи русских философов и литераторов, и котенка дал ей в руки сам Никита Алексеевич Струве, сказав, что это кот. Честно говоря, мне это животное было ни к чему, но я увидел, что Маша рада. И потом, раз Алка принесла… Назвали котенка Вася. По раскраске он отличался от Котяры, но какой именно была эта раскраска, хоть убейте, не помню. Странно, ведь выходец из семьи Струве прожил у нас одиннадцать лет, точнее сказать – прожила. Никита Алексеевич, наверно, поторопился с определением пола котенка, а мы, разумеется, поверили на слово профессору Сорбонны и хозяину престижного русского книгоиздательства. Короче, месяцев через девять выяснилось, что у нас поселилась кошка. А я-то гордо сообщил Аксенову, что мы в честь его назвали кота! Пришлось Васю переименовать в Басю, и она, похоже, не заметила замены одной согласной буквы в ее имени. С годами, конечно, я привык к Басе, гладил ее, брал на колени, но она оставалась для меня Алкиной и Машиной кошкой и ни в коем случае не вытесняла из памяти Котяру. Лишь один раз я восхитился ее отвагой, когда она на уровне восьмого этажа перепрыгнула из окна нашей спальни в кухню соседей. Представьте себе остолбенение французов, когда, придя с работы, они обнаружили в своей кухне хвостатую пришелицу. Ну не ветром ж ее к ним занесло, не с крыши сдуло! Восьмиэтажный дом на бульваре, названном в честь наполеоновского маршала, поляка королевской крови, Понятовского, был построен в форме квадрата, с квадратным внутренним двором, и наша квартира с соседской соприкасалась под прямым углом. Согласно геометрии, мы не могли заглядывать в окна друг к другу, но Бася разрешила эту задачу по гипотенузе, и соседи быстро догадались, откуда последовала гостья. Они нам позвонили по телефону, я тут же явился с извинениями и коробкой конфет, а Басю посадил себе на плечо. Так мы познакомились с семейством журналиста из «Фигаро». Журналист-зануда про подвиги Баси в своей газете ничего не написал, но проказница, совершив еще один головокружительный прыжок через три десятилетия, попала на страницы российского литературоведения. В книге, подготовленной литературоведом Виктором Есиповым, «Василий Аксенов. Одинокий бегун на длинные дистанции» (издательство «Астрель», 2012 год), опубликовано мое письмо Аксенову, датированное 2 декабря 1981 года:
