Если же желание что-то там заполучить не настолько уж остро или желаемое в принципе недостижимо, забудь и не забивай себе голову. Смешно ведь страдать, к примеру: ах, хочу голос, как у Карузо! Тем более что ясно же, что дело не в голосе «как у Карузо». Допустим, он появился – и? Если тебе внезапно досталась в наследство скрипка Страдивари, разве ты от этого станешь Паганини? Даже ресторанным лабухом – цыганскому хору подыгрывать – и то не станешь: учиться нужно. И когда вроде выучишься – все то же самое, бесконечная работа над… над чем там скрипачи работают? Ни пальцы сами не побегут, ни новая соната сама собой не выучится – пахать требуется. Ежедневно и бесконечно.
И он пахал. Правда, алмазы с неба сыпаться не торопились. Ни в виде медалей «За прорыв в науке», ни в виде внеочередных званий. Может, потому что наградой являлась сама работа? Матвею вправду нравилось… пахать. Нравилось не только получаемыми результатами, не только естественной гордостью – «а без меня тут ничего бы не стояло». Это, конечно, тоже было. Но главное – ему нравился сам процесс: придумывание эксперимента, бесконечные повторы, неудачи, а если так, нет, лучше вот так, протоколы, графики, обработка результатов, придумывание следующего эксперимента. Это была… жизнь.
И нечего на других оглядываться – голоса ли у них как у Карузо или розовые «Кадиллаки» как у Пресли.
Вот, кстати, Стаса с его мечтой о «розовом «Кадиллаке» как у Элвиса» Матвей почти и не вспоминал. А если и вспоминал, без малейшей тени сожаления или, боже упаси, злости. Смешно. Все же наоборот. Та дурацкая история с ограблением, по сути, сдвинула Матвея с мертвой точки. Кабы не ограбление, так и сидел бы еще сиднем лет двадцать, бегал бы, как белка в колесе, одним маршрутом: стол письменный, стол лабораторный, раковина, протоколы – а вокруг все те же стены, а за ними – все те же люди, которым на его беготню абсолютно наплевать. Наплевать на его пробирки, мышей и графики…
Смешно тогда было с этим ограблением. Точнее, после него. Стас то растекался по стулу в похмельной прострации, то начинал слоняться по разгромленной лаборатории, чуть на стены не кидался. И стенал – совершенно ненатурально, кстати, – что-то вроде «все пропало». Точно как в гайдаевском киношедевре: «Все, все, что нажито непосильным трудом… куртка замшевая… три куртки…»
Примерно так он и рассказывал эту, несмешную в общем-то историю Ольге, с которой случайно столкнулся в входа в метро – оказалось, она тут неподалеку работает. Вон там, махнула она рукой в сторону виднеющегося дальше по улице угловатого серого здания. В кафе, куда они зашли поболтать за чашкой кофе, Матвей заметил у нее на пальце тоненькое колечко с небольшим изумрудом – под цвет глаз. Впрочем, глаза у Ольги сияли ярче всех на свете изумрудов.
– Он хороший, – рассказывала Ольга, смущенно улыбаясь, точно удивляясь собственным словам. – С квартирой мне помог, а то куда я? Я ж приезжая, ну помнишь, в общежитии жила. Общежитие вузовское, пока училась, проблем не было, а дальше? Домой возвращаться? Или всю жизнь по съемным углам мыкаться? Работу-то я здесь нашла, и неплохую, знаешь, но вот с жильем… У них и фонды даже какие-то есть, но это все так долго… Вот он и помог. Свою-то квартиру он жене бывшей оставил, сам в служебной живет. Мог бы себе выбить, он же начальник, а он как-то… р-раз, и меня продвинул. Как ценного молодого специалиста. Нет, он не потому хороший, конечно… Просто хороший. Совсем на начальника не похож. Знаешь, как он отдыхает? Все ж к теплому морю рвутся, на пляже валяются до полного опупения, – она так и сказала – «опупения», и это было почему-то очень смешно. – А у него плоты, байдарки и всякое такое. Ужас! Он и меня брал, сказал, маршрут для детсадовцев. Только я трусиха страшная, цепенею, как кролик. Чуть не в обморок падаю. В байдарке в обморок падать совсем неудобно, а я… Знаешь, у Франсуазы Саган есть пьеса, «Лошадь в обмороке» называется. Я уже не помню про что, там такие странные люди все, но это не важно. Вот я, наверное, как раз та самая лошадь.
Вот так, ни о чем и обо всем, они проговорили часа полтора. Потом Ольга вдруг взглянула на часы, охнула испуганно, заторопилась:
– Ой, мне пора-пора-пора! Я и не думала, что уже столько времени…
Матвей долго потом вспоминал эту случайную встречу. Вроде пустяк, и ничего в бессвязной болтовне не было важного. А он вспоминал и вспоминал. Как будто важное – было.
Ну во всяком случае двигаться дальше стало как-то легче – как будто второе дыхание открылось, что ли? Или третье уже?
История с ограблением, стоило пересказать ее Ольге, стала казаться не подлой, а почти смешной. И перевод из начлабов в простые сотрудники тоже уже не выглядел так унизительно. Скорее уж наоборот: от административных дрязг избавился, стало гораздо больше времени и сил на ту работу, которая, собственно, только и заслуживает этого названия. В общем, спасибо Стасу, подтолкнул.
Впрочем, Карену тоже спасибо. Да, в том, как тот вывел Матвея «за скобки», было что-то особенно гадкое. Как ему… как он…
Нет. Стоп.
Всевозможные «как он мог» – мысли абсолютно неконструктивные. Ну да, Карен повел себя непорядочно. И что? Твоя-то совесть чиста, себя-то не за что упрекнуть. Хотя, если честно – есть за что. За то, что проморгал, прохлопал, был небрежен, поверхностен, слишком доверчив, пустил дело на самотек… Значит, нужно делать выводы, говорить «спасибо» за преподанный урок и двигаться дальше. Потому что упрекнуть себя есть за что – а вот совесть собственная все-таки чиста. В этом, как сказала бы бабушка Лара, не грешен. Чужие грехи, говорила она, перебирать нечего – не твоя печаль чужих детей качать.
Бабушка Лара умерла, оставив ему свою квартиру. Это означало, что деньги на жизнь и главное – на собственную работу теперь есть. Превратить квартиру в деньги – это, конечно, не то же самое, что мешок картошки продать – но, в конце концов, любое жилье что-то стоит. И явно побольше мешка картошки.
Правда, Алла, к которой Матвей обратился, чтобы «превратить квартиру в деньги», цену ему выставила, что называется, ниже плинтуса. Но он даже не пытался спорить, даже не подумал, что можно другие варианты поискать. Точнее, подумал… и не стал. Деньги требовались срочно. После кареновского «кульбита» нужно было опять начинать все с нуля. Впрочем, не с такого уж и нуля, если вспомнить, что главное богатство, которое мы в жизни накапливаем, – это опыт.
Нужно было работать. Опять до изнеможения, до мушек в глазах, до бессонницы…
Зачем Матвей тогда позвонил Ольге?
Кажется, хотелось убедиться, что хоть у кого-то – все в порядке. Что она со своим начальником благополучно поженились, наконец, нарожали кучу детей, и в доме у них шумно, тепло, и мирно пахнет пирогами и общей любовью.
На работу позвонил – дома же семья, дети, неловко как-то. Ему, помнится, сказали, что Копылова уже ушла, и он зачем-то потащился к конторе, где она работала – неужели хотел на входе перехватить? Зачем?
Возле здания, где располагалась Ольгина контора, шумел и переливался рынок. Так называемый «оптовый». Явление нового времени. Торговали там вполне в розницу, но по якобы оптовым ценам. Впрочем, почему «якобы». Мать говорила, что на «оптушке» затариваться продуктами и впрямь дешевле.
Матвей постоял немного возле «конторы», глядя то на выкрашенные унылой сизой краской оглушительно хлопающие двери, из которых текла жидкая струйка расходящихся по домам сотрудников, то почему-то на ворота «оптушки», сквозь которые сразу в обе стороны текла мрачноватая человеческая река – куда больше, чем из «конторских» дверей.
И тут вдруг увидал ее. С двумя потертыми матерчатыми сумками – у матери было три таких: две из старого плаща, одна из покрышки сломанного зонтика, одна из которых бугрилась чем-то вроде картошки, из другой торчала, точнее, уныло свешивалась какая-то жухлая зелень.
Зачем он подошел? Развернулся бы и пошел своей дорогой. Правда, своей дороги у него в это время как раз и не было, но это не важно. К чему навязываться работающей, явно семейной, погруженной в думы о домашних делах женщине?
Все-таки он подошел. Перехватил сумки – тяжелые – зашагал рядом…
Оказалось, что дела у Ольги совсем не так хороши, как он надеялся. Слушая ее печальную, донельзя банальную историю, Матвей почему-то чувствовал себя виноватым. Как будто Ольгины беды – из-за него. Это, наверное, было глупо, но чувствовал он именно так.
Слушал Ольгу и вспоминал собственные провалы. Когда сперва все шло лучше некуда, а после вдруг – хрясь мордой об забор! А ведь он же вроде все правильно делал – не врал, не подличал, от работы не бегал, старался изо всех сил. И даже выше сил. Но, может, правильно говорят: выше головы не прыгнешь? Может, он, Матвей Громов, урожденный неудачник? Что там в восточных философиях про кармические долги? Может, и он расплачивается за долги какого-то прапрапра… предшественника, короче говоря? Иначе необъяснимо: пашет на износ, а урожай – нулевой. А то и меньше, чем нулевой. Может, он не там пашет, не туда или не то сеет? Или уж действительно за какие-то грехи в прошлых жизнях ему теперь на роду написано быть неудачником и недотепой? А вдруг что и похуже. Что, если неудачливость его – заразна? Почему Ольга, у которой так тепло и уютно все поначалу складывалось, теперь осталась почти что у разбитого корыта?
