А вот и Яковлев (А.Н.), «дядя перестройки, отец рыночной экономики»:
– Я говорил Михаилу Сергеевичу, не слушай этого Егора… Стол – а водки нет. (Демонстрирует.)
В тот же вечер (точнее, ночь), через несколько минут после конкурса двойников:
2. Некто Джордже Бокджованни (?), итальянец, он «носит Христовы раны». Будет проповедовать в Лужниках на Малой спортивной сцене. Мадонна приказала свидетельствовать «Третье Послание» – об НЛО. «Моя задача свидетельствовать их присутствие на Земле». – «Призван объявить время Апокалипсиса».
Новое правило: залог.
В пышечной берут залог за стакан и тарелку. 5 рублей за стакан и 5 рублей за тарелку.
Мне налит чай без залога. (Доверие.)
– Только верните, пожалуйста.
Беру, обжигаясь, несу. Чувствую на себе пристальный взгляд продавщицы: не ошиблась ли? нет? (Авг. 92.)
«Даже при полном хаосе вы обретаете прочную основу, став акционером…» и т. д. (1.09)
24.09.92. Передача «13-е кресло». На вопросы отвечает Юрий Власов, депутат, писатель, бывший штангист, чемпион мира. Автор лучшего вопроса (из публики) сажается, как победитель, в Кресло № 13. Таковым становится иеромонах Зиновий, спросивший что-то мудреное о Льве Толстом. Юрию Власову вопрос иеромонаха понравился больше других. За это «батюшку» (как сказано) посадили в 13-е кресло и подарили на память керамический штоф, остальным – значки с изображением черной кошки.
После – реклама. Призыв прийти на встречу с протестантским проповедником, она состоится 22-го, т. е. уже позавчера состоялась. (И вчера звали. И само собой, до этого всю неделю. Значит, так надо: и до, и после.)
– Это что он такое, однако…
– Ба!
Он выдавливает раба
он выдавливает
он выдавливает раба
не жалея ни зада ни лба
Ельцин (о чьем-то снятии):
– Мне надо это объяснение подпереть прямо под съезд. (30.11.92)
«Девушки! Целуйте их, они заслуживают этого! Они заслуживают круг почета! Вы сильнейшие, вы поражаете нас своей игрой! Песня «Машины времени» для сильнейших!»
Сильнейшие: отгадали загадку.
5. О голом короле
Когда невинный младенец громко прокричал то, о чем каждый боялся себе признаться, что ж, собственно, произошло? Все разом прозрели – не меньше того, но и не больше. Голый король сумел найти в себе силы сделать вид, что все так и задумано, свита голого короля тактично ничего не заметила.
Но что было дальше? Что-то да было. Жаль, не написано продолжение, ведь самое интересное впереди. Отречется ли от трона король, не перенеся позора? Не взбунтуется ли народ, оскорбленный? Как поведет себя обескураженное королевское окружение? А главы иностранных держав, не отзовут ли они своих послов, удрученных чудовищной непристойностью невиданного действия?
Как-то дальше будут жить в королевстве?
Да ведь как-нибудь будут. Куда ж теперь деться…
Что до короля, отдадим должное его собранности и хладнокровию – не растеряться в такую ужасную минуту и в таком ужасном положении! Это вселяет надежду. Конечно, король очень расстроится, но ненадолго, потому что при здравом размышлении он должен будет понять: нет никакого смысла драматизировать ситуацию. Все идет своим путем. Все развивается… При здравом размышлении король поймет обязательно, что у него все-таки есть выход – один-единственный: продолжать играть роль человека, довольного собой и, понятное дело, своим гардеробом. Теперь уже нельзя одеваться. Ни в коем случае! Одеться – это значит потерять все. Это значит признать свой великий позор.
Отныне голый король – это голый король. Его величество бросило вызов. Ну что, господа, видите, я каков? Нет, не видите? Так-то. Ну-ну. Посмотрим, как вы себя поведете.
Как себя повести (и что можно увидеть, а что нельзя) – это уже проблема не столько голого короля, сколько всех его подданных. Посмеясь и позлословив, народ разойдется по домам, успокоится и, предавшись повседневным заботам, будет вспоминать голого короля не чаще, чем одетого. Впрочем, если король будет последовательным до конца и не откажет себе в труде напоминать населению о своем сушествовании, многие, очевидно, решат, что в его наготе есть какой-то таинственный смысл, так и быть должно, решат многие, ведь не может же это ничего не значить. Хотя, конечно, большинство нормальных людей позволят своему воображению просто дорисовать недостающее. Вот и первый иллюстратор Андерсена (и к тому же друг сказочника) изобразил голого короля не совсем-таки голым, но в ночной рубашке. Что же ждать от других?
Тем более от приближенных. В придворных кругах королевская нагота останется незамеченной по причинам, не требующим объяснений. Между прочим, голый король сможет извлечь из сложившейся ситуации даже некоторую выгоду. В самом деле, если вы меня принимаете голым, даже целиком голым, и не находите нужным дать мне понять, что я, собственно, гол, а вам это известно, то есть недвусмысленно демонстрируете уважение к моему безусловному праву быть голым, извольте подчиняться моему обнаженному величеству с еще большим усердием в полном соответствии с чрезвычайностью исторического момента.
Чрезвычайность исторического момента в том и заключается, что все теперь все знают, дураков больше нет. Согласие иметь (и терпеть) во главе государства раздетого предполагает особое отношение каждого к самому себе лично и к своему ближнему. Никому ничего теперь не надо стесняться. Жулик пусть будет жуликом. Корыстолюбец – корыстолюбцем. Любителю силовых методов не надо беспокоиться о правах человека. Приверженцу олигархии – о судьбе демократии.
Ну а как отнесется ко всему этому мировое сообщество? О, с большим пониманием! Конечно, байка о “новом платье короля”, удовлетворительная для внутреннего пользования, здесь уже не сработает, и, если голый король пожелает нанести визит в сопредельные государства, он должен будет обогатить идею “нового платья” соответственно новым содержанием. Концептуалистам голого короля следовало бы разъяснить всему миру, что “новое платье” обязательно что-то символизирует. Очень плодотворна мысль интерпретировать “новое платье” как символ открытости. С другой стороны, рационалистическое сознание, мало восприимчивое к символам, легко успокоить, объяснив наготу короля чем-нибудь незамысловатым, да хотя бы эксгибиционизмом, понимаемым, разумеется, расширительно. В самом деле, то, что непозволительно ни одному одетому правителю, в случае с голым королем может выглядеть вполне естественным, ведь положение голого подскажет ему естественную для эксгибициониста линию поведения: надо, к примеру, поносить все родное, открыто презирать историю своего государства, глумиться над его прошлым и выставлять напоказ то, что другие никогда не показывают. Замечательно, что фактор обмана (первопричина всего происшедшего, вспомним сказку) выносится за скобки: нудистская инициатива будет целиком приписана королю, а не каким-то там придворным ткачам или советникам.
Кстати, об обмане. Мы ничего не сказали о тех двух обманщиках (а именно так аттестует их сказочник на протяжении всей этой неприглядной истории). Обманывали же они, как известно, не только короля и его приближение, но и весь народ, пока тот не прозрел. Есть мнение, что, обобрав казну (вспомним, сколько золота ушло на осуществление их затеи), обманщики благополучно улизнули из королевства. Однако в сказке на этот счет нет никаких намеков кроме того, что обманщики были пришлые. Но я думаю, им незачем торопиться.
Правила игры ставят их, приближенных к августейшей особе, вне всякой опасности. Что до самого короля, то он даже заинтересован в расширении эксперимента: разве не заманчиво это – одеть (вернее, раздеть) все население королевства?
19936. Последнее предупреждение,
сделанное на спиритическом сеансе в Доме культуры железнодорожниковЯ в ужасе, я в ящике, во льду.
Я еду в пломбированном вагоне.
Россия задыхается в бреду,
в страдальческом и диком чертогоне.
Я вещь в себе – в границах пиджака
немодного, но сверх того, я больше,
чем вещь в себе. О, как болит рука!
А впереди Галиция и Польша.
А позади – все пущено в трубу,
и не кипит ваш разум возмущенный,
Я столько лет лежал лежмя в гробу,
проклятием великим заклейменный.
Я столько лет один в гробу лежал,
на мне одежды медленно ветшали,
я никому на свете не мешал,
мне пролежни проклятые мешали.
И вот явились. Марлю на лицо
мне положили. И снимали мерку
для ящика. И щупали мясцо.
И мазали, чтоб кожею не меркнул.
Терпеть пришлось. Унылая возня
была обременительна. И тайный
постиг я замысел: они ж меня, меня! –
украсть хотят… И вот уж гроб хрустальный
лишен хозяина. Запачкан воротник.
А лед колюч, и неуютен ящик.
И под стекло положен мой двойник,
мой восковой, не я, не настоящий.
Вам повезло. Вам, как всегда, везет.
Туда, где купят, несмотря на запах,
меня своя же мафия везет
в вагоне пломбированном – на Запад –
и думает, что это только труп
идеи, заточенной в одиночку,
из косточек, из хрящиков, из губ,
навек зажатых… Дурни! Оболочку
продать несложно. Закопайте воск
фальшивой куклы, вату и опилки,
но – ум, но – честь, но – совесть – это мозг,
хранящийся в особой морозилке.
Не надо песен! Кто придет ко мне
с открытым сердцем, сколько ни побудет,
пробег мурашек по своей спине
тот никогда уже не позабудет.
Ведь привлекает все-таки не так
сам труп идеи, как идея трупа.
Недаром шли Бухарин, Рудзутак,
опять же Сталин, Киров и Цюрупа.
Спускаясь вниз и глядя на черты
лица знакомого и видя непомерно
огромный лоб, величьем простоты
охватывались члены Коминтерна.
Ко мне спускался, воздуху набрав,
сдержав дыханье, искренний печальник,
наш дворянин, точнее, красный граф,
прославившийся как родоначальник.
И шли ко мне прибывшие на съезд,
удостоверив список поименный,
а я лежал, лежал один, как перст,
перст указующий, проклятьем заклейменный.
Забыв о Боге, чающий зарю,
предсказанную Марксом, и прельщенный
моим заветом, словно к алтарю,
крещеный шел, как будто некрещеный.
Не мне судить, зачем они идут,
хотят увидеть, как сложили руки.
Да, я не сгнил и не был я раздут,
спасенный достижением науки.
А тех зарыли. А иных сожгли.
Другие живы, бьются в круговерти
истории. Но все, кто шли и шли.
вы много ль поняли о смерти и бессмертье?
Поэт один, объехав белый свет
и в космосе заметив перекосы,
ко мне входил, как входят в кабинет
рентгеновский, и задавал вопросы.
Ответы есть. Но как болит плечо!
Какая еще очередь большая!
Здесь Брежнев был. И Суслов. Горбачев,
грядущие реформы предвкушая.
Здесь Ельцин был. Оторванный от дел
приказом сердца, он не по-таковски,
но скромно шел и на меня глядел,
а вместе с ним – известный мэр московский.
Ступени те запомнят Кравчука,
как он пришел и постоял недолго,
а также не забудут Собчака,
явившегося по веленью долга.
Кто шел по площади и те, кто вдоль стены,
там, где могилы, и с другого входа,
предать себя сомнениям вольны,
насколько познаваема природа.
Ученики, пришедшие ко мне,
в моем лице угадывали вечность
материи первичной и вполне
осознанно искали человечность.
А кто-то думал: это только лоск.
Да, я лежу как будто при параде.
Но – ум, но – честь, но – совесть – это мозг,
хранящийся в особом препарате.
Не надо песен. Вас влечет не так
сам труп идеи, как идея трупа.
Все предано, все продано за так
под лозунгом большого перекупа.
Все продано. Все пущено в трубу,
и не кипит ваш разум возмущенный.
Я столько лет лежмя лежал в гробу,
проклятием великим заклейменный.
Легко вам жить, теперь меня браня?
Но, может быть, потом – на переломе
Тысячелетья – вспомните меня
в таком же пломбированном вагоне.
Опомнитесь! Ужели не понять,
что общие, невидимые нити
связуют нас. Но вы опять, опять
не знаете, что делать.
ПОДЫМИТЕ
МНЕ ВЕКИ!
Вы.
Подайте руку мне.
В моих глазах прочтете все, что будет.
Пробег мурашек по своей спине
тогда уже никто не позабудет.
7. Движение бывших двоечников
Старик, рассказчик. Внук Константина Петровича Коломейцева. Сейчас ему за 60
