«Ну, и что дальше?» – спросил Самсон.
«А что может быть дальше? Я думаю на этом закончить. Пусть читатель сам догадывается, что хотел сказать метр Поль Голицын-Бертье. Не разжевывать же, в самом деле… У каждого должна быть своя голова на плечах…»
У каждого должна быть своя голова на плечах… Удивительно, какие иногда глубокие корни пускает банальность в человеческом сознании, унавоженном знанием!
Вспоминая свой давний разговор с Полем, Самсон рассеянно смотрел в иллюминатор. Ослепительная сине-белая картинка, чрезмерно красивая, как все, что находится вне земли. Сияющие синевой небесные глубины и белоснежные торосы облаков прямо-таки рекламно приторны, подумал он, они вызывают нестерпимое желание взять в руки малярную кисть и закрасить всю эту натуральную безвкусицу к чертовой матери.
И все-таки жизнь – это движение. Самсон почувствовал, что его губы, еще мгновение назад кривившиеся из-за презрения к «красотам», изгибаются в удовлетворенной улыбке путешественника, предвкушающего встречи с новыми людьми и знакомство с новыми местами.
Самсон перевел взгляд на стол с напитками и закусками. В роскошном салоне королевского лайнера он был один. Самсон сам себе налил виски, сделал глоток и, блаженно откинувшись в кресле, закрыл глаза.
Слушая ровное гудение двигателей, он подумал о том, что не потерял еще в себе счастливой способности радостно и по-детски наивно удивляться великим достижениям человечества. Летательным аппаратам тяжелее воздуха, которые запросто парят над облаками, миниатюрным телефонным аппаратам, помещающимся в нагрудном кармане рубашки, телевизорам размером с визитную карточку и прочим гениальным изобретениям, ставшим возможными благодаря человеческому разуму.
Сон наваливался на короля…
Разум, интеллект, логос… Ритм и соразмерность бытия, Гераклит…
Ритм и соразмерность бытия… Доктор Лаубе… Соразмерность… Лаубе…
Вспомнилось толстое лицо доктора, его насмешливый голос, поросячьи глазки, в которых полыхал неугасимый похмельный огонь. Умница Лаубе, чтобы не видеть грязи жизни, выбрал профессию гельминтолога. Самсон с удивлением обнаружил этого Лаубе, человека, который, как ему показалось, был чем-то похож на него, среди участников всеасперонского съезда, посвященного «положению дел в области академической и прикладной науки, изобразительного искусства, литературы, театра, а также в сфере промышленного производства».
…Съезд этот состоялся месяц назад в Голубом зале королевского дворца.
Накануне в зале, по негласному указанию короля, были тайно установлены подслушивающие устройства.
Пока делегаты рассаживались по своим местам, Самсон и граф Нисельсон в аппаратной проверяли работу этих устройств.
Широкое окно аппаратной было оснащено хитроумным стеклом, которое имело со стороны, обращенной в зал, специальное зеркальное покрытие. Что позволяло королю, оставаясь для участников совещания невидимым, наблюдать за происходящим в зале.
Нисельсон сидел у стола с пультом и время от времени с озабоченным видом передвигал рычажки.
«Вот, извольте взглянуть, ваше величество, в первом ряду сидит профессор математики Баумгартен…
«Огненно-рыжий, с эспаньолкой? Рожа надменно-брезгливая?..»
«Совершенно верно, Ваше Величество. Он что-то раздраженно говорит своему соседу, доктору Лаубе, видите красномордого толстяка с внешностью подвыпившего монаха? Лаубе крупнейший в Европе специалист по гельминтам…»
«В экскрементах, значит, копается, глисты ищет…» – с удовольствием заметил король. Толстячок ему понравился. Глазки маленькие, умные, острые. Щеки такие приятные… мягкие. И вообще… симпатичный пузан. Очень симпатичный.
«А теперь, – граф передвинул один из рычажков, – послушаем, о чем это они там треплются…»
Аппаратная наполнилась гулом зала, в котором, тем не менее, можно было достаточно отчетливо услышать два голоса.
«Как вы можете отрицать теорию эволюции Чарльза Дарвина, если ее подтверждают новейшие исследования…» – кипятился профессор математики Баумгартен.
«Оставьте, Зигфрид… – вяло перебил его доктор Лаубе. – Знаю я эти липовые исследования. Научные работнички друг у друга воруют данные, а потом публикуют в научных журналах всякую белиберду, вроде открытия новой разновидности дождевого червя. А на самом деле это простой червяк, разрубленный пополам… Не верю я ни во что… Вот вы всё говорите: человек, человек… А, по мне, так современный человек ни черта не стоит. Глисты и те умнее, они, по крайней мере, знают, чего хотят… И вообще вовлекая меня в свои дурацкие споры, вы вынуждаете меня произносить глупости! Знали бы вы, как у меня трещит голова и как мне хочется выпить!.. Интересно, бар открыт? Что если по быстрому смотаться, одна нога здесь, другая там, как вы думаете, профессор, обернусь?»
Король посмотрел на Нисельсона и крякнул.
«Я с вами серьезно, Томас, – услышал он укоризненный голос профессора Баумгартена. – Вы не верите, что триста миллионов лет назад…»
«Знаю, знаю. Я знаю наперед все, что вы скажете. Кое-что и я подчитываю… Не всё же о глистах да о глистах… Одно я знаю совершенно твердо, когда Отец Небесный – похоже с бодуна – организовывал все это безумие на земле, он и не предполагал, чем дело-то кончится. Я очень хорошо понимаю Вседержителя. Он мне как брат родной, особенно сейчас, после вчерашнего… Он, то есть Господь, путем несложных химических и физических комбинаций создал условия на земле, похожие на ад и, тем не менее, приемлемые для сносного существования разнообразных растительных и животных организмов. Развел, понимаете ли, на теплом дерьме всякую там флору и фауну, а вот когда в этом котле все перемешалось, забурлило, забулькало, набухло, хорошенько протухло, провоняло и загустело, только тогда он внедрил туда Адама и Еву, предварительно молодецким пинком вытолкнув их из Эдема, где они, чтобы от райской скуки не сойти с ума, начали пробавляться банальной еблей. И пошло-поехало. Посмотрите вокруг, вон сколько народу развелось, не правда ли, славно поработали нарушители райских законов, сожравшие с голодухи некий прельстительный плод с некоего древа…»
«Вы безбожник?!» – изумленно вскрикнул профессор.
«Само собой… Но иногда я искренно верю в Бога. Как сегодня, например. На то Он и Господь, чтобы в Него верили… Повторяю, сегодня я искренно верю в Бога. И сейчас вам это докажу. Но, учтите, в Бога-то я верю, но я верю в Него весело, празднично. Знаете, как африканцы, которые в христианских храмах завели обычай устраивать пляски, хором распевать псалмы и колошматить в тамтамы. Все это они проделывают с таким грохотом, что Господь на небесах, поди, оглох от их усердия… Да, я верю в Бога. В своего Бога. А вот в то, что вы мне говорите, я не верю. Не верю, что обезьяна ни с того ни с сего взяла и вдруг поумнела и стала человеком… Это, знаете ли, из области дурных сказок… Послушайте, профессор, – толстяк повернулся к собеседнику и посмотрел на него своими поросячьими глазками, – неужели вы, в самом деле, верите этой галиматье? В наше время даже школьник знает, что эволюционировать может мозг, но не разум!.. Вернее, даже не так, умная собака останется всего лишь умной собакой и не более, максимум на что она способна, это на инстинктивном уровне угадывать желания хозяина… Обезьяна, даже если она обосрется от натуги, никогда не докажет, что квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов… Ей это не под силу. Это может сделать только человек. Господи, как же у меня раскалывается голова!»
Было видно, как после слов оппонента профессор Баумгартен в глубоком раздумье почесывает себе лоб.
«Зачем вы мне все это говорите? – наконец с подозрительной ноткой в голосе спросил он. – Как вы сказали? Квадрат гипотенузы треугольника…»
«Прямоугольного треугольника! Пря-мо-у-голь-но-го! Кто из нас профессор математики, вы или я? Это же теорема Пифагора!»
«Вы уверены?.. – с сомнением посмотрел Баумгартен на Лаубе.
Тот покачал головой.
Собеседники погрузились в молчание. Было слышно, как невнятно переговариваются их соседи. Через некоторое время король и его придворный увидели, что профессор Баумгартен вновь открыл рот.
«Значит, вы так-таки не верите, что человек произошел от обезьяны?!» – ворчливым голосом спросил он.
«Если вы так настаиваете, то верю, верю, куда же я денусь… Не драться же мне, право, с вами… Ах, если бы еще у меня так не болела голова! Конечно, верю, дорогой мой Зигфрид. Верю, что человек произошел от обезьяны, а та – от земноводных, те в свою очередь – от рыб, а рыбы – от инфузории туфельки, а та – черт знает от кого! Я даже вижу за вашей спиной, профессор, вашу прапрапрапрапрабабушку – одноклеточную дизентерийную амебу отряда простейших класса корненожек. И если я сейчас не выпью, то поверю даже в то, что сам Чарльз Дарвин, так же как и наш оголтелый король, минуя многочисленные промежуточные стадии, произошли не от обезьяны, а непосредственно от…»
