– Чего ты суетишься, – ты вон и не завтракал еще. Она ж поедет, это, ну, рисовать все равно, говорит, вернется – и повстречаемся ближе к вечеру. Мне фазер велел помогать столб вкапывать, чего туда-сюда таскаться, завезу ей щас. А когда вернется, ты ее вечерком это самое, у тебя же бабка не вернулась пока?
– Нет, завтра приедут. Думаешь – точно?
– Точно. Она меня еще про твой рост спросила, сколько там у тебя?
– Метр восемьдесят пять… И что?
– Да ничего, нравишься, наверное, – бабы высоких любят, я тебе говорю. Ну давай, все, я помчался, а то неудобно – обещали же.
День раскалился до духоты, парило, за сеточным забором участков над скошенным полем перетекали видимые слои горячего воздуха, и стоящие в дальнем болотистом окоеме деревья смазывались, плыли, – так растекается яркая акварель по шершавому листу рисовального альбома. Сначала Гришка переживал, что ей там, бедняжке, жарко, а еще и обратно на велосипеде, да с мольбертом – замучается, не до него будет. Потом, когда с юго-запада заклубилась и загрохотала гроза, ливень-то, ливень какой, он боялся, что Нина промокнет, замерзнет и все равно ничего не выйдет. Он бы и помчался ей навстречу, спасать-укрывать, а велосипеда-то нет, она же на нем поехала, – чего делать-то? Когда туча удалилась, поспешая к Дмитрову, а по уклонам переулков еще текли широкие струи дождевой воды со сбитыми ветром листьями и прочим дачным сором, Гришка надел резиновые сапоги и пошел к дому, где уже должна была быть Нина. Не утерпел до вечера.
Возле дома у дощатого верстака возился какой-то мужик, – дядька ее, наверное, подумал Григорий.
– Здравствуйте! Скажите, а Нина дома?
– Нет, – ответил дядька, обернувшись на голос и положив на верстак рубанок, – уехала она.
– Как уехала?
– Как уезжают – на машине уехала. Сосед в Москву ехал, она с ним. Она на день приезжала. А чего тебе?
– Да нет, ничего. А вернется?
– Вот не знаю, не сказала.
– Да-а… Спасибо, всего доброго.
О как! Опять облом! Ну ладно, это ничего, это бывает, глубокомысленно утешал себя Гришка. Женщины – семь пятниц на неделе, вечно у них так, – чего сорвалась, зачем трепалась насчет вечера? Облачный край приоткрыл светило, и с другой стороны дома, у крыльца, Григорий заметил блеснувший хромом обода велосипед, не свой, дамский, хороший. А где же его аппарат? Как это? Надо было идти к Вовке.
Они встретились на полпути, Вовка ехал на Гришкином велосипеде, хмурился про что-то.
– Э, Вовец, ты на моем решил кататься? А чего с этой, с Нинкой-то? Уехала вдруг, а я еще около ее дома другой велик видел. На фиг ей наш был нужен? Странная какая-то…
– Да уж. Ты еще не знаешь, какая странная, пойдем к тебе, расскажу, а то мне перед тобой неудобно уже.
– Чего не удобно? С велосипедом? – Гришка попытался отвести страшную догадку, отмахнуться от этой мысли, сглазить, сплюнуть – нет, нет!
– Не с велосипедом. Пойдем, пойдем, убивать меня, наверно, будешь, я даже не знаю…
Они стояли посреди участка, друг против друга, курили, наклонив головы, чтоб не глядеть глаза в глаза.
– Ты понимаешь, ты, извини, конечно, – говорил Володя, – сначала Танька, эта потом, но это я не нарочно, так вышло. Нет, с Танькой – да, конечно, но все равно не нарочно, ну просто… Да.
– Ну-ну, давай…
– Ну вот, я же и говорю – не нарочно. Я у тебя велик взял, туда поехал, приехал, на, говорю, велосипед, а я пошел. А она – нет, стой, куда пошел, у меня велосипед есть, а я одна не поеду, где стога эти, и мольберт еще – как повезу. Ну вот, я и поехал.
– И что?
– Ну что… Приехали туда, где ты говорил, слезли, а там и скирда есть, она походила-походила, говорит, не так светит, стога хилые, а еще и краски не те взяла, дура, ну вот.
– Что – вот?
– Чо, чо – хер через плечо, вот чо… Там в скирде, ну ты знаешь, кто-то выгреб, ну пустота такая и лаз в нее. Она мне и говорит – залезем отдохнем, ну полезли. А там – она сразу майку сняла, давай, говорит, все же не даром съезжу. Ну что я – отказываться буду? Ну и…
– Сволочь.
– Ну, я и говорю, еще какая. Я по-быстренькому оттарабанил, потом спрашиваю – ну, как тебе? А она и говорит, смеется – мне чтоб хорошо было, таких как ты, четверых надо. По щеке так похлопала, смеется. Сволочь, да?
– Да, и ты – тоже.
– Кто?!
– Ты, ты. Все, друг, иди отсюда на хер, я тебя больше не знаю, на глаза не попадайся, а то я за себя не отвечаю. Ты же, гад, знал, что у нее велосипед есть! Чего врал? Иди отсюда!
– Да не знал я ничего! – крикнул Вовка, уходя.
Гришка умылся, облил голову водой, долго с остервенением терся махровым полотенцем, пригладил волосы расческой без многих зубьев, сел на сделанную из широкой доски с неоструганными краями лавочку, закурил. Сначала он не думал ни о чем, – слишком больно было думать. Потом решил, что с Вовкой больше слова не скажет, с гадиной, а еще ж весь август на даче быть, – скучно будет, поэтому надо спросить, когда Васька приедет со своего волейбола, отпустят же их со сборов когда-нибудь.
Перешагнув через канавку на соседний участок, он прошел между усыхающих пионов к стоящему на высоком фундаменте Васькиному дому, поднялся по лестнице к террасной двери, постучал, приоткрыл, всунул голову, крикнул:
– Ань, ты дома, а? Можно?
– Можно, можно, – ответили из ближней комнаты шепотом. – Не ори, у меня киндер только заснул. Заходи сюда.
Гришка вошел в полутьму комнатенки, занавешенное окошко которой выходило на северную сторону. Аня босиком стояла на столе, пытаясь ввинтить лампочку в пересохшее черное жерло патрона. Короткий Анин халатик из цветастого ситчика задрался, сколько мог, у Гришки сразу пересохло в горле, и он двинулся ближе. В доме пахло олифой, кипяченым молоком, ребенком и жареной картошкой.
– Никак не могу, елки-палки, – сказала Аня. – Другую, что ли, лампочку взять?
Гришка смотрел уже не на полные женские бедра, а вверх, где вытянутые к лампе руки открывали подмышки со светлыми волосками.
– Ну что стоишь, – услышал Григорий откуда-то издалека, – вот на стуле лампы в сумке, подай одну.
Он сделал еще шажок вперед, наклонился как можно ниже к сумке, как бы желая рассмотреть на лампах буковки, повернул голову вправо и скошенными до предела и вверх глазами заглянул под халат. С полминуты смотрел Гришка, замерев, – не мог он оторваться от Анниного ниже талии Рубенса, – вот это да, картинка! Разогнувшись все же и поглядев женщине в лицо, он покраснел до пота – понял, что видела, как он пялился.
– Гришка, ну не стыдно тебе? – спокойно хихикнув, сказала Аня. – Голой задницы не видал?
– Почему – задницы, – проговорил Гришка отчаянно, – красиво же как…
– Нравится, что ли? – спросила Аня. – Ну ты хамло… Руку дай, стол хлипкий, слезу.
Гришка качнулся вплотную, протянул руки, и Анна, чуть приподняв округлую коленку, тронула его щеку. Взялась за Григорьевы плечи, спрыгнула мягко.
– Тихо, тихо, а то разбудим, – сказала она, став близко, касаясь грудью. – Чего вы там с Вовкой орали-то? Девчонку не поделили? – Пухлыми длинными пальцами Аня провела по Гришкиной начинавшей волосатиться груди. – А?
– Да нет, так, – выдавил сипло Гришка, боясь и двинуться, и вздохнуть.
Он задирал подбородок, уклонялся торсом назад, руки даже назад отвел, боясь, ай как боясь, боясь принять предложенное.
– Ну что стоишь, как чурбак – целуй уже. Умеешь? – с усмешечкой сказала Анна. – Я уж тут тоже – замучилась, – взяла Гришку за шею, пригнула к бледным губам. – У-у, огроменный ты… Ну пойдем уже, пойдем, ступай только тихо… Налево, налево, погоди, не хватайся, я скажу – как… Да погоди ты, синяки же будут, ты что…
Ночью уже, лежа на постели без одеяла в душноватой комнатке под не успевшей остыть крышей, Гришка привычно начал теребить Сама, засмеялся вдруг, вскочил, натянул штаны, обулся и, не включая нигде света, пошел к Ане. Он почему-то знал, что она его не прогонит. Не это ли греховное знание было запретным в Эдемском саду?
Глава вторая. Греховодник
Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние.
Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди !
– Вот что может получиться из ненависти к Никишиной, – раздумчиво сказала Лиза, выходя из ванной. Полотенцем она всегда оборачивалась по сомнительной талии, – невеликая грудь женщины не стремилась вниз длинной каплей кисельной пенки, можно было не прятать.
– И что? – спросил Григорий, куривший на разложенном диване, укрытый напополам вдоль большого тела простыней. Из лоджиевой двери поддувало тенью теплого майского дня.
– Следующий раз первая мыться пойду. Обсохнуть не могу – одеваться…
– Следующий? Я же сказал – до трех, а то опоздаю. Так что?
– Ну что, что – вот это вот, ты вот, – ответила наконец Лиза, умащиваясь на диванный краешек. – Я ее всегда терпеть не могла. Все ей: и папа такой, и морда, и жопа круглая, и мужики косяком… И так вы с ней по-наглому…
