Я едва взглянула на его костюм с синтетическим блеском и на синие татуировки на руках и поняла, что причиной этого союза стала даже не глупая всепожирающая страсть, а отчаяние как оно есть. Панический страх, что жизнь сложится не настолько хреново, как у двоюродной тетушки. И двоюродная тетушка этого не простит, и до конца дней будет косо на нее посматривать. А так – и мужик вроде есть, и тетушка довольна, раскраснелась от дешевого шампанского и за обе щеки уминает свадебные пироги.
Стоит ли упоминать, что брак этот оказался несчастливым? Она была нежной гуманитарной девушкой, привыкла проводить воскресенья с томиком Набокова или Льосы, гопник же считал, что «нормальная баба должна…» – и далее следовал список из двадцати пунктов, начинающийся ежедневным борщом и заканчивающийся ручной стиркой носков. Она честно пыталась соответствовать, убрала библиотеку на антресоли, оставив только томик Молоховец, делала домашние майонезы, научилась вышивать, родила двоих сыновей. Но в итоге гопник все равно повел себя так, как и принято у патриархальных самцов, – завел тайный роман с соседкой с пятого этажа, которая («Сучка! Сучка драная!» – орала в телефонную трубку однокурсница, когда я невинно поинтересовалась: «Ну и как она?») начала с невинных вторжений («А можно одолжить немного муки?»), а закончила освоением левой половины их супружеского ложа. Моя однокурсница не выдержала и переехала вместе с сыновьями в съемную квартиру, а гопник так и не понял, что он сделал не так.
Что значит «умилилась чужому малышу»? Мало ли чему умиляются люди, тем более жители мегаполиса, у которых нервы ни к черту. Если меня умиляют карликовые поросята, песенка из фильма «Реальная любовь» или высокие блондины с ямочками на щеках, никто не сочтет это поводом делать обо мне какие-то выводы. Но стоит сделать «козу» маленькому ребенку, как окружающие начинают ставить тебе диагнозы – материнский инстинкт, мол, проснулся, а мужика подходящего нет, и прочее мещанское бла-бла-бла.
Что значит «завела кота потому, что у нее нет детей»? А им не приходило в голову, что эта порицаемая женщина, возможно, просто любит кошек? Не потому, что сублимирует нереализованный инстинкт, а просто так, за их смешные меховые морды, умиротворяющее урчание и особенную атмосферу, которую они приносят в дом?
Вот если женщина увлечется конкуром и купит арабского коня, они же не будут судачить, что ей, бедненькой, просто не хватило самца среди хомо сапиенсов, вот она и изгаляется.
Одна знакомая, искусствовед, на сорокалетие подарила себе домашний террариум с питоном. Змеи ее всегда завораживали, и как только она в ипотеку купила большую квартиру, сразу же осуществила давнюю мечту. Будь у нее семья и дети, ей бы слова никто не сказал; максимум, сплетничали бы, что она со странностями.
Но поскольку она была одинока (о нет, речь тут не шла о пресловутой бабьей доле, у этой Зои было столько любовников, сколько у иных семейных женщин не бывает соитий за двадцать лет брака), окружающие завели скорбную песнь – мол, лучше бы ты родила.
– Они все так говорят, все, – злилась Зоя, поглаживая питона, дремлющего на ее плечах. – Лучше бы тебе завести малыша… Но, Алла, как ты думаешь, какого хрена мне заводить малыша, если я всю жизнь мечтала завести именно змею?
С юности все вокруг меня твердили, что главное предназначение женщины – родить. Женщину нельзя назвать состоявшейся, если она не познала радость материнства, если у нее не было опыта заботы о ком-то слабом и зависимом. Когда мне уже исполнилось двадцать пять, случайно встреченные старые знакомые вместо «Как поживаешь?» начинали спрашивать: «Ну а замуж ты не вышла? Рожать пока не думаешь?» Пропаганда была авторитарной, и деться от нее было некуда.
Меня совсем не удивляло, что многие мои подруги стали чайлд-фри. В такой ситуации думающий человек как в воздухе нуждался в хоть каком-нибудь подобии оппозиции. Этим девушкам было легче громко и заранее объявить о принципиальном нежелании иметь детей, чем отражать атаку в каждом частном случае.
Одна моя знакомая даже решилась на операцию по перевязке труб – причем ей с трудом удалось найти гинеколога, который согласился провести такую манипуляцию, даром что ей было уже слегка за тридцать, и ее решение было взвешенным. «Моя бельгийская подруга говорила, что в Европе подобную операцию можно сделать по медицинской страховке, а у нас даже, когда ты платишь бешеные деньги, на тебя смотрят как на Гитлера… – жаловалась она. – И знаешь, что самое удивительное? Когда я в юности делала аборт, никто из врачей и ухом не повел. Аборт – это будничная такая часть реальности. А трубы перевязать – все, этическое преступление!»
Сама я никогда не считала себя чайлд-фри. Спасибо Лу, которая с самого детства внушала мне, что любая ограниченность есть форма интеллектуального уродства. Одно я знала точно: если мне так никогда и не захочется иметь детей, если годы будут идти, а я так и не найду весомой на то причины, никакая сила в мире не заставит меня сделать это в угоду общественному мнению. Я буду стойким воином, который выдержит все – и бестактные вопросы приятелей, и снобизм «состоявшихся» женщин по отношению к бездетным. Но я не сдамся, не предам саму себя.
И я всегда знала, что если мое материнство и состоится, то оно будет совершенно другим – не таким, как принято в «классических» русских патриархальных семьях.
Если честно, меня всегда возмущала русская система детовоспитания. Когда ребенок изначально воспринимается обузой, причиной лишений светских радостей и центром новой Вселенной. Когда после родов весь смысл жизни матери сводился к воспитанию и обслуживанию малыша.
Бабушка одной из моих журфаковских подруг любила приговаривать:
– Что, девочки, в Крым собираетесь летом? Конечно, поезжайте. Вот родятся у вас детки, хрен вы куда-то поедете!
Или:
– Какая у тебя прическа красивая. Умница, деточка, наслаждайся красотой своей, вот родится малыш, и у тебя не будет времени даже голову помыть!
Мне всегда казалось непонятным, почему молодая мать советского образца – это замотанная бытом тетка с непрокрашенными корнями волос и колором детской какушки в качестве любимой темы для светского разговора, а европейская мама – это довольная жизнью ухоженная женщина с ребенком в слинге или «кенгурушке», которой и в голову не придет ограничивать свой мир детской площадкой.
Почему в Европе после рождения ребенка принято оставаться самой собою, а в России мать играет роль жреца при жертвенном алтаре? Почему мы воспринимаем материнство отчасти тюрьмой? Неужели дело в православном менталитете – мы привыкли считать, что страдания, даже бессмысленные, очищают и облагораживают?
Я помню, как одну мою родившую близнецов знакомую все хором осуждали за то, что она отправилась в Таиланд, когда малышам едва исполнилось два месяца. «Куда ты прешь?! – выл стройный греческий хор. – Нельзя же быть такой эгоисткой. Подумай, как малыши выдержат перелет! А смену климата? Там же другая вода, там инфекции?» Я бы, наверное, вышла из себя, но у знакомой была выдержка буддийского монаха – она только улыбалась, отмалчивалась и даже не считала нужным возмущаться диагнозу «мать-ехидна». Она просто собрала вещи и уехала, а через полгода вернулась с румяными, окрепшими и абсолютно счастливыми сыновьями, которые купались в море, спали голышом в тени пальм и занимались беби-йогой со специально нанятым тренером.
Советская воспитательная система как будто бы отказывает матери в праве на счастье. То есть счастье есть, но оно какое-то абстрактное и отформатированное – мол, «дети – это счастье», а если, помимо этого, тебе требуется поход по горам Крыма, театральная премьера или страстный секс, значит, ты недостаточно развита духовно. Не созрела для полноценного материнства. Смешно, что при этом пропагандируется – женщина должна родить до двадцати пяти, а двадцатишестилетнюю гинекологини называют «старородящей». То есть ты всегда либо «не созрела», либо «старородящая».
Лет в двадцать восемь я сформулировала для себя самой, чего я жду от возможного материнства. Я поняла, что быть матерью – это в самую первую очередь получить опыт бескорыстной и всепоглощающей любви; любви, которая не зависит от обстоятельств и настроения. Когда и ты, и твой ребенок являются и богом и паствой одновременно. Вы смотрите друг на друга как на божество. А все остальное – детали и декорации.
Еще через два года я поняла, что готова и хочу это испытать.
Вокруг меня было много мужчин. Я им нравилась. Красавицей я никогда не была, но к тридцати как-то распустилась, расцвела. У меня были любовники, иногда кто-то из них становился бойфрендом на месяцы, с некоторыми я даже пробовала жить вместе. В период с двадцати семи и до тридцати одного года я четырежды получила предложение выйти замуж. Найти желающего на роль отца не было проблемой. Но я точно знала, что это не мой путь. Деньги у меня были, информацию об экстракорпоральном оплодотворении и банках донорской спермы я нашла в сети. Остальное вам известно.
