– Приехала, девочка моя… – целовал он ее.
– Приехала, – со счастливой улыбкой заверила его она.
Уже вечерело, и в мансарде воздух был ал от закатного солнца. Летали пылинки.
Вера и Саша лежали на матрасе, постеленном на пол, завернувшись в простыню. Вера прижималась к его широкой груди. Рядом на полу стояла пепельница с окурками и Сашина знаменитая зажигалка. Рядом закипал старый полуразбитый электрический чайник, его шнур был перемотан синей изолентой.
– А когда все утихло, я написала заявление, – закончила Вера рассказ.
Саша кивнул головой, задумчиво поглаживая плечо девушки и глядя вдаль. На его руке вместо браслета была нацеплена розовая резинка для волос с пластмассовым цветочком, та самая, которой были перехвачены деньги Веры.
Вера с улыбкой тронула резинку.
– Я все время ее носил. Как талисман был. – Саша снял резинку и положил на пол. Прижал Веру покрепче. – Теперь ты у меня талисманчик. Маленький мой талисманчик.
Вера умиротворенно улыбнулась:
– Вот видишь, как все хорошо. Я же тебе говорила. Надо только поверить, и все тогда сложится… Я восстановлюсь в училище, наверное… Ты работать пойдешь, и будем жить, да?
– Работать – это не по понятиям… – пробормотал Саша.
Вера рассмеялась нежно:
– Ты смешной. Ну разве понятия еще остались? Теперь только ты да я остались, больше ничего. Да?
– Да.
Саша поцеловал Веру и начал натягивать штаны.
– Ты куда?
– В магазин схожу. Ты с дороги, голодная…
– Да нет…
Саша накинул куртку, наклонился к Вере. Та обвила его руками и долго целовала. Наконец отпустила.
– Я быстро, – подмигнул ей Саша и вышел на лестницу. Пошарил в карманах, собирая деньги. И нашел немногим больше десяти рублей мелочью. Резво побежал вниз.
В мансарде Вера вздохнула, слушая затихающую дробь его шагов, и, положив руки под голову, закрыла глаза. На губах ее лежала улыбка.
Саша зашел в полуподвальный продуктовый магазин и стал оглядываться. У кассы рассчитывался невысокий господин в очках, продавщица передавала ему через прилавок два больших пакета, набитых продуктами. Саша подошел ближе и кинул быстрый взгляд в кошелек господина. Там было несколько зеленых купюр и пара фиолетовых, вполне приличная стопка. Саша развернулся и вышел на улицу, закурил у магазина.
Дождался, пока господин выйдет и отойдет метров на тридцать, и двинулся следом.
Саша напал на господина в темной арке. Всего несколько быстрых ударов, попытка крикнуть «помогите!» – и снова удары.
Саша шел по набережной канала. Пересчитал полученный куш, деньги сунул в карман, кошелек бросил через резную решетку в канал. Вода тихо всплеснула. Саша, весьма довольный, пошел дальше.
Долго выбирал в другом магазинчике снедь – икру, красную рыбу, белый хлеб, маслины, шампанское.
Тем временем совсем стемнело. Когда он вышел из магазина, уже зажигали фонари. По параллельной улице пронеслась с сиреной машина, и Саша машинально вжался в стену дома. Потом пооглядывался и заспешил к Вере.
Он повторял ее дневной путь. Тот же переулочек, подворотня. И вдруг он заметил, что здесь как-то необычно много людей. Стоял гомон, вскрики, плач. Все бежали туда же, в подворотню. Саша замедлил шаг.
Его обогнала и свернула во двор машина с сиреной. Это были пожарники. Саша побежал. Протискивался, отпихивал таких же бегущих, и уже во дворе увидел…
Горели верхние этажи старого общежития, тот, где мансарда, и два ниже. Пламя полыхало высоко и весело, жарко, жадно. Какая-то старушка истово крестилась, кто-то голосил, кто-то всхлипывал. Люди стояли полуодетые, некоторые с чемоданами, с монитором компьютера, с книгами и стопкой тетрадей, с ревущим ребенком. Тетя Катя рыдала в голос, дергалась, пытаясь вырваться из цепких рук молодых девушек. Саша оглядел толпу почти мгновенно:
– Вера! Вера!
Бросил пакеты и ринулся вперед, к двери общежития.
– Стой, сгоришь! – попытался перехватить его пожарный, но Саша отшвырнул его как котенка и побежал. Еще один пожарный преградил путь, и его постигла та же участь. Саша уже был у самой двери, когда раздался оглушительный взрыв и мансарду и этаж ниже разнесло в щепки.
Сашу откинуло взрывной волной к соседнему зданию. В ушах стало совсем тихо, как будто звук выключили. Он привстал, потом подогнул под себя ноги, оказавшись на коленях…
Не отрываясь, широко раскрытыми, покрасневшими и совершенно безумными глазами смотрел, как догорает вся его жизнь.
И где-то внутри него разнесся крик человека, падающего в пропасть, протяжный, как будто удаляющийся. Потом тошнотворно-мягкий звук упавшего тела – и снова тишина.
Два кусочка не очень плотного, но гладкого картона. Серебристые с одной стороны и белые с другой. С тоненькой линией перфорации – единственным, что их разделяло. С самого их появления на свет они были неразлучны: пока ползли картонным листом из недр принтера, пока пробивалась маленькими металлическими зубчиками эта самая перфорация, пока в типографии на мерцающую поверхность ложились черные буквы…
Катины сапоги, как раньше утверждала ее бабушка, «просили каши». Катя точно не знала, какой именно каши им хочется больше, но точно знала, какой каши хочет сама, и так же точно знала, что кашей она их кормить не будет. В смысле, сапоги. А дома она сварит гречки. С морковкой, луком, и все. И кормить будет исключительно себя, своего Мишу и их общего хомячка Бяку. А с сапогами придется повременить, потому что до следующей Мишкиной зарплаты еще неделя, а прошлая, естественно, ушла на оплату квартиры и немного (ну будем чуть-чуть откровенней) на встречу с друзьями, кино и планетарий. Потому что обычно чем меньше денег, тем больше хочется видеть друзей и пить с ними до утра (иногда даже то, что горит), и в планетарий тоже хочется, особенно чтобы там, под звездами, отметить годовщину – целый год! – их нежных с Мишей отношений…
И еще близится день рождения. Его день рождения. Брать у него самого на подарок ему же Катя не хотела. Поэтому две последние стипендии она даже с карточки не снимала, чтоб не потратить. И третью послезавтра она тоже не снимет. Хотя тушь закончилась, и тональный крем тоже на подходе, не говоря уж о том парфюме от Диора, который она уже тысячу лет хотела… И сапоги, опять же… Она знает, что купит. Маленький праздник, билеты на концерт его любимых исполнителей, рок-группы, которая вообще-то базируется на другом конце света. Он слушает их с той поры, когда песни приходилось переписывать с кассеты на кассету в двухкассетном магнитофоне, а магнитную ленту – сматывать, вставив в гнездо карандаш на манер отвертки… То-то визгу будет – не сдержанной скупой мужской радости, а именно визгу, предвкушала Катя и ухмылялась своим мыслям, вприпрыжку торопясь от метро по переулкам.
Февраль только начался. На улице холодно и ветрено до слез, снег задувает за воротник, хотя по краям огромных сугробов уже темнеют проталины. И небо такое сапфирово-синее вечерами. И сами вечера все дольше и дольше становятся. Весна уже не за горами, не за многоэтажками спального района – она вместе с первой веснушкой именно на носу, на самом-самом кончике Катиного вздернутого носика. А за весной наступит лето… Катя от удовольствия и избытка фантазии даже зажмурилась и чуть было не почувствовала запах цветущей бузины и знойной летней ночи с распахнутым окном… Скрежет тормозов по гололеду прервал сон наяву.
– Глаза разуй, корова! – Водитель машины, остановившейся в метре от Кати, специально опустил стекло, чтобы произнести эту вкусную, на его взгляд, фразу.
Гамлет. Быть или не быть. Быть!
Катя оглядела машину, красное гипертоническое лицо водителя, потом улыбнулась, приставила указательные пальцы к голове с обеих сторон и сказала:
– Му-у-у!
Водитель оторопело закрыл окно и уехал. Катя смеялась. Проталины на сугробах, видевшие все это, иронически щурились. Она пошла дальше, побежала, полетела, подхваченная февральским промозглым ветром. Скорее, скорее домой, варить гречку, целовать бледные в синих прожилках любимые веки и щетинистый к вечеру подбородок.
Во дворе она услышала писк. Жалобный такой, тоненький и почти совсем уже обессиленный. Катя остановилась и прислушалась, потом тихо посвистела. На свист из-под подъездного крыльца выполз на брюшке щенок. Овчарка, еще ушки домиком, и лапы разъезжаются на льду. На шее ошейник, а что толку.
Ах ты, маленький… Катя схватила щенка одной рукой, второй одновременно расстегивая куртку и засовывая его за пазуху. Хозяев не наблюдалось. Скорее домой!
Дома пахло уже приготовленной в ожидании ее прихода гречкой – и домом. И едва уловимо – любовью, ведь даже старые съемные квартиры в панельном доме способны пропитываться этим запахом любви, прорисовываться ее тонкими, как тени, чертами: сердечко на книжной закладке, неумело связанный мужской шарф, весь уже в растянутых петлях, открытка на холодильнике, две чашки в кухонной сушилке.
