Но чем ниже садилось солнце и чем гуще окутывали их с Выриным вечерние тени, влажные от близости Ящеры,[86] тем решительней покидало Марусю желание делать вообще что-нибудь. Как известно, высшая мудрость и заключается в том, чтобы суметь уловить верный момент и поплыть по течению в нужном направлении.
Она зашла, наконец, в дом и, зная по опыту, что самое лучшее лекарство – это вести себя так, словно ничего не произошло, растопила печь, накормила пса, а себе сварила кашу и кофе. Жизнь на несколько часов потекла так, как будто и не проезжала мимо «шкода», не терялись босоножки и не стояли над рекой старинные дома. Но когда она легла в холодную постель, то другой мир снова окружил ее плотным кольцом, и перед глазами закривлялся выпавший утренний дурак. Он был не уродлив, не хром, не крючконос, а как-то неуловим, и пахло от него почему-то помадой и пудрой.
Два дня Маруся старалась жить как ни в чем не бывало, собирала по опушкам перезревшую бруснику, читала журналы и даже начала новый перевод. Сэр Эндрю покидал Венецию и устремлялся в продажную Фиренцу, плащ его выцвел и обветшал от гнилых испарений каналов. И Марусе было до слез жалко именно этого плаща, последнего огонька, таявшего от неумолимого времени.
Но в понедельник утром она оделась, как для далекого похода, и свистнула Вырина. Тот, однако, не встал, а только лизнул ей щеку. Маруся испугалась, не заболел ли он, проверила нос и пульс, но все оказалось в порядке.
– Ты, видно, как всегда, прав, – вздохнула она. – Поступки надо совершать в одиночестве.
У знакомого дома было пусто, а очередной подозрительный мужичонка, вылезший, как всегда, неведомо откуда, проворчал, что Севыча нет, поскольку дел после командировки накопилось у него пруд пруди, и раньше позднего вечера он из усадьбы не вернется.
– И откуда только вы все знаете? – покачала головой Маруся и решительно пошла обратно. В вестибюле, где, видимо, уже топили, ей недовольно буркнули, что сами ничего не знают и что Сев Севыча можно найти где угодно.
Она обошла дом, сараи и пошла в парк, хранивший в непосредственной близости от дома некое подобие былой планировки. И, только перейдя горбатый мостик, она поняла, что ноги сами несут ее к пещере.
– Глупости какие! – сердито произнесла она вслух. – Захочу – и не пойду туда, а сверну вот, например, сюда, по этим симпатичным бревнышкам.
Влево действительно уходила игрушечная гать из ровных круглых палочек. Она извивалась между бочажинами, а порой, непонятно зачем, шла и по песку. Маруся шла, как в детстве, стараясь наступать только на каждую седьмую палочку, а гать тем временем вышла уже на совершенно сухой песок. «Сейчас сверну еще левее, чтобы и не думать ни о какой пещере!» – усмехнулась она, показывая судьбе кукиш, и вдруг остановилась, пораженная наступившей тишиной. В этой тишине не было ни покоя, ни умиротворения, а был только замерший вздох. Стараясь не слышать этого внезапного молчания и не понимать, что оно может значить, она отсчитала очередную семерку и уже занесла ногу на теплый песок, как прямо перед собой увидела высокую худую фигуру в белом чесучовом пиджаке. – Это вы! – выдохнула Маруся и, с протянутыми руками рванувшись вперед, упала лицом на ошкуренные жерди. В тот же миг песчаная прогалина слева исчезла с громким дыханием ожившей бездны и превратилась в темный бездонный колодец.
* * *
С самого утра, когда до рассвета оставалась пара мучительно долгих часов, Каролина Владимировна, когда-то научный библиограф театральной библиотеки, а теперь по возрасту скромный служитель архива театрального института, мучилась сердцем. Она уже два раза вставала и пила корвалол, почему-то упорно оставляемый ей на кухне, а не около постели. Корвалол не помогал, и она роптала на грядущий день, который снова обещает быть жарким, несмотря на наступившую осень. Но, подойдя к термометру за окном, она убедилась, что и эта ее претензия неправомочна. Оставалось только лежать и делать вид, что спишь. Вероятно, она действительно заснула, потому что снова увидела ту собаку, что появилась у нее в архивной каморке. Все основные и ценные фонды давно были вывезены из института по всевозможным ИРЛИ, ЦГАЛИ и прочим серьезным заведениям, а для поддержки реноме заведения как солидной конторы, а заодно и для утешения ветерана библиотечно-театрального дела Каролины Владимировны в каморке оставалась всякая незначительная дрянь. Какие-то студенческие сценарии, переплетенные в тома, папки учебных эскизов декораций да школьные журналы когда-то располагавшегося здесь Тенишевского училища, не представлявшие для высокой науки никакого интереса, поскольку самый известный его выпускник в подобной ерунде из аристократизма не участвовал.
Каролина Владимировна была человеком хотя и очень старым, но с цепкой памятью и не могла ничего спутать. Этого дога, хотя и явно с другими ушами, она несомненно видела на видела… или нет, несомненно читала… Конечно, читала, ведь она даже помнит его имя – Турка. Он еще возил двух мальчиков, сбежавших от несносной гувернантки, и они, кажется, попали в пургу.[87] К счастью, все кончилось благополучно. Но как звали этих мальчиков? И как собака попала в академию? И почему у нее другие уши?
Каролина Владимировна вздохнула, посетовала на возраст и все же поднялась, хотя сегодня был понедельник, день нерабочий, поскольку почти никому не нужный архив работал лишь раз в неделю по средам. Она выпила ромашкового чаю, который предпочитала называть камомиллевым,[88] и вдруг вспомнила, что у собаки были и хозяева. История появления хозяев долго распутывалась, как распутывается в непослушных старческих руках шерсть, и, наконец, прояснилась до того, что молодые люди приходили взять какой-то журнал. И скоро журнал и дог так соединились для Каролины Владимировны, что она была уверена в том, что, прочитав журнал, вспомнит и о происхождении дога. Правда, загвоздка крылась и в том, что она не помнила ни года, ни номера, но просмотреть ее находившееся в идеальном порядке небольшое хозяйство, в принципе, не составляло большого труда.
И Каролина Владимировна привычно наложила макияж, взяла парасольку[89] и быстро направилась на Хамовую. Стояло уже не очень раннее утро – час, когда большинство горожан выгуливает своих питомцев. От обилия всевозможных собак у нее даже заболела голова, и она прибавила шагу, чтобы не потерять в этом изобилии образ своего дога.
К академии она уже почти бежала, сжимая в кармане юбки пузырек с корвалолом, и, сама не зная зачем, все поглядывала на солнце, подходившее к одиннадцати часам. В каморке, казалось, все еще стоит запах неожиданного пришельца, но отдавал он не псиной, а не то забытыми старинными духами, не то мокрой ряской – запахом, который Каролина Владимировна так любила, купаясь в юности на забытой Богом речке, неподалеку от Дружноселья. Однако он дразнил и мешал поискам. Она распахнула окно пошире, и в каморку ворвался ветер, неизвестно как залетевший сюда с Фонтанки. Журнал она обнаружила по неровно высовывавшимся за обложку листкам. Каролина Владимировна перекрестилась и, подойдя к окну, чтобы немного унять снова расшалившееся сердце, стала перелистывать страницы. Так… Ленский, что-то про законоведение… нет, не то… Иоголевич, «Занзибарский беглец»… при чем тут беглец? Ах, мальчики были беглецами… дальше, дальше… Ну, вот оно, конечно, конечно, она не могла ошибиться – Набоков! И дог этот был… Но в этот момент сердце ее кольнуло так, что руки, державшие журнал, дрогнули, и листок, на котором она еще успела заметить напечатанное заглавными буками слово «конец», выскользнул в окно. Держась за сердце и чувствуя почему-то невероятное облегчение, Каролина Павловна долго и безучастно смотрела, как листок, в последнюю минуту своей жизни ставший равноправным среди начавших опадать кленовых листьев, опускался на мостовую. Там он легко коснулся асфальта, вздрогнул и был немедленно раздавлен проезжавшей машиной. Спустя секунду на дороге лежала серая пыль. Каролина Владимировна аккуратно поставила журнал на место и по старческой особенности памяти напрочь забыла, что привело ее сюда в нерабочий день. Зато она с удовольствием съела пирожное в кондитерской напротив собора, что разрешала себе нечасто.
* * *
Конец октября – время в Полужье никакое. Уже отгремели воспетые багрец и золото, и еще не заиграл настоящий морозец; все сыро, неопределенно, туманно, все подплывает в серой грязи суглинков, народ мрачен от погоды и начинающегося зимнего безделья. Само небо, редко поднимающееся выше ближайшей вышки мобильной связи, не дает как следует распрямиться, и потому все согбенно и пригнуто.
Однако именно в эти унылые дни, когда блистательная столица бесится с жиру от всевозможных фестивалей, присваивая себе даже такие исконно сельские ценности, как хлеб и молоко, вокруг Оредежи тоже вспоминают, что не лыком шиты, и устраивают свой праздник – картофельный. И плод этот, раскинувшийся на всем протяжении от деревянной церковки до травяного дивана,[90] настолько крутобок, шишкаст и основателен, что кажется плоть от плоти породившей его земли. Но то тут, то там оттенки картошки от нежно-сиреневого до прозрачно-жемчужного прерываются зеленью нераспроданных яблок, черной блошиной россыпью семечек и порой белыми и рыжими всполохами домашней птицы. Все мирно и тихо, не гремит музыка, не мечутся аршинные куклы, и только редкие посетители не спеша переходят из одного ряда в другой.
