Зал снова грохнул аплодисментами.
– Можете задавать вопросы, дамы и господа! – милостиво позволила в микрофон распорядительница Лоу.
Вверх вдруг взметнулась рука проспавшего всю речь девочки-Леночки Ельского. Евгения Лоу несколько насторожилась, но тут же, сделав соответствующее моменту лицо, обратилась к аудитории:
– На нашей конференции присутствуют представители официальной медицины. Они наши друзья и помогают нам в нелёгком деле преломления косности всех вра… – ведунья осеклась и тут же поправилась: – Недопонимания некоторых медицинских работников. Так что, Лена, если вы не против… Прошу вас. – Приветственно-разрешительный жест в сторону уже поднявшегося неонатолога.
– Владимир Сергеевич Ельский. Заведующий отделением неонатологии и детской реанимации, врач высшей квалификационной категории, кандидат медицинских наук, сертифицированный эксперт Всемирной организации здравоохранения по вопросам младенческой заболеваемости и смертности в странах Восточной Европы, – по всем регалиям представился Ельский, что было для него не то что нехарактерно, а просто из ряда вон. – Лена, я очень внимательно прослушал ваш рассказ. И у меня возник целый ряд вопросов. Я их даже записал. Итак, какой именно диагноз был у вашего братика Женьки? Какую именно капельницу и с чем и куда поставили вашему братику Женьке? Какой именно, как вы утверждаете, наркотик давала ваша мать вашему братику Женьке? Что конкретно вы имеете в виду, говоря «жидкость попала прямо ему в череп»? Фигурировала ли в изначальном диагнозе гидроцефалия? Если не было, то в результате чего она возникла и с чем проводилась дифференциальная диагностика? Вы реально полагаете, что ваши основные ошибки то, что вы не выспались и не поели? Знаете ли вы, что сейчас в родильных домах можно рожать лёжа, стоя, сидя, раком, боком, с прискоком и даже в джакузи? Вы действительно полагаете, что рожать надо во мраке, потому что свет ребёнку «глазки слепит»? «Ручка прижата к щёчке» – не из-за асинклитического ли вставления? У вас действительно два часа длились потуги? Вы на самом деле держали новорождённого полминуты в солевом гипертоническом растворе? Вы и правда расстроились, что ваш ребёнок заплакал после того, как вы его из гипертонического раствора извлекли живым, и причиной этого считаете плохо налаженный эмоциональный контакт с внутриутробным плодом? Лена, как вы представляете себе «каплю кислорода» и знакомы ли вам такие слова и словосочетания, как «физика», «перфузия» и «инфекции группы TORCH»?[44] В курсе ли вы, что педиатр только в институте учится шесть лет, а не читает «одну понравившуюся книжку» и ту «не до конца»? Известно ли вам, Лена, что неушитые разрывы промежности ведут к осложнениям в следующих родах, я уж и не говорю о неушитых разрывах шейки матки, ведущих к образованию рубцов? Вы осведомлены, что такое коллапс? Знаете ли вы, что молозиво – это не то голубое, а самое первое, что выделяется из ваших молочных желез и нужно не для работы кишечника, а для иммунитета? Сделали ли вы своему ребёнку прививки? Вы знаете, Лена, что у вас железодефицитная анемия и, судя по габитусу, туберкулёз? И последний и главный вопрос: хоть кто-нибудь известил вас о том, Леночка, что вы – клиническая идиотка? Спасибо. – Ельский, тихо, но чётко и внятно пробубнив вопросы так, что весь зал вынужден был напряжённо и внимательно вслушиваться, вразвалочку вышел вон, сопровождаемый недоумевающей тишиной.
– Ай да Ельский! Ай да сукин сын! Молодец! – во весь голос заорала Марго и захлопала в ладоши.
Весь зал по инерции подхватил. И Ельский сорвал нехилую овацию, пока собравшиеся не прочухали что к чему. Под их яростно-благородный гомон Татьяна Георгиевна и Маргарита Андреевна незаметно покинули зал как раз в тот момент, когда Евгения Лоу тащила на сцену профессора Елизавету Петровну Денисенко. Её доклад: «Плюсы и минусы домашнего родовспоможения» был в программке как раз после девочки-Леночки. Хотя вряд ли ей удастся заполучить такие бурные аплодисменты, какие достались Ельскому.
– У вас в ресторане всё ещё можно курить? – уточнила Мальцева у придверного служителя в форменной курточке на первом этаже гостиницы.
– Конечно, дамы! Любой каприз! – радостно ответил тот, гостеприимно распахивая двери.
– Марго, пошли! Я угощаю! Хочешь салат из огурцов с редиской и отварного молодого картофеля с укропом? В это время года они отвратительно дороги в этом заведении! Но надо пожрать! Неизвестно, где, как и в какое место каким местом ночь застанет!
– Да! – радостно заверещала Маргарита Андреевна. – И по капле не повредит!
– По капле кислорода! У вас есть свежая капля кислорода для расширения утомлённого сознания? – строго уставилась Татьяна Георгиевна на подошедшего симпатичного официанта.
– О да! Какого именно кислорода накапать дамам? Виски, текила, водка, мартини…
– Тащите абсент! Именно эта разновидность кислородных капель расширяет сознание по понедельникам, как никакая другая! А мы пока изучим меню…
Кадр двадцать четвёртый
Меню
– С Сёмой, что ли, вчера была? – крякнула Марго после того, как они опрокинули по рюмке. – Боже, какая гадость!
– Ты про Сёму? – усмехнулась ни капельки не скривившаяся Мальцева.
– Да нет, я про это зелёное пойло!
– Прекрасное пойло! Уводящее от мутно-серой действительности в ярко-жёлтые вангоговские подсолнухи!
– Как ты это пьёшь?!
– Ртом, Маргарита Андреевна.
– Ты меня не забалтывай! Колись, что он тебе подарил на этот раз?
– Кольцо.
– Кольцо, – фыркнула подруга, опять алчно жаждущая подробностей. – Какое кольцо, с чем кольцо?
– Золотое кольцо. С бриллиантом. Обручальное! Это самая подробная подробность.
Старшая акушерка отделения обсервации залилась хохотом на весь пустующий в это время дня зал ресторана.
– Это какое уже по счёту, третье?
– Четвёртое.
– Ты опять отказала?
– Нет, Марго. Я согласилась.
– Да ты что!!! Давай немедленно зелёненького за это!
– Давай!
Подруги чокнулись и опрокинули.
– Ни фига себе!.. Что-то меня рубануло не по-детски, – заключила Маргарита Андреевна. – Надо жратвы побольше себе заказать. Тем более – ты угощаешь!.. Ну а он что? Обрадовался?
– Разумеется, рубануло. Там же семьдесят градусов. А ты, дура, так и не научилась завтракать. Куда как лучше на ночь напихаться! Учу тебя всю жизнь, учу – всё без толку!.. Обрадовался. До потолка скакал, ага.
– Что-то у тебя тон какой-то странный, Танька, – Марго пропустила мимо ушей «диетическую» тираду. – Давай, выкладывай.
– Маргоша, ты же у нас баба умная. Могла бы и сама догадаться. Он настолько был ошарашен тем, что я согласилась, что… Ну, не знаю, как сказать. По-моему, тут же пожалел, что предложил. А то вот была у него такая красивая игра, где-то даже сказка: он предлагает мне замуж, я с язвительным хохотом отказываюсь. И он чист соблюдением формальностей, и сука – опять я, что и требуется ему пожизненно доказывать самому себе. А тут я ему говорю: «Ладно!» Он аж с лица спал! И продолжает лепетать про то, как мы снимем квартиру. Или купим. Или построим дом. Видимо, когда-нибудь. Когда-нибудь очень потом, когда нам с ним вполне хватит для счастья по отдельному небольшому боксу в доме сильно престарелых.
– Гондон! – яростно выпалила Марго. – Я не вам, – тут же улыбнулась она подошедшему официанту, уточнившему, готовы ли дамы сделать заказ и не повторить ли им по пятьдесят капель зелёного кислорода.
– Повторить! – сказала Мальцева. – Мне повторить. Те самые два по пятьдесят абсента, причём сразу. Ещё греческий салат и осетрину на гриле.
– А мне…
– А ей – жидкую овсяную кашку для начала. Пусть сперва свою язву покормит, свежезадублённую абсентом, а потом уже сама поест!
Официант унёсся исполнять.
– Он не гондон, Маргоша. Он обычный мужик, которому удобно всё так, как оно есть. Но у него присутствуют некие чувства, некий кодекс чести, всякие томления… И всё такое прочее. Шелуха. Ничего не выйдет. Я представляю себе, как Панин подходит к своей Варваре, приготовившей ужин из семи блюд, и говорит: «Варвара, мне надо с тобой серьёзно поговорить!» – Мальцева очень забавно копировала Семёна Ильича. – Варя ахает и, присаживаясь всей своей толстой жопенью на табуреточку, уточняет: «Что-нибудь случилось, Сенечка?» – «Нет-нет, ничего не случилось, просто я ухожу к Таньке Мальцевой, собери мне, пожалуйста, чемодан!»
– И курицу варёную в пакетик! Мало ли чего! – не удержавшись, хихикнула Марго.
– И Варвара отправляется укладывать Сёмин скарб, аккуратно складывая рубашки, брюки, майки, трусы, носки… и курицу. И при этом заботливо лепечет: «Ой, слава богу! Я подумала что-то с детьми! Передай Татьяночке Георгиевне, что вот эти брюки надо гладить только через салфеточку, а вот эту рубашечку стирать только вручную. Если ей нужен будет рецепт твоих любимых голубцов – пусть звонит, не стесняется! А лучше я сама приготовлю и привезу». Да у него в глотке застрянет своей Варваре сказать, что он уходит, подаёт на развод и всё такое. Он просто не сможет. Он всегда был очень техничным спортсменом, но у него никогда не хватало смелости и безумства на рывок. Потому во всех своих давным-давно прошедших соревнованиях-олимпиадах-спартакиадах он занимал вторые или третьи места. Я не к тому, что я приз. Я о Сёмином характере. То, как человек ведёт себя в спорте, – очень показательно. Панин – техничен. Но не безумен. Он и на работе такой. Он прекрасный врач. Один из лучших акушеров-гинекологов в этом городе. Но именно благодаря своей методичности. Той самой техничности. Алгоритмичности, если угодно. У него никогда не хватит смелости принять какое-нибудь важное из ряда вон выходящее интраоперационное решение самостоятельно. В отличие от того же, к примеру, Матвеева. Никогда не хватит духа предпринять что-нибудь экстраординарное, что делать не принято, как это может Святогорский. По Панину – пусть лучше будет, как оно будет, мы сделаем всё, что можем, но в рамках дозволенного. Он никогда не пойдёт на откровенный риск, где или пан или пропал. Он втайне завидует неординарным элегантным решениям Матвеева и залихватской интеллектуальной смелости Святогорского. А сам он – всего лишь отличный технарь. Ремесленник. И это прекрасно. На работе. И, может быть, даже в спорте. Ибо стабильность – действительно признак класса. Но не в так называемой личной жизни. Короче, меня тут от абсента понесло что-то. Если коротко, Марго, то Панин – не безумец. Но очень хочет быть безумцем. Точнее – прочувствовать то безумие, что не безумие, а суть, нечто выше ума. И я у него что-то вроде возможности перманентно и безопасно реализовывать это своё желание. Высунулся из окопа, пара пулек просвистело, и назад – в штабной блиндаж. Даже в своих попытках подражать безумию он техничен и алгоритмичен. Все эти подарки, разговоры, незыблемые Четыре Дня, жесты, любовь…
