Ознакомительная версия.
Закрываются двери. Автобус отправляется в путь. Птица райских садов уныло опускает клюв, опадает хохолок из лепестков, блекло-оранжевых и застиранно-лиловых.
«Идем», – командует ежик.
Шагают дальше. В гору. На самую ее вершину, чтобы обозреть завтрашний день, которому не состояться…
…она прощается с сослуживцами на въезде в город, нехотя выходит из автобуса. Тот, в кипе, смотрит неотрывно из окна: застыла на остановке женщина, обратившись в соляной столб; хороша лицом и статью в ранние свои пятьдесят или в поздние сорок, а взгляд отрешенный, взгляд потерянный, руки беспомощно прижаты к груди, как у ребенка, которого некому утешить. «Если потеряюсь, разыщи меня…» Подходит автобус, но она в него не садится. Погуживает таксист за рулем, заманивая в машину, но она не слышит. Она еще там, за нулевой отметкой, нет сил шагнуть в подступивший день… Встрепанная ворона, перья на стороны – уж не та ли? – взглядывает с фонарного столба, склонив голову. Люди ее огорчают. Эта женщина огорчает тоже…
Хохот сотрясает окрестности, неслышный хохот Сатанаила-Шмельцера:
– Позабавил, Галушкес, ну и позабавил! Не в похвалу сказано…
– Нет больше Галушкеса, – отвечает Шпильман, опадая на глазах. – Галушкес остался на вешалке. А с ним и Танцман, веселый еврей. Балабус – хохотун и насмешник. Шпиль-менч с бубенцами, который потешает и утешает…
Цветы сникнут к его возвращению. Закаты поблекнут. Седина пробьется в волосах, слеза из-под корки. Ворона перелетит на иные крыши, ибо Шпильман станет ей нелюбопытен. Будут ли светлыми его сожаления?..
Ежик взглядывает, как прощается:
«Тогда нам не по пути».
Кричит за горами птица рассвета. Пламенеет оранжево хохолок, чтобы более не опадать. Глубинно-лиловое тешит взор. Взмывает, отправляясь в полет, Птица райских садов, возносится к вершинам Иудейских гор на извечном аккорде изумления. Летит под ней крохотный ежик, закрепленный на прочном стебле, суровый и торжественный, как полководец, осматривающий с высоты поле побед и поражений. Взлет, порхание, восторг в облаках – кому это доступно?
Состоявшееся однажды не исчезает…
Будят его не звуки – запахи. Призраки запахов, пробуждающих воображение. Светает. Легкой прохладой сквозит с балкона. Сухота в горле, сушь в глазах. День наплывает горяч, пекло ненасытно – не охладиться.
За завтраком Шпильман никого не застает. Нет Наоми. Нет сослуживцев и троюродного родственника. Иные люди, иная еда с прежней сутолокой. И вот он уже катит над лазоревыми водами, где подъемы и спады на асфальте, как на гигантских качелях.
Солдат на шлагбауме поднимает руку, вглядывается в его лицо:
– С тобой всё в порядке?
Засыпан источник. Обмелели, пересохли воды. Мир стал чужим и холодным. Шпильман тревожится:
– Что-то не так?
– Так. Всё так.
– Что же ты спрашиваешь?
– Со мной, к примеру, всё в порядке. А с тобой?
Думает. Отвечает с заминкой:
– Вроде бы…
– Ну и молодец. Проезжай давай, не держи других.
На дне моря стоят рыбы в соляном панцире. Неисчислимое множество рыб, занесенных из Иордана и погребенных во мраке. Затаились на дне обитатели той долины, отбывающие наказание, которым дано лишь порой, в миражном обмане, явить себя изумленному путнику. Стоят терпеливо и ждут, когда настанет день избавления, прочистятся первородные жилы, прольются с гор потоки к Араве по иссохшим руслам, исцелятся горькие воды, растопится соль, в которую они заключены, и всплывут наконец к свету, узрят долину во всей красе, травы в многоцветии, жизнетворные родники к омовению, утешению, обретению покоя. Сбудется – не отменится: глухим на прослышанье, слепым на прозрение, калечным на исцеление.
Море остается за спиной. Дорога вкручивается в гору, подводя к нулевой отметке, где уровень Мирового океана, выход из теснины меж прорезанных утесов. Похрустывают ракушки на дне, сквозь толщи вчерашних вод блекло проглядывает солнечный лик: Шпильман всплывает на поверхность, где поджидает его нерастраченное прошлое с неоплаканным настоящим. Набирает по телефону собственный номер, наговаривает записывающей машине, чтобы войти в дом и услышать:
– Привет, дорогой! Приеду – повидаемся. Посидим за столом…
На подъеме натужно ползет автобус. Горестный сочинитель сидит у окна, Корифей дремлет в сумке возле своего хозяина, а внуки уже готовятся к появлению деда, который возникнет к вечеру на пороге, начнет без задержки: «Жил на свете мышонок. И жил он в автомобиле, в уюте и покое на колесах. По ночам садился на водительское место, взбирался даже на руль, но отправиться в путешествие не мог. Тыкался носом в рычажки с кнопками, машина отзывалась коротко, и это его печалило…»
Взглядывают из укрытий акрав-убийца с шипом на хвосте, рогатая ехидна Шафифон, твари притихшие в расселинах скал. Подстерегает за камнем печальный недоросток с зарядом под рубахой, посланный на смерть при последнем наставлении: «Аллах будет тобою доволен. Аллах за тебя порадуется…»
Шпильман тащится за автобусом – не обогнать при встречном потоке. Только и углядел: скачет по косогору подросток расшалившимся ребенком, выпрыгивает на асфальт, телом прилипает к автобусу, рядом, совсем близко, лицо детское, пуганое…
Тряхнуло.
Остановило взрывной волной.
Ударило головой о стекло…
Шпильман сидит на обочине возле машины. Кровь проступает на лбу. Утекает вода из пробитого радиатора.
Кто-то кричит:
– Перевязать?
Кричит в ответ:
– Обойдется!..
После взрыва все оглохшие.
Воют сирены санитарных машин. Из автобуса выносят тела, укладывают в ряд на асфальте. Затих пьяненький Гюнтер, который ни за кого уже не заплатит, затихает Умирающий поодаль. Если сочинитель не может вспомнить ни слова, не понимает даже, для чего существуют буквы, значит он мертв.
Прокатывается по губам – так может показаться:
– «…скорбь великая, вражда несказанная, ересь и шатание в людях…»
Кто допишет за него «Книгу надежд и заблуждений»? Кто поспешит вечером через весь город, двумя автобусами с пересадкой, и доскажет ту сказку?..
Уезжает машина. Увозит троюродного Шпильмана, который не стал двоюродным на этой земле. Провожают в последний путь, идут следом и отстают в скорбной процессии девушки из журнала в одеждах и без: «sunshine… rich red… fresh blue…» Не отделить чистое от нечистого, не заложить в руку семечко, косточку, шишку, не взойти саженцу, чтобы стал яблоней, вишней, пинией на холмах Иудейских. В хрониках будущего о нем напишут: «Не льстил сильному. Не утеснял слабого. Держал суд над собой. Обладал мужеством открыться другому. Обладал достоинством – открыться самому себе. Сопереживателем прошел по жизни».
Знаете ли вы, как уходят цари? Цари уходят в радости и веселии, завершив славное свое правление, – всякому бы так. По извечному Млечному Пути, ароматной тропой обновления, над ворохом приворотных трав взлетает Горестный сочинитель в обитель благоуханий и просветлений…
Лишь убийцы лишены обоняния в раю. Одни лишь убийцы.
Кот в рваных ранах, взрывом выкинутый из автобуса, упрямо уползает с дороги, волоча перебитые ноги, следы оставляя, много кровавых следов, по которым пойдут ночью прожорливые гиены.
Листы разметало взрывом. Унесло ветром. Загнало в колючие кусты без возврата. Где скукожится на жаре бумага, ожелтеет краями, омочится росой на рассвете – не прочитать. Слова протекут к земле, в землю, сапфиром, агатом, хрусолифом вернутся туда, откуда их взяли, к убережению от забвения. «О беда, плача достойная!..»
Звенит бубенец. Проезжает на осле утомленный провидец, взывает к живым и мертвым:
– Люди! Хватит уже взрывать! Начните пахать, сеять, исследовать ход событий! Не прокормиться на смертях, не прокормиться…
– Еще! – кричат. – Еще один!..
За обочиной дороги, покрытый гранитной плитой, словно уже похоронен, лежит коротконогий старик, обожженный взрывом, как обожженный солнцем, прошедший по карте путей и стран, где не помечено место гибели. На плите проглядывают буквы «пэй» и «нун»: «Здесь погребен…» Его упаковывают в черный мешок, наглухо застегивают молнию, укладывают в машину и увозят.
Звонит теща Белла, одышка затыкает горло:
– Только что… В новостях… Шпильман, ты живой?
– Не знаю.
– А этот… Троюродный?
Шпильман молчит – уж лучше бы он заговорил. Белла кричит:
– Горе нам! Горе дням нашим!.. Мы не живем, Шпильман! Мы выживаем!.. Не хочу оставаться в этом мире! Не могу! Пусть заберут отсюда!.. Явлюсь туда – выкрикну всё, что накипело…
– Не докричаться, Белла. Не ты первая.
– Я докричусь…
Отчаяние сотрясает миры. Рушит перегородки. Раздирает завесы. Возносит до таких высот, когда можно высказать лицом к лицу: «Господи милосердный! На каких весах Ты нас взвесишь? Кому порадуешься, кого покараешь?!..»
Город говорит через расстояния, город на горах:
Ознакомительная версия.
