Потом он понял, что по-хорошему с нами нельзя, и объявил сидячую забастовку. Чтобы не расстраивать соседей, он спокойно входил в лифт, но возле подъезда его ноги подгибались в коленях. Он садился и обнимал себя руками.
«Ты кокон?» – спрашивала я.
Он кивал. Не мог разговаривать, но не хотел показывать мне свои слезы. Потому что слезы врагам показывать нельзя.
«У меня будет инфаркт!» – хвастался Сережа. И я ему завидовала. В нашей семье я всегда считалась самой психически устойчивой. Поэтому развитие Мишиных социальных навыков было поручено мне.
«В садике хорошо, – говорила я, – там люди, там ходят гулять… И вообще».
Иногда я тащила Мишу волоком за шиворот. Но он никогда не разжимал объятий. И не выпрямлял коленей.
Иногда я несла его на руках.
Сразу после завтрака Миша заходил в спальню и ложился на кровать, натягивая на голову одеяло. Два раза воспитательницы звонили нам на работу и сообщали, что мальчик потерялся на прогулке.
На самом деле наш мальчик на прогулку не выходил. Просто никому не подумалось о том, что он спит.
Сон – очень надежное укрытие.
Через месяц «еще не утра» я решила варить мыло дома. А Миша сказал: «Ладно. Я буду туда ходить».
Нет, никакой Клавы К. Никаких любовей. Слава богу. Миша сказал: «Я понял. Когда люди вырастают, то у них уже нет никакого выхода. Правильно?»
В школу мы идем гораздо лучше. Теперь колени его не гнутся, руки висят как плети, в спине стержень.
«Пока, мама. Не забудь меня забрать», – говорит он строго.
*
У меня вредное производство. Могут быть утечки, пожары и аллергии. На меня можно подать в суд за всё. Меня можно закрыть. Как предприятие и как опасного для общества человека.
Бизнес – это такая бесконечная экзистенциальная драма, в которой всякая смерть участника есть обязательное условие его развития.
– Вы где берете ромашку для мыла? – спрашивает санитарный инспектор. – Вы сами собираете? Покупаете? У вас есть экологический сертификат? Кто проводил пробы?
Мы давно знакомы. Игорь Иванович – хороший человек, умеренно жадный. Пишет стихи, голосует за коммунистов. И им же эти стихи читает. Он бы давно хотел уйти на пенсию. Но как тогда жить? Без меня, без людей, без денег?
Ему стыдно сказать о деньгах напрямую. Он не верит в инфляцию и не знает слов «форс-мажор». Тем более что в августе мы уже платили…
– А вот, к примеру, чабрец? Те же вопросы…
– И мята, – говорю я.
– У меня внук женится…
– Андрей? – настораживаюсь я, потому что еще не знаю всех родственников «с той стороны».
– Почему сразу Андрей? Виктор.
– Фух…
– Не понимаю я вашего выдоха, уважаемая Наталья Владимировна. Это даже обидно как-то. Витя – хороший мальчик. Модель… Не подумайте, никакого секса. Он модель для рекламы технического оборудования. Он в математике разбирается. И вообще – почему я должен оправдываться?
– Нет-нет, вы не должны. Просто у меня тоже.
– Внук? Модель?
Вот. Когда женщина долго не смотрится в зеркало, у нее вполне может завестись внук. И даже его улучшенная форма – внук-модель.
Мне бы обидеться. Кокетливо улыбнуться, едко спросить: «А что, я уже похожа на бабушку?» Но Игорь Иванович – человек почти честный. И если он мне скажет: «Очень даже, уважаемая Наталья Владимировна. Вот как увидел вас, так сразу и подумал…» – что мне тогда делать?
А ведь Инна давно говорила: «Пора спасать душу уколами в лицо».
– Нет, у меня тоже свадьба. Дочь.
– М-да, стало быть, расходы. – Игорь Иванович обиженно поджимает губы. У него со мной неожиданные трудности. Потому что по сути Игорь Иванович не вымогатель. Его все время заставляет жизнь. То жена хочет на курорт, то сыну надо помочь с кредитом, теперь вот – свадьба. К моему санинспектору, как к поэту, жизнь является в образах. – А хотите, я сам проведу пробы вашей ромашки?
– И мяты…
– Да-да, всего. И на год вы будете совершенно свободны.
Ничего-ничего. Это всего лишь деньги. Ничего-ничего. Это давным-давно, в далеком вчера я думала, что однажды напишу заявление и всех этих инспекторов посадят в тюрьму и отправят в Сибирь.
Потом добрые люди объяснили мне, что каждый следующий будет хуже предыдущего (и дороже), а некоторые захотят не только денег, но и со мной дружить. И вот это уже будет настоящая трагедия. У Люси-олигарха такая есть. Налоговая дамочка тягает мою Люсю по саунам, кинопремьерам и закрытым тусовкам, где на бис подпрыгивает Дима Билан.
У меня в кошельке сумма, не годная для взятки. Меньше сотни евро давать государеву человеку стыдно. Он же не крохобор какой-нибудь…
– А давайте завтра? Мне надо подготовить… материалы…
– Вы!.. – вдруг начинает задыхаться Игорь Иванович. – Вы!.. Вы что это себе удумали? Вы!.. Да как же так? Ну как же так?!
Он разводит руками. Нижняя губа искривляется в копытце. Щеки пылают. (Или у коммунистов они всегда алеют?) На лбу выступают капли пота. И я боюсь-боюсь столкнуться с ним взглядом.
– Мне не надо… Я просто зашел помочь. Мне ничего не надо! Виктор, знаете ли, не пригласил меня на свадьбу. Понимаете: не пригласил!!!
2 сентября, день
Грабители и воры – это очень одинокие люди. Им не с кем поговорить. И некому пожаловаться. Им ничего не остается, как вступать в отношения с жертвами. Это стокгольмский синдром наоборот. У нас так все время: людей берут в заложники, держат на мушке, грабят – вежливо и не очень. А потом выясняется, что только им, этим самым заложникам, можно рассказать о свадьбе, о боли в коленном суставе, о плеши, которую проел начальник, и о планах построения великого завтра в одной отдельно взятой стране.
Мы платим нашим грабителям еще и за то, что их слушаем.
Или так: мы хотим, чтобы нас любили те, кого мы сделали бедными и несчастными.
Это только кажется, что есть люди – прирожденные жертвы, а есть – прирожденные палачи. На самом деле мы усердно бегаем через линию фронта. И каждый хотя бы раз в жизни бывает Игорем Ивановичем. Хочет он этого или нет.
Я – Игорь Иванович для Славы.
Я – проверяльщица ее ромашек, ее личный грабитель. И да – человек, который хочет быть понятым. С ударением на первый слог.
Она терпит меня, лишь изредка взрываясь громкими ругательствами на неизвестных мне языках.
*
Мы с Мишей идем из школы. Молчим. Рассматриваем неочевидную осень. Еще нет желтых листьев. Нет луж. И в них нельзя постоять. И это плохо. Зато Катя все еще ночует дома.
– Как думаешь, моя папина бабушка, ну та, что умерла, она точно на небе?
– Конечно. Она точно на небе. И она любит тебя и оберегает тебя…
– Все время?
– Даже больше, чем все время.
– И там же Бог, да? На небе? Есть?
– Да…
– Значит, ей удалось познакомиться там хотя бы с одним очень хорошим человеком?
2 сентября, вечер
Сережа борется за право коньяка считаться благородным напитком. Я с ними не разговариваю. С коньяком давно, с Сережей третий день. Хотя мне очень хочется с кем-нибудь поругаться.
3 сентября, утро
Мама звонит в пять утра.
– Что случилось? – почти кричу я. И просто сразу начинаю мечтать о том, чтобы оглохнуть и никогда не слышать плохих вестей. Я и видеть их не хочу. Но приходится выбирать.
– Ничего-ничего. Не хотела тревожить вечером. У меня проблема.
– Угу…
– Ты не знаешь причин, по которым люди используют чашки? А расческу? Или вот туалетную бумагу?
– Это должна быть одна общая причина?
Жалко, что мы поссорились с Сережей. Он очень хорошо решает логические задачи, особенно если они совсем не связаны с жизнью.
– Ну какая может быть общая причина в использовании расчески и туалетной бумаги?! – сердится мама. – Мы получили телефонограмму!
Моя мама – работающая пенсионерка. Она преподает основы экономической теории. Но за экономическую практику принципиально не отвечает. По практике у нас папа. И теперь еще я. Мама говорит, что есть женщины, рожденные для любви, а есть – для работы. Она – для любви.
Но в университет пришел новый ректор. Никто точно не знает, чем он управлял раньше и в чем заключался смысл его другой жизни. Смысл новой был очевиден. Ректор хотел порядка и реформ. Больше всего его раздражали чашки, найденные в тумбочках профессорско-преподавательского состава. Никто не знает, зачем он заглядывал в тумбочки. Ректор, как и любой другой начальник, не должен объяснять подчиненным свои психозы. Он просто должен их иметь. Иначе с чем еще он может войти в историю?
В телефонограмме сообщалось, что «все преподаватели должны составить перечень личных вещей (мебель, оргтехника, вентиляторы, кондиционеры, чайники, чашки, ложки и т. д.), находящихся на рабочем месте. В перечне должны быть указаны не только личные вещи, но и причины их использования. Все не зарегистрированное в требуемом списке будет считаться излишками и изыматься».
Это цитата. Мама прочитала мне в трубку. В ее голосе было смятение. И наверное, даже испуг. Она почему-то не могла смеяться над словом «излишки». И верила в то, что кто-то всегда может прийти и изъять расческу. Особенно если владелец не может внятно написать докладную о причинах ее использования.
