Я верю в цензуру мозга, честное слово. Даже эти дурацкие эпизоды с внезапно появляющимися в центе города, будто ядерные грибы, гигантскими небоскребами доказывают, что мой разум борется до последнего, предоставляя мне жестокую реальность в самый последний момент, до этого вместо стройки века демонстрируя мне милый квартальчик 50-х годов, старательно и аккуратно смонтированный пленными немцами. Я согласилась поехать и убедиться в том, что мы поддались психозу и теперь Оливер Сакс, наверное, напишет про нас маленькое эссе.
Мы приехали в парк, подошли к дому. Дом как дом. Дверь открыта. Ничего не изменилось. Мы вошли, поднялись на третий этаж – дальше по коридору и до конца. Комнаты, матрацы, картины из пружин, карта мира, порно-инсталляция из почти антикварных сеток-авосек и колючей проволоки, похожий на НЛО белый фарфоровый патиссон на желтом канареечном подоконнике. Ничего не изменилось. Мы подошли к окну – оттуда пахло костром, бензином и палыми яблоками. С желтого клена со стрекотом падали пятнистые, бугорчатые, немного приболевшие листья, острые и пряные, как коллекция кинжалов, которую мироздание собирало тысячелетиями только для того, чтобы вонзить ее нам в коллективное сердце.
Мы почти молча обошли весь дом, пофотографировали комнаты, картины и надписи на стенах, вышли, поехали домой.
Почти не разговаривали, но на следующий день приехали снова. Все то же самое. Ничего не изменилось. За окном – осень. В доме – никого. Снаружи скоро апрель. Утки разбиваются на пары. И нестерпимо хочется пойти к развалинам костела посмотреть, есть ли там кладбище, но лучше этого не делать. Чертовы киношники, вы проделали в нашей жизни дыру, которая никуда не ведет.
Когда мы поняли, что в доме происходит преимущественно осень 2007 года, мы сразу же, конечно, решили позвонить оттуда всем нашим и рассказать, что будет дальше. Антон хотел предупредить, во всяком случае, Виктора, чтобы он не женился на Маше ни в коем случае, а я сразу же поняла, что позвоню Винсу и попрошу в тот ужасный вечер в начале декабря никуда не выходить из дома, иначе даже не знаю что, иначе, наверное, правду лучше скажу ему, он поверит, после этого кладбищенского эпизода он мне очень доверял. Но у нас ничего не получилось: телефоны радостно звонили так же, как обычно, в прекрасный март 2014-го. Мама Антона в ответ на «Который сейчас год?» гадким скрипучим голосом спросила, связался ли он с первокурсниками и где он взял эту дрянь. Мой экс-бойфренд Виталя, который подвез нас с Антоном в парк (я соврала Витале, что у нас очередное фотозадание), услышав, как я спрашиваю его о том, что было утром, сказал, что больше никуда нас с Антоном не повезет, потому что мы и так каждый день куда-то с ним ездим, пора бы это как-то самостоятельно осуществлять, и вообще, мы же расстались, зачем ты звонишь. Да уж, если бы все сложилось так, как мы рассчитывали, я бы всего-то попросила Виталю ни в коем случае не приходить на тот день рождения Петковского, чтобы не познакомиться там с Машей-дурой, к которой он потом и ушел от меня ненадолго, но фатально.
Телефоны оказались бесполезными, дом оказался безлюдным. Мы ездили в него каждый день, один раз даже взяли с собой фотографа дядю Семена с курсов – он никогда не был в этом парке, поэтому мы были уверены, что 17-летний дядя Семен, флегматичный и рассудительный очкарик-вундеркинд, не сдаст, не впадет в ненужную панику. Семену в доме не понравилось, он сказал, что ненавидит все это уличное недоискусство, всю эту бомжовную живопись и вообще лучше бы мы пошли на болото фотографировать колышущийся камыш. Да уж, лучше бы мы пошли на болото с самого начала. Теперь уже ни шагу назад.
Мы экспериментировали, таскали с собой вино, бутерброды и компас, однажды Антон приехал в парк один, но дом внутри оказался таким же, как и снаружи – пустота, тонкие глупые деревца, россыпи пластиковых бутылок, груды кирпичей. Так мы выяснили, что дверь, фигурально выражаясь, все-таки моя. Видимо, не надо было мне тогда переламывать в себе кладбище, а просто завыть волком, катаясь по свежевспаханной гениями спонтанного ночного кинематографа сырой земле, – может быть, что-то бы изменилось.
У нас было окно в прошлое, но в нем не было никакого смысла. Мы изучали звезды, сидели на подоконнике с рыбами по вечерам и записывали на видео закаты. Мы высчитали дату по серпику луны, теням солнца и движению недвижимых полярных точек – Антон увлекался астрономией; у нас получилось немыслимое шестое октября 2007 года, и кроме того, что внутри дома происходило вечное шестое октября, мы ничего так и не поняли, да и не могли понять. В самом деле, какой смысл в месте, где вечно происходит 6 октября 2007 года, если из него, этого места, нет ровно никакого выхода.
– Итак, путешествия во времени возможны, – с тоской сказала я, когда мы фотографировали звезды и допивали уже третью бутылку вина. – Но кто бы мог предположить, что таким вот дурацким образом возможны. Я думала, что ты попадаешь в 2007-й – и, типа, всюду 2007-й, ура. А тут ты в него попадаешь – но он только в этом чертовом доме! Что с ним, блин, делать, если он только здесь и нигде больше? Как мы изменим мир? А если я, например, из тоски и противоречия поблюю в окошко, мы, когда выйдем, увидим это все? А если я выброшу в окно свой новый айфон, то 7 октября какие-нибудь гуляющие тут гопники найдут шестой айфон, да? Сенсация? Давай быстро решим, блевать или шестой айфон, важный вопрос!
Антон осторожно вынул у меня из рук бутылку и выбросил ее в окошко. Потом помог мне спуститься по лестнице, потому что меня уже слегка шатало. Была ночь и немного холодно: май ли, октябрь ли, не разберешь.
Под окном не было ничего, кроме осенних листьев. Мы отправили бутылку в прошлое. Надо было, что ли, письмецо в ней оставить.
На следующий день мы приехали в парк с самого утра, помчались вверх по лестнице, добежали до окна и одновременно высунулись из него по пояс – ничего. Это было все то же чистое, светлое, ясное 6 октября, никем не испорченное.
Весь май мы играли в игру под названием «шестое октября сурка», название несуразное, конечно, отметил Антон, но вообще-то и ситуация у нас тоже дурацкая и немыслимая – чудо, которым невозможно распорядиться.
Я перечитывала свои старые дневники, чтобы наконец-то прийти к выводу, что эпизод с кладбищем произошел именно 6 октября – видимо, дело действительно в этом немыслимом усилии сознания, переключившегося в иной режим и теперь неким необъяснимым образом превратившегося в ключ к этой яме без дна и ящику без стенок.
Антон каждый день пытался менять что-то в доме, который мы с ним уже воспринимали почти как собственный, который мы зачем-то снимаем на двоих: вешал собственноручно нарисованные чудовищные картины, писал на стене непристойности, но всякий раз, когда мы возвращались, мы осознавали, что ничего не изменилось. После того, как мы выкрасили целую комнату в золотой цвет (не специально, просто у меня остался подарок от Маши-дуры, банка золотой краски, Маша в своей долбанутой эксцентричности вечно дарила всем такие странные подарки), я решила встретиться с Яной, наболтав ей какой-то ерунды про какую-то несуществующую выставку. Яна с гордостью принесла мне флэшку со своими фотографиями внутренностей дома, упомянув, что это и правда был один из самых странных домов во вселенной, а потом еще три часа рассказывала мне про всех трех своих мужей всех лет, что мы с ней не виделись. Я пришла домой разбухшая и водянистая, как овсяная каша, и начала рассматривать фотографии звенящими изнутри глазами: мигрень, безумие, водоворот свадебных платьев, вот и дом, вот и он, здравствуй, декабрь 2007-го.
Золотая комната. Черт подери. Золотая комната.
Я звоню Антону и кричу, что комната есть, мать ее, на фотографиях Яны. Антон тут же приезжает ко мне. Мы страшно напиваемся и планируем изменить мир.
Через неделю мы понимаем, что все, что мы можем изменить, это этот чертов дом, и ничего больше. Потому что когда мы приезжаем туда снова и придумываем, что бы еще перекрасить и где бы еще разместить какую-нибудь дикую инсталляцию, золотой комнаты, разумеется нет и быть не может, ведь мы ее нарисовали в прошлый раз. Когда мы возвращаемся и пересматриваем Янины фотографии, мы видим, что золотой комнаты на них нет.
Так мы экспериментальным путем устанавливаем, что, если мы хотим что-то изменить навсегда, нам нужно прекратить ходить в этот дом с того самого момента, когда мы осуществим эти изменения.
Мы ходим туда каждый день, делаем всякие глупости и пересматриваем Янины фотографии, потому что никакой другой связи дома с реальностью у нас нет. Возможно, за этими занятиями можно провести вообще всю жизнь. Или обогатиться, придумав что-то вроде Необъяснимой Выставки Изменяющихся Фотографий.
Мы не говорим об этом вслух, но оба думаем об одном и том же, особенно я. Я думаю о том, что развалины костела находятся достаточно далеко от дома – почти в километре. Парк и правда очень большой, и это проблема. Сообщить Винсу о том, что дальше будет все хуже и хуже, и что депрессию нужно лечить, а не сочинять о ней, черт подери, стихи и песни, и о том, что в тот дурацкий вечер, который будет через пару месяцев, обязательно надо сидеть дома, никуда не выходить, никому не звонить – совершенно невозможно. Мы часами сидим на окне, высматривая фигурки людей в золотом мареве листопада и яблочных туманов, – я знаю, что я буду кричать изо всех сил, если кого-то увижу, и я верю, что смогу убедить этого человека – кем бы он ни был – пойти к костелу, найти там парочку людей, гуляющую на закате около ненастоящего кладбища, и объяснить ситуацию.
