Так мы экспериментальным путем устанавливаем, что, если мы хотим что-то изменить навсегда, нам нужно прекратить ходить в этот дом с того самого момента, когда мы осуществим эти изменения.
Мы ходим туда каждый день, делаем всякие глупости и пересматриваем Янины фотографии, потому что никакой другой связи дома с реальностью у нас нет. Возможно, за этими занятиями можно провести вообще всю жизнь. Или обогатиться, придумав что-то вроде Необъяснимой Выставки Изменяющихся Фотографий.
Мы не говорим об этом вслух, но оба думаем об одном и том же, особенно я. Я думаю о том, что развалины костела находятся достаточно далеко от дома – почти в километре. Парк и правда очень большой, и это проблема. Сообщить Винсу о том, что дальше будет все хуже и хуже, и что депрессию нужно лечить, а не сочинять о ней, черт подери, стихи и песни, и о том, что в тот дурацкий вечер, который будет через пару месяцев, обязательно надо сидеть дома, никуда не выходить, никому не звонить – совершенно невозможно. Мы часами сидим на окне, высматривая фигурки людей в золотом мареве листопада и яблочных туманов, – я знаю, что я буду кричать изо всех сил, если кого-то увижу, и я верю, что смогу убедить этого человека – кем бы он ни был – пойти к костелу, найти там парочку людей, гуляющую на закате около ненастоящего кладбища, и объяснить ситуацию.
– Нет, ну правда, – сказала я Антону. – Если бы ко мне тогда еще и подошел бы кто-то и сказал бы – там вас ждут около старого здания с цифрами 1874, чтобы сообщить вам самую важную в вашей жизни информацию, я бы безоговорочно подчинилась. Возможно, именно в этом и дело. Понимаешь, там возникла какая-то дыра, точно тебе говорю.
– То есть, я так понимаю, ты хочешь спасти Винса, дотянувшись до него через эту дыру? – уточняет Антон и смотрит на меня очень неприятным взглядом.
Я ничего не отвечаю.
Через пару дней мы приезжаем к дому на Виталиной машине (Виталя в очередной раз согласился нам помочь, мы сказали ему, что создали панк-группу и нам нужно порепетировать в каких-нибудь развалинах, такой проект, мы уже и грант под него получили, но необходимы настоящие развалины, чтобы грант не отобрали назад) и втаскиваем на третий этаж дома огромные усилители, динамики и генератор. Я была уверена, что, если врубить на весь парк группу Coil, у нас все получится.
Действительно, вышло очень эффектно. Внутри и снаружи реки восходила мягкая и влажная, как мясо, луна, над неслышным шумом дерев с потрескиванием лилась песня Amethyst Deceivers, я всматривалась во мглу и думала о том, как величественна и красива смерть, если не концентрироваться на деталях. «Еще я должна сказать сама себе, что нужно обязательно съездить на концерт Питера Кристоферсона в Москву и Петербург, – подумала я. – Потому что в 2010-м он умрет, как и Джон Бэлэнс, и я буду страшно жалеть, что вообще ни одного из них не увидела. Да, про это я тоже скажу. И даже про то, что Майкл Джексон умрет, мало ли, вдруг на этом можно как-нибудь заработать».
Электричества нам хватило ровно на три песни, ничего не случилось. Антон сказал, что вообще-то Coil и правда неплохая группа и вообще они очень про осень (я захлопала в ладоши – как ты это красиво сказал, очень про осень!), и пообещал наконец-то скачать всю их дискографию, я благодарно обняла его и почти расплакалась, мы постояли так немного на лестнице, а потом поехали по домам.
Дома я обнаружила, что не могу есть, у меня страшно болела челюсть. Покопавшись в старых дневниках, я нашла там душераздирающую запись о том, как мы с Винсом нашли свежее кладбище столетней давности, а потом внезапно на весь парк начал петь мертвым голосом Джон Бэлэнс из распавшейся по причине его безвременной кончины группы Coil. Судя по почерку, мне было как-то плоховато. Я так поняла, что я там вообще то ли отрубилась, то ли впала в состояние острого психоза, потому что дневник мой на этой записи заканчивался насовсем вообще. Еще я нашла в папке с дневниками и документами кучу справок из больниц – оказывается, у меня после этого эпизода на нервной почве развился аутоиммунный артроз верхнечелюстных суставов и я два года питалась через трубочку. А Винс в тот чертов день все равно повстречал свой оранжевый грузовик судьбы. Я это выяснила, когда залезла в «гугл» и снова нашла весь этот ворох неискренних, испуганных некрологов в сетевых дневниках всех этих глупых девочек; и ведь выросли же сейчас, счастливы, у всех семьи, дети, машины, отпуск и зарплата, и зачем было писать, что жизнь остановилась. Ничего ни у кого не остановилось. А у меня остановилось все, и, кажется, зубы-восьмерки мне тоже кто-то зачем-то удалил. Боже, холодильник полон детского питания в баночках, куда я попала, черт возьми? Из спальни ко мне выбежала большая черная собака со счастливым и лукавым, как у цыганки, лицом. «Это не моя собака!» – закричала я, впрыгивая в кеды и выбегая из дома. Случилась катастрофа.
– Больше не будем тебя пугать, – согласился со мной Антон. – Лучше все-таки один труп, чем два. Никакой больше музыки. Устроим пожар, дорогой друг.
До пожара мы сходили в дом еще раз, чтобы нейтрализовать челюсть и сделать что-нибудь, чтобы любвеобильная собака исчезла навсегда, потому что об этом всем невозможно думать. Новое шестое октября прошло без приключений, я вернулась домой, будто с любимой работы, веселая и здоровенькая, и сгрызла два пакета орешков кешью и полкило спелой, тугой черешни, которую принес мне Виталя, вдруг сильно обеспокоенный моими регулярными встречами с Антоном.
К пожару мы почти не готовились – просто облили стену бензином с третьего этажа и подожгли.
– Сейчас они придут, и мы будем апокалиптично вещать им всякую кромешность прямо из пламени, – обрадовался Антон. – Я очень надеюсь, что твоя психика это выдержит. Пожар – это не музыка Coil посреди ночи среди свежих могил. Просто что-то загорелось. Физика, небытие, несчастный случай. Всякий человек, выбирая между неведомым и пожаром, бежит смотреть на пожар в первую очередь.
Возможно, мы с Винсом и правда заинтересовались пожаром, но не успели до него добежать – Антон очень быстро начал задыхаться. Я какое-то время держалась, но поняла, что ничего не получается.
– Если мы умрем, мы с Винсом найдем тут наши трупы! – радостно прокричала я сквозь стрекот пламени, – Думаю, к этому все и идет! Думаю, мы сразу же попадем в психушку или просто ляжем рядом и тоже сгорим! Слушай, точно – это же как в том анекдоте про медведя и машину! Сел в нее и сгорел! Блин, я наконец-то поняла, о чем этот анекдот, – о возможной встрече с самим собой в прошлом и о сгорающей, пылающей невозможности осуществления этой встречи!
Антон накрыл мне лицо носовым платком, насквозь залитым липкой кока-колой (мы не взяли с собой воды), и потащил меня по лестнице вниз. Мы шли по парку, залитые летним солнцем и липкой сладкой гарью, и старались не оглядываться: на доме больше не было таблички «Продается», это были просто какие-то давно сгоревшие развалины. В этой стране всем на все наплевать.
Так прошло наше лето. Виталя снова стал моим бойфрендом, потому что он умирал от ревности к Антону. Мы с Антоном виделись почти каждый день, валяясь на диване с бокалами вина и расчерчивая на бумаге всевозможные планы, пока где-то на кухне надрывался мой телефон. «Всякий раз, когда мы попадаем в это здание, мы оказываемся в 6 октября 2007 года, – зачитывал Антон, пока я с умным видом кивала головой. – Всякий раз когда мы оттуда выходим, мы оказываемся там, откуда пришли. Мы можем что-то изменить только 6 октября и только в этом доме. Если мы больше не вернемся в этот дом, изменения останутся». Я кивала, бегала на кухню за телефоном, тихо шипела в него: «Ну сейчас, сейчас, он уже скоро уходит», возвращалась, наливала еще вина, рвала в клочья листки бумаги и исписывала вариантами и возможностями новые, которые рвал в клочья уже Антон.
Когда положенный мной в карман кусок аметиста, найденный на чердаке, оказался там, в кармане, даже на следующий день, мы тут же придумали арт-проект – вынести дом из самого себя, перетащив его из прошлого в будущее.
«Дома не станет! – радовалась я. – За год мы вынесем его по камушку! И вместо него будет расти такая гора камней в нашем времени! Представь, как круто – в течение года дом исчезает, вырастая как груда развалин спустя семь лет». Но Антон сказал, что вообще-то все и так, само по себе, случилось приблизительно подобным образом, потому что в нашем городе со всеми зданиями происходит именно это – они по кусочку исчезают, превращаясь в будущем в гору развалин. Арт-проект провалился – делать вместо времени его работу, действительно, как-то глупо.
Однажды мы решили пожить в доме неделю, сказав всем своим близким, что едем в отпуск – разумеется, по отдельности. На седьмой день в дом пришел довольно засаленный, похожий на ворох разношенной одежды, сонный бомж, и мы, уже изрядно ошалевшие от одиночества и бесконечного перечитывания Пруста, долго и безуспешно пытались всучить ему пакет с письмами для всех наших близких в 2007 году, сто долларов и оставшуюся еду с алкоголем. Бомж отмахивался от нас, как от призраков, от него пахло щами и землей, Антон зачем-то пытался отдать ему еще и свою одежду, а также спальник, который, как он был уверен, ему самому уже не понадобится. Бомж убежал в ужасе, мы оставили пакет с письмами у входа, понадеявшись, что какой-нибудь следующий визитер наверняка отнесется к письмам из будущего с почетом и вниманием – но ничего не изменилось, неделя прошла зря, разве что Виталя как-то выяснил, что мы ездили в этот жестокий отпуск вместе и прекратил со мной разговаривать. Знал бы он, как это сложно – жить неделю в октябре в заброшенном старом доме, питаясь сухими макаронами и кашей из термоса!
