А так ли уж мы были готовы объединяться? Что нас объединяло в уходящем ХХ веке? Только Великая Отечественная война. Всеобщее горе. Некоторые уверены, что нас вообще очень хорошо объединяет только всеобщее и громкое горе. Хотя в 30-ые годы репрессии выкашивали миллионы, и все молчали по принципу «лишь бы меня не тронули». Горе тоже было то ещё, но оно не объединяло. Напротив, сосед строчил донос на соседа, подчинённый на начальника. Это не громкое горе, а горе шёпотом. Так и в 90-ые: все шепчутся, что страна вымирает ударными темпами, словно кто-то выкашивает население. По улице стало страшно пройти, практически каждая семья пострадала от новой политики, жить совершенно невозможно и не на что. Надежду на наступление разумной жизни сменили увольнения, сокращения, махровая преступность, непреходящая тревога, что завтра будет ещё хуже. Но всё это шёпотом. А во весь голос с трибун орут о каких-то величайших свершениях, перестройках, мудрых перестановках в правительстве, которые не сегодня – завтра так нас всех «осчастливят», что мы… позавидуем тем, кто до этих великих времён не дожил.
Достойное завершение века экспериментов в российской политике.
Сейчас стало нормой, что работники и работодатели судятся, так как считается, что руководитель имеет полное право быть человеком нечестным и даже просто безграмотным, неспособным правильно организовать дело. Словосочетание «честный работодатель» стало звучать так же нелепо, как «сладкая соль». Нечестные не потому, что совсем нет никакой возможности теперь честным и порядочным быть, а потому, что не модно, не выгодно. Зачем кто-то станет организовывать и создавать рабочие места? Только для своей выгоды, то есть чтобы не зарплаты своим работникам платить, а всячески с этими самыми зарплатами ловчить. Теперь вообще все судятся по поводу и без, так как нормой стало друг друга обманывать, обставлять, обводить вокруг пальца. Некоторых даже радует возросшая «правовая грамотность»: пусть обманывают, обставляют, обводят, зато всё культурно и цивилизованно решается в судебном порядке.
Но вот Волков и сотоварищи ни в какой суд не собирались. Они в лихорадке ликвидации их завода, стоя в длинных очередях в отдел кадров за своим трудовыми книжками, засыпая в таких же длинных очередях в бухгалтерию за какими-то глупейшими справками о невыплаченных им деньгах за несколько последних месяцев и просыпаясь в очереди на склад, где от них требовали сдать какие-то выданные им ещё десять лет тому назад ватники, рабочие рукавицы, спецовки и сапоги, «шобы хосударству не быть от вас во убытке», сумели-таки разузнать, ради какого-то спортивного интереса, многое о том самом визгливом хрюне с портфелем и при новенькой иномарке. О том самом, который обозвал их всех аутсайдерами и лохами. Жил он, оказывается, в Питере, в хорошем районе в плане состояния строительного фонда, и в Москве у него была квартирка, и даже, как будто, не одна. То есть деньги есть и, судя по всему, немалые.
Волков, когда уже вторично стоял в бухгалтерию, где ему в какую-то бумажонку влепили штамп, что склад завода прощает ему не возвращённый ватник, износившийся ещё лет пять тому назад, в счёт долгов по зарплате, не скандалил, не орал, как другие, которых до слёз возмущало, что им на прощанье, «на ход ноги» даже спирта не выдадут. Он знал, что бумажки эти он разорвёт на мелкие клочки и выкинет в урну у самого входа в здание заводской администрации, как только выйдет на улицу. Стоял в этих очередях только с целью узнать побольше про хрюна и попутно с какой-то детской радостью обдумывал предстоящее дело.
Из общежития им предложили выселиться в три дня, но ему лично хватило и пары часов. Он и четыре его товарища сняли неказистую квартирку, где тщательно обдумали, как им нанести визит к хрюну, которого бес попутал вот так обратить на себя их голодное внимание. Они пришли к нему глубокой ночью. Волков даже не предполагал, что это так легко будет сделать. Новая буржуазия, которая только-только начинала обрастать состоянием, пока и не догадывалась, сколько может быть желающих это состояние пощупать. Ещё не было ни элитных домов, ни элитных кварталов с камерами наблюдения над входом, да и о существовании этих камер ещё никто не слыхивал хотя бы краем уха. Сам мэр города Ленинграда-Петербурга жил в обычной квартире на Мойке. Когда прошёл слух, что мэр сделал себе второй этаж, для чего расселил квартиру над его квартирой, то этот факт долго и упорно мусолили в прессе. Второй этаж никто так и не увидел, но народ, конечно же, для проформы пошушукался: ай-яй-яй, ну как нехорошо, не по-советски, знаете ли! Наши люди, панимашь, на такси в булочную не ездют!
Так или иначе, но жили тогда все ещё весьма скромно, особенно если сравнивать с нынешней элитой. Все жили почти одинаково, а если и были какие различия в достатке, то их не стремились выставлять на всеобщее обозрение. Охраны ещё ни у кого не было, да никто ещё и не знал, как её обучать. Даже звёзды эстрады, которые первыми ввели моду на личных телохранителей после нашумевшего фильма с Кевином Костнером, тогда об этом только задумывались. Ещё не было той огромной пропасти между разными слоями населения, чтобы одним имело смысл огораживаться высокими заборами и защищаться от других.
Они просто позвонили в дверь, им и открыли. Прямо как в сказке: дёрни за верёвочку – дверь и откроется. Жена хозяина только спросила: «Кто там?». Они и ответили: мы. Кто ж ещё! Всё-таки спокойное советское время, когда многие граждане днём даже не закрывали входные двери, когда несколько абсолютно чужих друг другу семей делили одну коммунальную квартиру, воспитало слишком открытый, слишком доверчивый тип людей. Как вскоре начнут писать криминалисты, идеальные объекты для аферистов всех мастей. Идеальные жертвы. Она открыла, сказала своё стопроцентно бабье «ой!», её оттолкнули. Дверь нараспашку: первый пошёл, второй пошёл, третий пошёл и так далее. Эта лёгкость проникновения в чужое жилище их опьянила, а беззащитность таких, казалось бы, состоятельных и влиятельных людей, ожесточила и разозлила. Хозяйку бить долго не стали: она от страха сразу потеряла сознание и осела большим мешком. Им это и надо было, чтобы она не создавала лишнего шума. Хрюна вот попинали от души. Он ничего не понимал, даже и не думал, что это могут быть те самые мальчики, которым он несколько дней тому назад что-то там втолковывал про умение работать, про рабочую совесть и про прочие глупости, в которые он сам давно не верил, но так тупо призывал поверить в них других.
Потом Волков сел напротив, подождал, когда жертва начнёт слышать и сказал:
– Ну и кто из нас аутсайдер?
Избитый стал вглядываться в их лица и вдруг даже обрадовался:
– Ребята, это вы! А я-то думаю, кто же это ко мне пожало…
Его сбили ударом, опять стали бить, а потом спросили прямо:
– Где деньги?
Ответ был стоическим, что очень удивило их всех, так как они думали, что одно их появление его напугает, и он от страха всё расскажет. Но хрюном самим овладела ярость, и он, невзирая на такое количество противников, рассвирепел и упёрся:
– Не скажу!
– Ска-ажешь, братец ты мой, – заверил его главарь шайки, накручивая на кулак какую-то угрожающего вида грубую верёвку. – И не такие молодогвардейцы у нас соловьями пели.
Волков и сам не знал, блефовал ли он в тот момент или в самом деле смог бы выпустить кишки этому беззащитному человеку. Опять сказалось то обстоятельство его биографии, что он уже убивал людей и хорошо знал, как люди боятся боли и смерти, и как легко можно людьми манипулировать, опираясь на эти их самые главные страхи. Убивать даже не надо. Достаточно одному пригрозить отрезать уши, и остальные тебе сами всё отдадут.
Деньги в доме были, деньги очень приличные. Деньгами просто-таки пахло! Но хозяину квартиры не хотелось с ними расставаться. Это было бы слишком обидно. Он разумно рассудил, что его, конечно же, будут бить, может быть, даже очень сильно и больно, но он выдержит. Надо выдержать. «Сдюжим и прорвёмся», – вспомнил он вдруг откуда-то. Не отдавать же, в самом деле, вот так сразу всё то, что накоплено честным и непосильным трудом за многие годы! Он думал заорать, позвать на помощь, но дом-то уж больно хорошо построен: не услышат. Даже в соседней комнате ничего не слышно – это ж вам не в хлипкой хрущёвке жить, где в одном подъезде дверью хлопнешь, а в другом стёкла в окнах задребезжат.
А в соседней комнате спала его дочь, девочка лет двенадцати. Она всё-таки услышала какую-то возню у родителей и вышла в пижамке. Отец понял, что сейчас случится самое худшее. Он любил свою дочь. Он только в тот момент понял, какую ошибку совершил. Он боялся, что она очень испугается вида его разбитого лица и лежащей тут же в комнате матери без сознания. Она и испугалась – упала в обморок. Она так и не поняла: приснилось ей это или она на самом деле только что увидела то, что не уместилось в её детском миропонимании.
