– Простите, а Ваш муж кто? – спрашивает соседка, сбивая с мыслей, выстраивающихся в законченную систему.
– Никто, – механически отвечает Лиза, но, уловив смысл вопроса, поправляет себя, – то есть он врач.
– А я жена академика Низовцева. Поэтому лежу всегда в этом отделении. Оно ведь только для привилегированных пациентов. Я два раза в год для профилактики обострений. Вот уже сорок лет будет. Мне, когда грудь удалили, все думали – рак, но, к счастью, обошлось. Ошиблись, оказалась – банальная мастопатия. Муж, правда, ушёл вскоре, узнав, что нет онкологии. Деток у нас не было, а он почти сразу на своей лаборанточке женился, молоденькой совсем, – соседка замолкает и добавляет через минуту: – Я тоже жить не хотела, когда впервые сюда попала, но ничего – живу. В прошлом году восьмидесятилетний юбилей отметила, – она смеётся, – и тоже здесь, в больнице. Они мне как родные. А к Коле на могилку только я хожу. Лаборанточка его сразу замуж выскочила. И дети у неё от второго мужа, а не Колины.
Едва слышно скрипит дверь, и Лиза опять встречается взглядом с глазами-маслинами. В них – любопытство дикого зверька. Она улыбается ему, протягивая плитку шоколада:
– Хочешь? Возьми.
Мальчишка на несколько секунд появляется в палате, смуглой рукой выхватывает шоколад и стремительно исчезает за дверью. «Лет двенадцать, может, меньше. Чудовищная больничная пижама в полоску, голова бритая, но хорошенький», – отмечает Лиза.
– А почему здесь дети лежат? Вы не знаете? – спрашивает она соседку.
– Так в детском отделении ремонт уже полгода. Кого выписали, кого по другим отделениям раскидали, а это Лёнька-цыганёнок, из беспризорников, четвёртый месяц здесь.
– Странно, – говорит Лиза, – цыгане обычно своих детей не бросают, наоборот, ещё и чужих прихватывают.
– Аутизм у него, в специнтернат будут определять. В обычные детдома таких не берут, – добавляет старушка.
Поддерживать разговор Лизе не хочется – её переполняют мысли, которыми нужно немедленно поделиться. Ей важно услышать в ответ, что она не ошибается.
Прошло более получаса, а Миши всё нет. В палате поговорить с ним вряд ли удастся. Она просматривает принесённые из дома пакеты. Переодевается в длинный терракотового цвета шёлковый халат, высоко поднимает волосы и по привычке глядится в зеркало: обозначились высокие скулы, глаза лихорадочно блестят. Желанная прежде худоба оставляет её равнодушной. Лиза опускает в карман плитку шоколада и выходит в коридор.
Роскошная, из белёного дуба дверь заведующего отделением с лазерной гравировкой по латуни фамилии, должности и прочих регалий хозяина видна издалека в ряду других – пустотело-дспшных. Меньше всего Лизе хочется разговаривать с Раевским, но без этого никак. Она стучит костяшками пальцев, не дождавшись ответа, медленно поворачивает латунную ручку. Никого. Дорогая массивная мебель в английском стиле. Приоткрытая дверь в смежный кабинет. Услышав разговор, Лиза останавливается. В зеркале на противоположной стене она видит Раевского в белом кожаном кресле с бутылкой «Hennessy» в руке. «Ещё и комната отдыха. Неплохо устроился», – проносится в голове прежде, чем она улавливает суть происходящего.
– Ты хоть понимаешь, что это систематизированный бред? Хорошо структурированный, оформленный бред, – убеждает кого-то Раевский.
Лиза замирает, уже догадавшись, чей голос она сейчас услышит.
– Насколько ты уверен в диагнозе?
– Миш, ты не грузись насчёт диагноза. Буду вести её пока под рабочим, как реактивный психоз, но то, что ты мне рассказываешь, – сомнений не оставляет. Ещё коньячку?
– Нет, спасибо.
– Выпей – легче станет. Сочувствую тебе, старик. А ты знаешь, на нашем курсе это уже второй случай. Серёгу Панина помнишь, ну из восьмой группы? Второй год на инвалидности.
– Так он же пил по-чёрному.
– Одно другому не помеха. Алкоголизм, конечно, усугубляет клиническую картину. Деградация быстрее наступает. А Лизку жаль, самая умная девчонка на курсе была. Как-то неожиданно всё…
– Почему была?
– Да ладно тебе, не цепляйся к словам. Давай ещё по коньячку. Лимончик? Сервелат финский. Налегай, не стесняйся.
– Ты не ответил. Насколько уверен в диагнозе? У тебя и в самом деле нет сомнений?
– Миш, диагноз выставляется после обследования, при динамическом наблюдении. Ты сам всё прекрасно понимаешь, но то, что она рассказала тебе утром, – типичная паранойя.
– А ты не забыл, что у Лизы была психотравмирующая ситуация?
– Имеешь в виду триаду Ясперса1? Ну да, при устранении ситуации бредовые фантазии иногда исчезают, но в её случае фактор времени как раз-таки свидетельствует об обратном. Сколько уже прошло? Месяца четыре? Вот это-то меня и смущает. Суицид чаще, конечно, на истерической основе случается, но у неё явная паранойя, – говорит он тоном, не дающим усомниться в сказанном. – Считает себя Джокондой, а Леонардо своим сыном, говоришь? – продолжает он. – Интересная концепция бреда. Не встречал прежде, обязательно опишу – это же тема моей диссертации.
– А какая у тебя тема? – подаёт реплику Миша.
– «Когнитивные аспекты антипсихотической терапии при шизофрении». Кстати, Лиза отказалась сегодня от галоперидола. Ты должен с ней поговорить.
– Зачем ей галоперидол, если ты с ней ещё и не беседовал?
– Ну, во-первых, от беседы она отказалась, а во-вторых, я собрал анамнез у родственника и вижу, что галоперидол назначен не зря, – смеётся Раевский, подливая коньяк.
– Лиза никогда не была склонна к истерикам.
– Тем более. Сверхценная идея, граничащая с бредом величия. Недоверие, обидчивость, неадекватное восприятие критики. А как насчёт бреда ревности? – подмигивает он.
Лиза делает шаг к двери – ей хочется видеть лицо Миши.
– Что? – переспрашивает он.
– У неё острый паранойяльный синдром, монотема-тический бред. Про преследования, угрозы или голоса что-нибудь говорила? – допытывается Гаевский.
– Ты лучше скажи: у неё острое состояние или нет? Это же реактивный психоз? Всё временно? Ты сам пять минут назад сказал, что реактивный.
– Если даже и реактивный психоз с бредоподобными фантазиями, то часто бывают рецидивы, а исход любой паранойи всегда один – шизофрения. Не расстраивайся, старик, мировая история просто кишит великими параноиками, – смеётся Раевский.
– Послушай, я не всё рассказал, – подавленно произносит Миша.
Лиза неловким движением задевает вазу на приставной тумбе. Паркет и ковёр спасают антиквариат Раевского, но ей приходится обнаружить себя и войти в комнату. Миша вскакивает, будто уличённый в неблаговидном деянии.
– Лиза? Ты давно здесь?
– Не очень, – бросает она мужу и обращается к Раевскому, – хочу написать расписку, что ухожу из отделения. Сегодня. Сейчас. Немедленно.
– Вот как? А что случилось? – участливо спрашивает он, согревая в ладонях коньячный бокал.
– Считаю себя здоровой.
– А я думаю, что подлечиться тебе не мешало бы. Ко мне в отделение очередь, между прочим, месяцами ждут. Для тебя, разумеется, в любое время.
– Спасибо за гостеприимство, но, пожалуй, я им не воспользуюсь. Расписка нужна?
– Обязательно. И от мужа тоже.
– А ты уже успел признать меня недееспособной?
– Лиза, но мы с тобой даже не поговорили. Куда ты так торопишься?
– Где я могу написать отказ от пребывания в клинике?
– Ну что ж, твоё право, – соглашается Раевский.
Он отставляет бокал, с неохотой приподнимается из кресла, жестом приглашая пройти за собой:
– В кабинете будет удобней.
Кладёт перед Лизой несколько листов бумаги. Из нагрудного кармана халата появляется «Паркер» с золотым пером в хромированном корпусе.
Раевский стоит рядом и насмешливо наблюдает, как подрагивает её рука и разъезжаются буквы.
Глава двадцать седьмая
Признание
ТОМСК. АВГУСТ 1993 ГОДА
Появление Пола он встречает как неизбежный, но предсказуемый катаклизм в сейсмической зоне. Предполагал: рано или поздно это может произойти, но не ожидал, что окажется столь уязвимым.
Лиза ни разу так и не обмолвилась про то московское лето в восьмидесятом. Ни двенадцать лет назад, когда бледная, с осунувшимся лицом и потухшим взглядом после многочасовых допросов высматривала его в сквере, потом, пристроившись на краешке скамейки, тоскливо молчала, покусывая сосновую иголку. Ни позднее, когда с нарочитой небрежностью, будто в шутку, предложила зайти в загс. А он был безмерно благодарен ей – сам бы никогда не решился, опасаясь, что его «предложение руки и сердца» в той ситуации выглядит неуместным или даже оскорбительным. В какую передрягу вляпалась она, оставалось только догадываться.
Когда Пашка откопал злополучную фотографию и пришёл к нему с вопросом: «Кто это рядом с мамой?», Миша смутился, мямлил что-то невнятное про коллегу, хотя достаточно было одного взгляда: Пашка – уменьшенная копия белокурого типа, недвусмысленно приобнявшего Лизу за плечи. Взглянув на сына, Миша понял – очевидное сходство с красавцем на фотографии не прошло незамеченным. Пашка стоял рядом и не сводил с него вопрошающих глаз – ждал ответа. Но что он мог сказать, если и сам ничего не знал? Только мучил себя догадками. Разговор случился полгода назад, сразу после рождественских праздников. С того времени сын демонстративно обращался к нему только по имени. Наверно, так выглядит расплата за ложь и неуверенность, подводит черту Миша.
