Фотографий было немного, едва ли больше пяти. Это были черно-белые снимки. На одном огонь в железной таежной печке, на другом – лодка; кажется, еще и окуни среди тростников, лошади на окраине деревни.
Как мы пропустили фотографии? Это было невозможно. Я поведал о находке другу, он не поверил. «На смотри», – сказал я и сунул ему книгу. И с удовольствием наблюдал за его физиономией. Вообще лицо человека, склонившегося над книгой, всегда интересно, человек читающий символичен. Книга – это лучшее, что появилось здесь, на земле. Хотя мастер зеркальщик, наверное, скажет, что – зеркало. А воздухоплаватель укажет на свой шар. И скрипач просто начнет выводить смычком летящий мотив Вивальди.
И все-таки в книге сокрыто все – и скрипка, и воздух, и зеркало.
Мы с другом решили, что эту книгу достали из запасников, а в предыдущей просто кто-то аккуратно увел фотографии.
Фотографии произвели на нас впечатление. Возможность не только услышать, но и увидеть показалась нам подарком. Опасаясь, что кто-то снова позарится на фотографии, мы даже подумали, не украсть ли нам эту книгу. Но не стали этого делать, щадя неведомых лесных странников.
Надо думать, что и Мелвилл сумел бы иллюстрировать «Энкантадас, или Очарованные острова». А «Моби Дик»? Природа этого романа сложна и, несмотря на метафизический характер, изобилует документальными сведениями. Документ – та же фотография. И дотошные сведения о добыче китов и их природе только ярче заставляют сиять страницы высоких широт.
Я сижу на поваленной сосне, смотрю вокруг и слышу протяжную свадебную трубу. Это заставляет вспомнить, что я назвался груздем – фотографом-любителем Ее Величества. И я встаю, вытягиваю шею, пытаясь увидеть лосей. Но они ходят где-то в молодых березняках, от которых струится такой тонкий золотой свет, что я вспоминаю микенские клады и даже не пытаюсь это сфотографировать.
Нет, все-таки пытаюсь. Это уже что-то вроде рефлекса. И я вытаскиваю из кустов старые жерди, кладу их на поперечные полоски железа, которыми стянуты опоры четырехметрового геодезического знака, и забираюсь туда. Когда-то я ночевал так, расстилал на жердях спальник и отчаливал в протоки, забитые звездами. По железу скатывалась роса, жерди поскрипывали, и земля медленно свершала свой круг.
Сейчас я не собираюсь здесь ночевать, влезть сюда меня вынудила camera lucida.
Мне уже не смешно, а тягостно. Как будто я наказан таскать это железо.
Но я точно знаю, что событие, описанное вчера, сегодня описывал бы немного по-другому, ну, хотя бы потому, что сегодня у меня хуже или лучше самочувствие.
Если неповторим из-за своих сложных метеорологических характеристик день, то тем более неповторимо любое событие. У события тоже есть температура воздуха и почвы, влажность, атмосферное давление, величина солнечной радиации, скорость ветра. И по большому счету, его невозможно с точностью зарегистрировать даже в то же самое время, потому что под событием обычно понимается нечто происходящее в мире людей, а сколько людей, столько и версий одного события. И речь идет не только о непосредственных участниках, но и вообще о людях, что-либо слышавших о том или ином событии.
Но даже если ты один-единственный участник, и тогда событие меняется. Грубо говоря, если сегодня ты рыбак, то на витрине увидишь удочки и лески, а поостыв к рыбалке или приняв индийский обет ахимсы – непричинения вреда живому – и вместо этого занявшись шахматами, на той же витрине узришь дорожные шахматы на магнитах. Конечно, редко человек так кардинально меняет свои привычки, но тем не менее человек всегда меняется, если он открыт новым знаниям, информации.
Одним словом, Вселенная изменчива и невероятна, под нами и над нами вихрятся ее атомы, и в нас самих кипит звездная протоплазма.
И фотография – попытка накинуть аркан на огненного жеребца, бросить якоря, вцепиться во что-нибудь твердое, прочное, неколебимое.
Фотография похожа на хлипкий плот, дрейфующий в потоке времени.
Какое же событие я пытаюсь сейчас запечатлеть, стоя на скрипучем настиле?
Струение микенских берез?
Да.
И странным образом это событие представляется единственно важным осенью 2012 года. Мировая жизнь здесь свершается, так всегда казалось мне. Что это – особенность местности или иллюзия сознания, архаичная вспышка эгоцентризма дикаря, сквозь которого везде и всегда проходила ось мира? Не берусь рассудить. Но вопреки Ясперсу, который полагал «первобытные народы», а также Индию и Китай в стороне от стрелы осевого времени, да и Россию не в основном потоке благ и завоеваний, даруемых «веком науки и техники», – вопреки этому я понимаю с полной ясностью, что столб мировой жизни здесь, и плот, привязанный к нему, медленно вращается.
Стоянки словно бы микроместности. На некоторых я провожу довольно много времени, особенно под дубом. Эта стоянка счастливо расположена на чистом ручье в двух часах хода от железной дороги. Бродить вокруг дуба, красавчика-урода, завязанного в сольный ключ, никогда не надоест. Можно подниматься по ручью к Айране Ваэдже. Крутые склоны ручья укреплены серыми колоннами мощных лип, вязов, кленов. Осенью наливаются лиловостью, переходящей в пурпур, листья бересклета, и заводи озарены этим цветом, словно комнаты китайских хижин огоньками фонарей. В распадке ходят лоси. Кабаны являются поискать кореньев, спускаются на водопой косули. По вечерам на сухую ольху прилетает сипло покричать серая неясыть.
Весной вокруг дуба растекаются обширные и чистейшие лужицы ландышей. Ландышей очень много, воздух дубравы чувственно изыскан, свеж. Разжигать костер в этой парфюмерной лавке как-то даже неловко, да еще греметь черными котелками, резать мясо, чистить лук и чеснок. Зато приятно вечером влезть в палатку, наполненную благоуханием лилии долин, цветущей в мае, как переводится латинское название ландыша. Или усесться после утреннего крепкого чая на стволе березы, поваленной бурей, раскрыть тетрадь на крошечном столике из ореховых жердочек и писать.
Стоянку по ручью можно назвать Дуб-на-Городце.
С ручья Городца рукой подать до Волчьего ручья, там в высоком обрыве есть логово, правда, сейчас оно оставлено.
А когда-то мы с Вовкой слушали здесь ночью при луне, пахнущей чабрецом, пение взрослого волка и хор волчат. Этого волка моему другу удалось даже сфотографировать. Хотя снимал он пейзаж, а не зверя. Но потом, случайно увеличив фото, обнаружил перед зарослями ольхи фигуру серого зверя.
Может, надо иногда так и фотографировать. Объектив способен увидеть больше.
Похожий эксперимент я провел в городе, на Соборной горе: фотографировал вообще вслепую, поворачиваясь в разные стороны с закрытыми глазами.
Результат ничем не порадовал: падающие стены, купола, асфальт, пустое белесое небо.
Но возможно, стоит еще раз попробовать. У современного композитора Виктории Полевой есть любопытная пьеса для флейты и гитары «Слепая рука», там словно бы дан мир до того, как у вещей появились имена. Кто знает, не должен ли и фотограф стать подобной слепой рукой? Фотографировать, не зная, что есть что.
Но тогда, пожалуй, исчезнет сам дух местности? Чем будут склоны холмов и рощи урочища Плескачи? Заросшая дорога на Загорье? Ельнинский тракт? Далекий бор Белого Холма? Или странные холмики под Арефиной горой?
Имена – как стоянки. Они притягивают, дают тень в зной и обещают солнце в ненастье.
Здесь жили и живут люди, и они по-своему тоже интересны. Взять хотя бы деда моего друга. Семен Владимирович Никитенков служил одно время кучером у смоленского купца Будникова, воевал в Германскую с другом из Долгомостья; этот друг все боялся пули в живот, говорил, что хуже смерти не придумать, – так и случилось, немецкий свинец поразил его прямо в живот. Семен Никитенков вернулся цел-невредим, жена его Евдокия как раз полоскала белье на речке, увидела, закричала. Хозяйство у деда было хорошее: лошадь, две коровы, овцы, птица. Жена ткала холсты из своего льна. Но государство решило судьбу крепких крестьян по-своему. И Семен Никитенков из Долгомостья оказался прозорливее кузнеца из Загорья, всю скотину свел в коммуну. И уцелел. А некоторые жители Долгомостья не захотели даром отдавать нажитое трудом – и пропали в товарняках на стальных путях родины.
Сыновья Никитенкова, Сергей и Кузьма, воевали с немцем уже в Великую Отечественную; один долго не возвращался и не подавал после фронта вестей – и вдруг объявился в Алма-Ате, уже с другой семьей. Второй сын на фронте потерял ногу, вернулся сюда и работал директором карьероуправления. За каждым человеком судьба, неповторимая жизнь. И как раз эти судьбы и наполняют смыслом и питают собой имена-линзы: Меркурий, Александр. Словом, одно без другого немыслимо.
