Игорь Соколов - Мое волшебное чудовище

Ознакомительная версия.

Чтоб ты плясала, как огонь в глазах

И медленно водою растекалась,

И снова улыбалась в небесах,

Мой луч из туч, несущий миру жалость…

Вот так подкралась быстро тишина

И все, кто спят и ничего не слышат,

Со мной молчат, как рыбы возле дна,

Лишь образ твой еще блаженно дышет…

И моей мукой тайною кружит,

Он пробегает кошкою по крышам,

И мухой трепетной в сознании жужжит…

Он шевелит меня твоей щекою мокрой,

Чтоб я узнал твой запах по слезам,

Доверившись стенам из красной охры,

И запустил свой смысл в твой вечный океан,

Дай Бог Любви, Пока Мы Не Издохли!..

Друзьям-дорожникам : Голубцову А. И.,Малышеву С. Ф.

Юдину А. А.,Козакову В. М. и др.

Есть песни о добре и зле

Есть песни даже о безбожниках

Но почему-то никогда нигде

Никто не вспомнил о дорожниках.

Дорожники, дорожники,

Проводники людей,

Прекрасные художники,

Творцы земных путей!

Мы мчимся все из края в край,

Порою думая, что это все от Бога,

Когда руками сотворен здесь рай,

Чудесная и светлая дорога!

Дорога вьется ниткой золотой,

За горизонт все дальше уходя,

Рисуя образ дорогой,

Путь создающего дорожника!

Дорожники, дорожники,

Проводники людей,

Прекрасные художники,

Творцы земных путей!

Служил Гаврила почтальоном,

Гаврила раньше почту разносил,

Вот как-то даме он с поклоном

Ей телеграмму очень дать спешил,

Но дама в дом его втащила,

Не дав ему опомниться и вмиг,

В постель большую повалила,

Коленкой быстро дав ему под дых,

Сопротивление сломила,

Штаны в безумстве сорвала,

В испуге заорал Гаврила:

Спасите, граждыне, меня!

Но было поздно, все уже свершилось,

Враз изнасиловав его,

Улыбкой дамочка светилась,

Рукой держась за естесство.

Как будто пьяный встал Гаврила,

Хромая к своей сумке подошел

И ей сказал: За то, что получила.

Сейчас же распишися в протокол!

Та дамочка с улыбкой расписалась,

Дав Гавриле на бутылочку вина,

Вся остальная почта где-то растерялась,

А через день Гаврилу бросила жена!

Служил Гаврила почтальоном

Гаврила почту разносил,

И вот теперь на паперти с поклоном

Он о судьбе своей несчастной голосит!

Гаврила был прекрасным мужем,

Гаврила женушку любил

Селедку с водкой покупал на ужин

Хлопушкой мух ей на головке бил.

А утром кофе ей носил в постелю

На ножке каждый пальчик лобызал.

Он благородство ставил своей целью

И в этом часто мозг свой упражнял.

Но как-то рано он пришел с работы

Ботинки чьи-то видит у двери,

Зовет жену: Не знаешь, был здесь кто-то

Стоят ботинки, только не мои!

– Да что ты, – удивляется жена,

– Забыл, иль может зрение плохое,

Тебе их подарила я вчера

Бывает и похлеще с перепоя!

Гаврила мерить стал ботинки,

Гаврила весь измучился до слез

И так и сяк лишь натянул до половинки.

– А что, поболее размера не нашлось?

– Прости мой муженек, я позабыла,

Какой ноги твоей размер.

– Размер пясятый, – отвечал Гаврила, —

Как ты могла забыть такое, Вер!

– Да с памятью моею что-то стало.

Три дня назад меня ударил ты хлопушкой

Убил, конечно, на головке мушку,

Но я с тех пор запоминаю очень мало.

– А чье пальто висит на вешалке, Верунчик?

Оно мне даже с виду маловато.

– Прости, опять я виновата

Тебе вчера его купила я, Гаврюнчик.

– А чьи штаны повисли на оленьем роге,

Они едва мне будут до колен.

– Я думала, чтоб в них влезали ноги

А главное, чтоб помещался член!

– А чья рубашка брошена на стуле

Она ведь точно не моя.

– На тряпки попросила у Зинули

Ей ножки протирала у стола.

– А чьи это трусы возле кровати

Я их и на хер свой не натяну.

– Да тряпку я вчера взяла у Кати,

Полы с утра до ночи ими тру.

– Ну и жена ну и хозяйка, —

Рассмеялся весело Гаврила,

– Давай скорее водки наливай-ка

Пока налить мне не позабыла!

Заключенный в холодную просинь

осеннего неба,

Под потоком прошедших дождей

и раскисших дорог,

Я брожу по лесам и

как будто ищу обогрева

В голой чаще и в прахе

опавших июльских цветов.

Речь ручья тише льется

под камень могилы

Дно оврага и я прохожу, но

уже без тебя.

Где доверчиво ты обнимала-любила

И как будто бы всю отдавала себя

до конца.

Торжествуют ветра с неподвластным

рассудку гореньем:

Что же будет и что не будет уже

никогда?!

Осененный печальною влагой пропавших

растений,

Я пытаюсь сдержать уходящие в сумрак

года.

Если б вечно любить и

метаться взволнованно юным

Под крылами дождей,

лучезарной улыбкой зари,

Если б Душу свою напоить

только светлою думой,

а потом навсегда улететь с

этой грешной земли.

Голой девой вода ручья,

Как я долго молчу перед нею,

А она журчит: Я ничья, я ничья,

Я в реке твое имя рассею!

И я с ветром спускаюсь вниз за рекой,

Много девушек в воду ложатся,

И журчат, и щебечут, а в мыслях покой,

Клен шумит вместо кровного братца!

Все мое здесь со мной и ношу я с собой

Перекличку весенних русалок,

Век грядущий таится за дальней горой,

О, как горек он и как жалок!

Здесь я жил, здесь любил, здесь любовь сохранил,

Здесь я кланялся вешним цветам,

Здесь прощенья у всех позабытых просил,

Отдаваясь лесным голосам!

Голой девой вода ручья,

Как я долго стою над нею,

А она журчит: Я ничья, и ничья,

Я в реке твое имя рассею!

Все затихло в вечернем безмолвии

Храм разрушенный, старый погост,

Только тело, залитое кровью

Прижимается к кудрям из роз…

И какая-то странная травка,

Так похожая жутко на сон,

Вдруг повисла над темной канавою

И оттуда послышался стон…

Иль бродяга, иль кто-то случайный

Затаились в той вырытой мгле,

Иль кладбищенский страж и начальник,

Посещающий души во мгле…

Быстро мрак на погост опустился,

Тело словно к земле приросло,

Между роз пар молочный струился,

Из земли доносилось тепло…

Я согрел леденящую душу

И прошел ту канаву в ночи,

Мое горло пустынь жарких суше

Богу в небо кричало: Спаси!..

Но молчал Всемогущий, Всевышний,

Только стон до меня долетал,

Из далекой канавы в кладбище,

Видно кто-то там мучась лежал…

Засветившись внезапным виденьем,

И мне под ноги травами шурша,

Покатилось чудо-творенье

Девы плачущей тело-душа…

Словно не было птиц ошалелых,

Словно не было нудных сверчков,

Только я и она в платье белом

Закружились вдвоем меж крестов…

И под грустную песню Шопена,

Без лобзаний и клятвенных слов,

Я вдруг понял, как все здесь мгновенно —

От больниц и до пыльных крестов…

Лишь она испарилась, исчезла,

Я уткнулся в куст розы щекой,

А под ним в той канаве как в бездне

Мрак безмолвный, безбрежный покой…

Я не верил сначала в сиротство ночных алкашей,

В пук волос на измятой и грязной постели

В бутыль яда с тарелкой скисающих щей,

Но прошло три каких-то безумных недели…

В мутном городе толп и обтертых вещей,

Вытекающей сущности жалкого взгляда,

Как я понял и обнял озябший камень людей,

Исчезающий в пепле осеннего сада…

Здесь стояла и стыла немая печаль,

Люди-вещи одни одиноко сгорали,

Здесь сгорела сирени вуаль

И строка из стиха вековой пасторали…

Был и я этой мглою раздет

И опущен в постель сиротеющей дамы,

Сколько в нас прогорело таинственных лет,

Сколько лет улеглось на сединах стареющей мамы…

Вновь как в детстве когда-то ветер стучится в окно,

Раскрываются лицами нежными ставни,

Я как будто в окне вижу жизни кино

И людей согреваю, ушедших в озябшие камни…

Они видят, они много таинственных лет

Пьют со мной, жизнь свою в тихий мрак маринуют

Только глядя в него вдруг нарвешься на свет,

И рванешься на Смерть, обретая тоску мировую…

Вновь как в детстве когда-то ветер стучится в окно,

Раскрываются лицами нежными ставни,

Я как будто в окне вижу жизни кино

И людей согреваю, ушедших в озябшие камни…

Ознакомительная версия.