Вдруг вспыхнул свет и озарил всю комнату. Женщина удивлённо глядит со стремянки на свою комнату, которая заиграла необычайным светом от сверкающей плёнки. Комната становится похожа на мираж то ли светящихся гор, то ли необыкновенного рельефа призрачного города. Из чёрной дыры в потолке засветился мягкий свет. Видимо, на чердаке включилась лампочка. Потрясение. Ей кажется, что она это уже видела – то ли во сне, то ли в своём воображении. Она медленно спускается со стремянки, закрывая её куском плёнки, делая стремянку частью этой фантастической картины. Разговаривая, женщина постепенно подходит к сверкающему рельефу, держа в руках плёнку.
Господи, что это?! Я же видела это где-то… Во сне, на открытке? Где, не помню. Вот он, этот белый город, с домами, башнями, скульптурами и колоннами, под сверкающим покрывалом серебристого инея. (Медленно спускается со стремянки) Та же застывшая водная гладь под ногами. Город скользит мне навстречу или я приближаюсь к нему?! Как хорошо! Как покойно! Я чувствую живое тепло в сердце, как тогда, в белом сне. Кто-то такой родной, необходимый, притягательный и властный стоял рядом у плеча. Ах, только бы не потерять это видение, удержать этот образ. Какая идёт от него сердечная нежность, неземной покой! (Пауза) Это Он. Он пришёл сюда. Он знает обо мне всё. Он жалеет меня. Он любит меня! (Замирает) Я не знаю, кто Он. Но я в его власти, дарующей мне небывалый душевный покой. Он увезёт меня в свою тишину. Всё позади. Как легко… Ведь я не схожу с ума? Это не сон? Так хорошо мне не было ни-ког-да… (Начинает уходить вглубь сцены к рельефу кажущегося города, сливаясь с ним) Я хочу раствориться в этом счастье, стать его частью, кусочком счастья, его частичкой, пылинкой… хоть на миг.
Женщина подходит к рельефу, поднимает, как птица, руки с плёнкой и сливается со своим миражом в единой композиции. Через несколько секунд сцена погружается в темноту. Тишина.
Через некоторое время в темноте начинает нарастать звук капель. Слышится чьё-то шевеление, вздохи. Кто-то чиркнул спичкой. Появился свет. Та же женщина, но уже лет через двадцать, усталая и седая, сидит в зимней одежде в старом знакомом кресле, дрожащими руками зажигает недогоревшую новогоднюю свечу. Та же дырка в потолке, те же атрибуты. За стеной нарастает праздничный шум, возня, смех и слышатся крики: «Горько! Горько! Горько!..» Женщина ссутулилась, закрыла лицо руками. Стук монотонных капель переходит в звон колокольчиков, который начинается с высоких звуков и заканчивается одним долгим низким колокольным звуком уже в полной темноте, как символ конца и точки в сюжете.
Конец
P.S. – В постановку можно ввести музыкальное сопровождение классической музыкой с диссонансом полифонического звучания, желательно одним солирующим инструментом (фортепиано, скрипка, флейта, виолончель).
«О поэте не подумал
Век – и мне не до него.
Бог с ним, с громом.
Бог с ним, с шумом
Времени не моего!»
Марина Цветаева
I
Воистину, коварно время —
Снуёт, как хищник, по пятам,
Ждёт старость, чтоб вцепиться в темя,
Толкая в мировой бедлам.
Стучат под вопль пивные кружки,
Вздымаясь пеною морской
И лопаясь воздушной стружкой…
Я – пена жизни молодой.
Меня сдувают равнодушно
Под хохот радости шальной.
Грохочет зал. И бьётся ушло
В дверь из стекла буран слепой.
Всё чушь! Пивные океаны
Раскачивает мать-земля.
И чей-то взгляд плывёт в тумане,
Воспламеняясь и горя,
И ритмы музыки фальшивой
Сливаются в бульварный фон
Из хрипов, скрипок, вздохов лживых
Под пульс глухой, височный звон.
Дым сигарет смешался с чадом
Котлов бездонных, плит чумных,
Горящих тушек кур и смрада
Горелых сухарей пивных.
Убойный дым сиреневым дурманом
Впитался в мягкую податливую ткань
И впился в кожу блудным зудом рьяно
Мечтой берёзовой из чистых русских бань.
Чем ближе к ночи – едкий дым ядрёней,
Течёт непрошеная по щеке слеза,
И соль слезы в огромных кружках тонет.
В пивной опять схлестнулись свет и мгла.
II
Я в гардеробе спрятана за шторками,
Здесь мой театр сброшенных теней.
Гремят на стойках плечики подпорками,
Ни них с улыбкой «вешаю людей».
Чем только не рядится наше тело —
Мехами дорогими и сукном,
Плащёвками, скрывающими смело
Излишний вес, как в зеркале кривом.
Пуховиками с дутыми буграми
Для плеч ущербных, впалости груди,
Телячьей кожей для девиц с губами
Молочными, с пороками «АИ».
Иль в грубых, чёрных, потных и дешёвых
Шуршащих курточках подвыпивших ребят,
С сердцами рыцарей, с крестом или подковой
Идущих в бой в чужих краях, как рать.
Ряд плюшевых манто девчонок робких,
Впервые дерзко поднявших бокал,
С душой возвышенной, с походкою неловкой,
С лицом нездешним восходящих в зал.
На плечиках-скелетах тени виснут,
Друг к другу прижимаясь в тесноте,
И пустотелостью своею киснут
Со скрипом на изогнутом гвозде.
Выдавливаю каплей красной крови
Красно-пластмассовые номерки.
Мистические цифры – часть той доли,
Что я вложу в ладонь чужой руки.
Из-за пяти несчастных тысяч деревянных
С упорством буду вешалкой скрипеть,
Сидеть, как мышь, за шторкой шоколадной
И за тенями душ, ушедших к пиву, бдеть.
III
Да, я поэт, то звёзды знают,
Бессонница да одинокий друг.
Что выпало судьбою, то не тает,
Хотите – вам верну, чего не ждут:
Что потерял усталый бедный путник —
Надежду на домашнее тепло;
Что расплескал ваш долгожданный спутник —
Любовь, как терпкое вино;
Верну друзей, чьи души там, на небе,
Счастливой памятью живых сердец;
На одиночество легко надену
Любви земной божественный венец…
Гул возбуждённых голосов
Похож на крик птиц перелётных,
Когда вьют гнёзда в скалах для птенцов
И стаями дерутся из-за мест отлётных.
Для многих здесь оседлые места.
Летит душа над городскими площадями…
Кто знает, может, здесь тепло гнезда
Птиц одиноких, не догнавших стаю.
Под монолитом туч стальных тревожных
Средь петербургских умерших садов
Гудит мой бар пивной надрывно и острожно,
Чем горше жизнь – пьянее песнь без слов.
IV
Мой вид – не понимаю, чем тревожит,
Мне подают с поклоном мужики,
На мать всех юношей, быть может, схожа.
Ах, как сберечь вас, русские сынки!
Мой монолог к вам прямо в сердце льётся.
На чай даёте, будто на алтарь
С молитвою о матери кладёте.
Всё в этом мире повернётся встарь.
Не ты ли, Пётр Великий Вседержавный,
Гнал шведов дерзких от Невы-реки?
А вот теперь, поди ж, поэтам славно
Дают подкорм из чаевых, с руки.
И я беру, клюю, как птица, торопливо.
Не стыдно – больно где-то там, в груди.
Нам подают давно – страна сломила
Народ за преданность до гробовой доски.
Поэт не лжёт. Он видит сквозь столетья.
Ему взамен страдание дано,
Чтоб озарить надеждою и светом
Тот мир, в котором душно и темно.
V
Я здесь за шторкой – атрибут
Незыблемый и неизменно трезвый.
На самом деле – я не тут:
Я там, где дома дремлет кот болезный,
Где муж зализывает раны,
Где сын в дыму, в огне пожаров,
Где прячет бытиё изъяны
Забвением больных кошмаров.
Мне чудится в глухом похмелье,
Что стены каменных домов
Все из стекла – и там веселье
Глухое, с рыком и без слов.
Я вижу зев гнилых подвалов —
Приюта крыс и нищеты,
Собак с бомжами, спящих парой,
Под дрожью век – бег их мечты.
Лишь кое-где горит лучинка
Заблудшей Музы городской.
Свет радостный летит пушинкой
Во млечность новою звездой.
Пора, пора спускаться с крыши…
Мой гардероб трещит по швам,
Атлантом держит меховую нишу
Складских работников, субтильных дам.
Тепло людское быстротечно.
Не растопить им лёд сердечный.
Ужель мне здесь, за шторкой гардероба,
Греть души вешалкам до гроба?
VII
Там, за входной стеклянной затемнённой дверью,
Бьют светом фары мчащихся авто.
Бульвар в ночи мигает блудной тенью.
Вдоль трассы строй из «плечиков» в манто.
Не доходя Гороховой, вдоль силуэта сада,
Под жёлтым оком скривленной луны —
Бессмертный строй почасовой услады —
Любви в авто под стон дешевизны.
Ладошкой правой, как крылом помятым,
Сигналят робко взвизгнувшим авто.
Дрожа от холода, молясь в душе невнятно
В живых остаться, при деньгах, в пальто.
Машины с окнами чернее ночи
Ползут безмолвно у руки,
Бесстыдно фарой жертву точат,
Распахивая двери тьмы…
VIII
Ах, русский бизнес,
Вывернутый наизнанку, —
Кино немое в четырёх пространствах;
На дисках джаз, заезженное меломанство;
В банкетных залах грохот караоке,
Вопят под шлягер гости (ночью коки);
В местах интимных громогласно крутят сказки,
Чтоб заглушить природный зов под ласки;
Скамья прибитая, тяжёлый стол крестьянский,
Чеканка рыцарская, трубное убранство;
Меню – счёт электронный – гардероб,
Чтоб деньги, не считая, вынуть смог.
Ну, а наёмным – поварам и потным поварёнкам,
Охране юной и официанткам тонким,
Начальству мелкому, кассиршам неподвижным —
По клетке, метру и по стойке смирно,
Вдоль стен, на корточках, чтоб не было обидно,
Обед в пределах сметы сварят
(А молодость и гвозди переварит).
Две стойки, жар аппаратуры,
Скрипучих вешалок до дури,
На стуле шкурок девять.
Шаг на три – гардероб измерить!
Здесь правит бал доход, оплата
И штраф – бич бедности проклятой.
Я часть того, что строят на века —
Кирпич для индустрии пьянства.
Россия – колосс страшного греха
На выжженном вандалами пространстве.
IX
Отборный мат с отборным пивом
Крестовым маршем бороздят миры,
Сжигая души, города и нивы,
Кресты втыкают в мякоти земли.
Мой дом – отборная чужая крепость.
Там дух тлетворный перегаром бдит.
Уж сколько лет он углубляет пропасть
Семейных сфер межкомнатных орбит.
Не заживает родовая рана.
Распад смердит из всех щелей.
Без боли – просыпаться странно,
Без слёз – не прилетит Морфей.
Ах, сердце бедное, морщины
Избороздили глади мышц.
Качай, родное, грех змеиный,
Стучи, «пожарный молот», в тишь!
X
Когда тебя покроет время
Заиндевелой белизной,
Навалится одеждой бремя
И невозвратность за спиной,
Когда подслеповатым взором
Отыщешь груду номерков,
Познаешь высь и глубь позора,
Материю души, как Бог,
Когда вершин достигнешь строгих
Сквозь свет, немую черноту,
Жалея скудных и убогих,
Приемлешь с трепетом судьбу,
Когда тебе цены не будет —
Тебя сотрёт с земли толпа
Из мышц стальных, грудей упругих,
Безликих ликов в море зла.
XI
В пивной, почти родной, я встречу Год Собаки
Под рёв толпы восторженной, без драки.
Единым духом полнится пивная,
Когда футбол – трясутся стены рая.
Как быстро русский раскрывает душу
После того, что за столом осушит!
А что до комариных отношений
Интеллигентов вне колен и поколений,
До их пиявочных присосочных лобзаний,
Пусть катятся в болото без терзаний.
Ни правды в лоб, ни острой кривды,
Всё обтекаемо и нестерпимо стыдно.
На дне признаний пьяных и суждений
Ты сам – дерьмо, а завтра – гений.
Мне легче с ними в миллионы раз
Средь дыма, крика, утонувших фраз.
Шум голосов растущий возбуждает.
Мой мозг картинами безумными пылает:
Вот скинула груз драм, долгов и гнёта,
Лечу над прахом птицею залётной,
В свинец сжимаю кулаки и скулы,
Крушу уродство жизни опостылой…
Но в тишине остывших чадных залов
Проходит пыл, как жар печей усталых.
XII
Не спится полнолунной ночью
Под петербургской влажной темнотой.
Шагают стрелки всех часов воочию,
Как люди, торопливо, вразнобой.
Стучат в ушах секунды суетливо,
Минутный шаг подковой отдаёт,
Бьют полчаса задумчиво, лениво,
А полный час тревожно дробью бьёт.
Шныряют между стрелок вдоль канала,
В подземных переходах, во дворах…
Пальто обвисшие, овчины спин усталых
И шубки юных дев с шарфами в рукавах.
В безвременье прохладном и опасном
Застыли наши сонные тела.
Секунды тают. Слепки тел напрасно
Покой в кварталах ищут до утра.
Бледнеет небо. Ветер прах уносит
Распавшейся на части темноты,
И время вновь у душ бессмертья просит,
Дробя ритмично вечность на куски…
XIII
Как никогда мучительно текут минуты.
Опять всё те же куртки и пальто.
Изгибы рукавов, как труб сливных орбиты,
Незримо выдыхают в пол тепло.
Живые слепки тел, гудящих в зале,
Оскорблены плебейской теснотой.
Час пик пивных прессует важные детали,
Невзрачно исказив их пустотой.
В карманах улюлюкают мобилы,
Свистя, пиликая, дрожа
Приглушенно, как из могилы,
Из грузных курток мёртвого зверья.
Обида горькая – меня, словно ребёнка,
Оставили за дверью, где поют,
Где счастьем делятся так громко.
А я забыта. Кулачками в дверь ту бью.
Изгнало время. Вытеснило стадо.
Нет места мне у стойла, у стола.
Кому нужна? Я рада буду аду,
Если там стул поставят для меня.
Меня закрыли и обманом тешат.
Я безутешно ком глотаю слёз.
Век новый рад, что старый век мой грешен,
Рубя под корень тень его берёз.
XIV
И всё же молодость прекрасна
В порывах искренних страстей.
Безумно, сладостно, опасно
Стремленье следовать за ней.
То, что достанется ей сходу, —
Тебе не получить вовек.
На крыльях голубой свободы
Доступна высь и бег комет.
Глаза девчонок затмевают
Брильянты сытых томных дам.
Их свет поэтов вдохновляет,
Даруя смертным сотни драм.
Я полюбила эти лица.
В ответ – купаюсь в теплоте…
Храни их, Русь! И пусть им снится
Мечта на розовом коне.
XV
Сегодня в ночь на Рождество Христово,
Уткнувшись в куртки, как в алтарь, под соло
Заезженных до тошноты эстрадных звёзд,
Под небом мрачным обветшалых гнёзд,
Задвинув шторки адского веселья,
Включив экран молитвенного пенья,
Я тихо встречу звёздный час посланца неба
В толпе, орущей: «Зрелища и хлеба!»
Разбросан лик его по белу свету —
В крестах, иконах, библиях запетых…
Когда ж коснётся длань твоя, Христос,
Пивной моей, России горьких грёз?
XVI
От дней сумбурных, неуёмных, спешных
Останется у молодости звон…
Как хороши кассирши в кассах мерзких!
Как нескончаем ножек марафон!
Бармены лёгкой тенью пробегают
В футболках чёрных мимо траурных зеркал,
Бесстрастно зелье в животы вливают,
Подкатывая бочки к вентилям.
Охрана строгая мальчишек из глубинки
Российских безработных городов
Стоит, как совесть, на пути к бутылке,
Качающихся красных мокрых лбов.
Двух мойщиц южных, брошенных нуждою
К брегам Невы на северный постой,
Не слышно и не видно под водою —
Смывают грязь с планеты и пивной.
Мой сменщик – африканец тихий Тьерро,
Незрим в кутузке между двух опор,
К одежде тянет руки, как Отелло,
Блестя белками в полумраке штор.
Котёнок чёрный сторожит товары,
Таская брюшко, полное еды.
Боится выйти из набитого подвала,
Страшась судьбы бродячей и зимы.
Втянула жизнь, всосала, как болото,
Пересекла судьбинные пути
Пивная круговерть, заклятая работа
Душ из Рязани, Азии, тайги,
С Улан-Удэ, Киргизии, Алтая,
Банановых, палящих зноем, мест…
Ах, гастарбайтеры, душ вытесненных стая,
Под мутным небом призрачных надежд.
XVII
Мороз сковал сердечные протоки.
Плелась в свой гардероб в тоске глубокой.
Не вышвырнули котика за двери,
Где воют бесшабашные метели?
Горит ли свет в кутузке гардеробной?
Про недоплату выяснить подробно…
Как пленники надежд? Душой к ним прикипела.
Под чуждой кровлей прячут душу с телом.
Вошла, как чернь, по чёрному проходу,
По узким выступам наверх к пивному своду…
Охранник гаркнул: «От котов – зараза!»
В подвал скатилось сердце сразу.
Прошла сквозь строй расстроенных девчонок,
Представив мордочку и тысячу пелёнок.
Семь валерьянок в рот. Претензию на стол.
Три капли гнева на шершавый пол.
XVIII
Вдруг после капель мир перевернулся —
Шеф долг вернул. Достойно объяснился.
Слепит опять мне лампа Ильича,
Как на ночном допросе палача.
Котёнка повариха в дом забрала.
Про то официантка мне сказала
И пригласила на спектакль в БДТ.
Она актриса! Господи! Уже?
Облик её давно мне был приятен —
Глаза, как бархат, карие, без пятен,
Головка – в обрамлении волнистом,
Овал лица – лирично-живописный.
Исходит свет от женственности яркой.
Бог дал ей дар. Я стану театралкой!
Вручила «Виртуальные романы»
Владимиру и Стасу – Дон Жуану.
Жизнь вновь забила в радужном ключе
Под пьяный гул, хрип мачо на плече.
XIX
Как много нас, таких, как я, эпохи стока,
От Мурманска до Дальнего Востока!
Набитыми дипломами, с моралью
Знамён кровавых, с верою хрустальной,
С душой младенцев, скрытых сединою.
Мы радуемся громко. Тихо воем.
Торчим неубранной капустою забытой —
В сторожках, гардеробах, мойках скрытых…
И хлещут крыльями в морщинистые лица
Воспоминанья улетевшей птицей…
Бьёт ветер острый, подгоняя с силой
Куда-то в сторону, от жизни мнимой…
Там нет дорог – тишь неземная
И очередь эпохи в двери рая…
XX
Залив тоску и неудачный день,
Пивная зрится самою родною.
Родня отходит в прошлое, как тень,
Свет забирая вместе с тишиною.
Дрожит мой гардероб от русского разгула.
Я – эпицентр дьявольских страстей.
В мозгах, политых золотистым пивом,
Гремит поток бессмысленных речей.
И к нам, мой Блок, заходят дамы пряные,
Парфюмом поглощая едкий дым,
Закутавшись табачными туманами,
В пивном бокале топят модный сплин.
Чем откровенней нагота души и сути,
Острее жалости сердечная струна.
Звенит мой нерв надорванностью жгучей.
Скорбит со мною жёлтая луна.
И уходя разбитой в ночь буранную
Под виражами сонных фонарей,
Вдыхая свежесть неземную, странную,
Я ощущаю счастье пережитых дней.
Гудит пивная на Звенигородской.
Поёт, смеётся, буйствует, круша…
К колоколам Владимирской несётся
На белых крыльях русская душа!
