Ознакомительная версия.
…На войну Вася по возрасту попал уже в августе сорок четвертого года. В деревне он шоферил, посадили и тут за баранку, стал возить по тылам всякие припасы для армии. За полгода парень успел исколесить Западную Польшу и почти всю Германию.
Ничего не видел Вася в своей жизни, кроме родимой вятской грязи, и сельская Германия просто потрясла парня.
– Ё-моё, как живут!
В любую свободную минуту он ходил и, пугая жителей, смотрел, как устроена жизнь в сельских домах: сады и огороды, кухни и подвалы, колодцы и уборные. Любому попутчику он, простота деревенская, лепил все, что думал:
– Видал? Все богатые. Ни одной избы бедной нету! Бабы, правда, в Германии не такие, как в Польше. Не-е-т, полячки немок намного красивее. Там, в Польше, такие полячки! Что ты! Но зато у немцев все уж больно умно устроено. Сады какие, а уборные, етить твою… Одного не пойму: чего их к нам-то понесло, в нашу нищету?!
Так у Васи и сложились на всю жизнь убеждения: полячки – самые красивые женщины, а немцы живут богато.
Видимо, начальники сильно опасались таких настроений в армии (насчет немецкой жизни), поэтому Вася за антисоветскую агитацию праздник Победы встретил в уральской зоне. Ладно хоть жив остался. Вышел на поселение по амнистии через три года после Победы, в сорок восьмом году. Еще два года поселения, до пятидесятого. Вот какая у Васи была война. Вот поэтому встретились Вася с Оней.
Онька после родов стала бабеночка хоть куда, вся округлилась и спереди и сзади. А если еще умоется, то и щечки, как яблочки. Вася любого мог убедить, что самые красивые женщины – полячки, а жизнь довелось прожить с грязнопузой узкоглазой Онькой. Но он никогда не замечал противоречия между своим убеждением и действительностью. Так у двухлетней Таечки появился папка. По малости лет она и не помнила, что его когда-то не было. А в деревне, куда они перебрались после ссылки, все сразу сказали, что Тая – вся в папу. Онька, сидя на лавочке перед домом, говаривала соседкам: «Вон моя Вася идет». Поэтому Василия Михайловича, начальника деревенской почты, все до одного за глаза звали Моя Вася.
Обжившись, Вася принялся устраивать дом по-европейски. Выкопал в крытом пристрое колодец, обложил досками, настелил пол. Деревенские ходили поглядеть, но никто собственный колодец копать не стал. Кухню в избе он тоже мечтал иметь на германский образец. Притащил списанные почтовые весы, настрогал разделочные доски и принялся делать из Оньки немецкую хозяйку. Вася объяснял супруге, что бабы в Германии все продукты взвешивают. Поняла? Перед тем как кинуть в чугунок кусок мяса, надо его взвесить. А картошку в чучунку не с руки резать надо. Картошку-моркошку режут на разделочной доске. Почему-то именно доска поставила точку в воспитательном процессе. Онька завизжала, кинула картошку в Васю, а доску – в печь. И по-прежнему порядка на кухне не было никакого, даже русского.
Развели полный двор деревенской скотинки, крупной и мелкой. Любил Вася с ними возиться, кормить, выхаживать, а вот колоть – никак. После войны не переносил вида крови и дымящихся внутренностей. Курам Онька сама бестрепетно рубила головы топором, колоть свинью звали кого-нибудь из деревенских, и Вася уходил из дома на целый день.
Самым большим делом Васиной жизни стал сад. Соседи в толк не могли взять: зачем в огороде сажать смородину и малину, когда ее полно в лесу?! Вася ездил в областной питомник и притаскивал большие вязанки неведомых саженцев. Одно растение оказалось грецким орехом. Регулярно обмерзая, оно все же упрямо отрастало после весенних холодных утренников и над половиной сада раскидывало свои перистые нездешние листья.
– Пальма! – любуясь, говорил Вася. – Скоро у нас финик вырастет, Тая. Или кокос.
Председатель сельсовета, встречая Васю, заявлял:
– Ты мне тут немецкие порядки не разводи! Мы не буржуи – пальмы ростить! Убирай из огорода сады свои неположенные, а то землю отрежу!
Ладно спился вскоре, а то… Все могло быть.
Долго не везло с яблонями, все оказывались дичками, и Вася пересаживал их на улицу. Те из них, которые уцелели от деревенских коз и пьяных трактористов, быстро вымахали в громадные раскидистые деревья. Они так цвели по весне, что потом всю улицу назвали Садовой.
О реабилитации отца Таисья Васильевна хлопотала с самого начала хрущевских времен, но статья у него была «за антисоветскую агитацию»… Реабилитировали его только перед 40-летием Победы. Вызвали в военкомат, вручили юбилейную медаль. И 9 мая 1985 года, впервые за сорок лет, он пошел на праздничную демонстрацию к сельсовету. Потом они с мужиками выпили за Победу, за красивых полячек, помянули тех, кого нет. Ночью Васю рубанул обширный инфаркт. Потом врач сказал опухшей от слез Таисье, что доброе сердце Васи было все в шрамах, а сосуды забиты бляшками. Было Василию Михайловичу Векшину всего пятьдесят девять лет.
…По мнению деревенских, оставшись без Васи, Оня тронулась умом, хотя никто точно не знал, был ли у нее ум и в чем он заключался. И раньше-то не очень ласковая мать, она стала относиться к дочери едва ли не враждебно. А однажды сквозь бессвязные ее крики и визг Таисья услыхала про какого-то лохматого мужика и землянку в лесу. Не сразу дошел до нее смысл сказанного, и никаких подробностей ей добиться не удалось. Высказавшись, Оня замолчала и отвернулась.
…Оня собралась в далекую страну Ымме. Пусть русские глубоко закапывают в холодную землю своих умерших. Она не хочет туда. Пусть покачает ее Оома на больших теплых руках и потом Ымме заберет в свою далекую страну. Там ее встретят лесные люди, такие красивые и умные. Вместе они сядут вокруг очага и молча поговорят. Как долго она не видела этих лиц! Как она тоскует по ним! Пусть Ымме унесет ее.
– Ты, Таисья Васильевна, пригляди за матерью, чё-то с ей неладно, – тут же сообщили соседки. – Вчерася со всеми с нами распрощалася. Мол, уйду. Куда, спрашивам. В лес, говорит, уйду. Кто-то, мол, тамока ее ждет, в лесу-то. Надо приглядывать. А то и запри. Убредет, где тогда найдешь!
Таисья и сама видела, что с матерью творится что-то неладное. Совсем не склонная наводить порядок, Оня вдруг прибралась в избе, приготовила узелок в белом головном платке и резиновые сапоги. Но караулить ее целыми днями не было никакой возможности. Скрепя сердце приняв совет соседок, Таисья заперла дом на ночь. Утром пришлось вызывать врачей. Оня буянила, кидала посуду, во что бы то ни стало пыталась вырваться из дома. Врач признал у нее острый психоз, и недолгий остаток дней Оня прожила на успокоительных и снотворных уколах.
Далекая страна Ымме так и не дождалась своей беглой дочери…
Колхоз имени Зиммера и Керля в деревне Красные Мудомои
– Ране-то, когда народ-от здесь селился, деревня называлася Верхние Кизели. И вот чё на их нашло, не знаю, верхние по речке начали над нижними изгаляться: мы, мол, станём муди мыть – вам достанёт воду пить! Ну, дак их и назвали – Мудомои! А может, кто по насёрдке брякнул, да и пристало. При советской власти велели называть деревню Красные Кизели. Стали Красные Мудомои. Колхоз тут «Имени Зиммера и Керля». Почему он так называется, никто из деревенских вам про Зиммеркерля этого ничё не скажет. Мало ли почему… В Меновщиках колхоз был имени Карломаркса, в Турёнках – имени Энгельса, был у Карломаркса такой брат. Может, Зиммеркерль – это другой брат?
Вот и все.
…Году в двадцать первом продотряд из области в составе командира и пяти солдат на одной телеге прибыл в деревню. Советской власти позарез нужен был хлеб: города голодали. Основу отряда и составляли посланцы умирающих городов, рабочие активисты. Они знали, зачем ехали: дома остались семьи, и если не придет в Саратов баржа с хлебом… Пути назад у них не было. Они крепко сжимали в руках винтовки. Эти мужики в Гражданскую воевали за общее счастье, правда? Они победили помещиков и капиталистов, так ведь? А когда вернулись домой, увидели своих голодающих ребятишек. Разве это справедливо?! Винтовка есть – хлеб добудем.
При отряде были двое иностранцев: молодые австрийские коммунисты Генрих Зиммер и Август Керль. Страстно желавшие принять участие в историческом процессе созидания нового общества, они оставили ради этого философский факультет Венского университета. Им достался самый трудный участок борьбы: темное русское крестьянство, как им сказали – STAROVERY. Русский язык ребята знали плоховато, написали на бумажке и всю дорогу разучивали речь с призывом отречься от старого мира.
Неспокойно было на сердце командира. Неспокойно. Тяжело. Он, простой русский парень, рабочий Мотовилихи, неделю назад застрелил мужика деревенского. Нипочем тот хлеб не отдавал. Этот чертов старовер – он же не человек, это столб, врытый в землю на три метра. Его не то что не сдвинешь – не пошевелишь! Ты ему все по полочкам разложил: мол, революция победила, наше все теперя, скоро научимся хлеб на заводах делать, так говорит писатель наш пролетарский Максим Горький. Не будет никакого крестьянства. Не надо будет пахать, не будет доли твоей тяжелой, ты только подмогни сейчас, не дай погинуть трудовой власти. Дай хлеб! А он, мужик деревенский: пошто ето? Вот тебе и все разговоры.
Ознакомительная версия.
