– Свидетель, – ответил человек, – хочу дать показания.
Свидетель? Какой еще свидетель в три часа ночи? Мне было не до смеха, но я поразился этому совпадению – электронные часы показывали 03.00.
– Приходите завтра в отдел! – закричал я так, что чуть сам не оглох, и резко захлопнул окно, рванув рычаг вниз.
Мне стало страшно. Так страшно, как не было никогда. Зачем здесь этот тип? Он же мог запросто бросить гранату, выстрелить, и – привет. А там, в ауле или на горной дороге?
Господи!
Я один в этом жутком месте. Я жалок и беззащитен. Откуда взялись эти слова? Я где-то слышал их раньше, но употреблял ли? Нет!
Вконец оборзевший детина, вечно под папиной крышей, я был уверен в своей неуязвимости. Два раза по делам, что направлялись мною в суд, выносили оправдательные приговоры. За такое любого другого расстреляли бы, на костре сожгли, мне – ничего. Генерал попросил (потребовал) – не трогать, и меня не трогали. Пару раз наркоконтроль в кабаке заворачивал мне ласты, прихватывая с кокаином. Заминали. Летом, в дымину пьяный, на полной скорости снёс остановку. Пожурил генерал, выслал денег на новую тачку папа. Всё. Любые мои выходки покрывались.
И я поверил, что всесилен. Я, тридцатилетний дебил, у которого одно полушарие мозга занято обрывочными сведениями из уголовно-процессуального кодекса, а второе – текстами песен из караоке, посчитал себя выше всех.
Господи! Разве можно быть таким идиотом? Всё же так очевидно, яснее ясного всё. У папы отжали скважины, папа стал неинтересен. Какое теперь Генералу до меня дело? Правы были зловредные коллеги. Выхлопа от меня в Министерстве – ноль, ни материального, ни профессионального, поэтому я сослан сюда. Генералом сослан.
Я хожу под Тобой, Господи. И хожу до тех пор, пока Тебе угодно. Вразуми же меня, Боже! Помоги обуздать гордыню! Я такой же, как все. Я хуже их, я ничто без них! Обещаю, что никогда больше не буду поднимать себя над остальными. Буду любить жену, буду уважать своих товарищей, я стану другим…
Ты только помоги мне. Помоги выбраться отсюда живым.
А я стану другим. Обещаю…
Такие меня в ту ночь посетили мысли.
Сегодня проснулся от яркого утреннего света. Странно. Все дни, что я нахожусь здесь, были серыми, мрачными. А сейчас – солнце. Может, это Бог, услышав мои молитвы, даёт знак о скорейших переменах? Может быть.
Умывшись и побрившись, я вдруг вспомнил, что сегодня – День милиции. Или полиции? Нет, День сотрудников органов внутренних дел. Без разницы. Для нас, ментов, пришедших в органы до десятого года, он всегда останется Днём милиции.
Я позвонил по мобильному отцу. Он же у меня не только экс-олигарх. Он у меня бывший заместитель начальника УВД.
– Привет, – сказал, – пап. С Днем милиции тебя.
– И тебя с Днем милиции, сынок, – сказал он.
Душевно поговорили.
Пахомов появился только сегодня утром. С похмелья, но довольный. Видимо, встреча прошла на должном уровне.
Пришли в отдел, попили чаю, расположились за столами.
Я поделился с ним своими опасениями. Сидим здесь больше недели, а результата нет. Приедет бригадир – обоим конец.
– Не волнуйся, – сказал мне Пахомов, – всё сделаем по высшему разряду. Сейчас запросим список соседей… этого…
– Махмудова, – подсказал я.
– Ну, да. Получим, допросим. – Он сделал паузу и добавил: – По особому методу допросим.
– Как это – «по особому»? – не понял я.
Пахомов словно не услышал.
– Участковому поручение дадим – найти очевидцев преступления. Он нам ответит: установить не представилось возможным. Всё как обычно, короче. Не кипишуй. – Пахомов зевнул. – Пойдём в гостиницу.
Век живи, век учись.
Знающий Пахомов парень. Ответ участкового последовал на следующий день. «Установить очевидцев преступления не представилось возможным», – написал участковый.
Ну а мы получили список соседей Махмудова и приступили к допросам по особому методу.
«Я являюсь соседом Махмудова… Ничего плохого либо хорошего о нём сказать не могу… Общаемся редко… В ночь с… на… услышал взрыв. В окно выглядывать побоялся. Наутро узнал от соседа, что сарай взорвали какие-то бандиты. Больше ничего пояснить не могу…»
Пахомов ставит свидетельскую подпись в моём протоколе, я – в его. В отделе мы не появляемся уже третий день.
Нехорошо это, конечно. Но другого выхода нет.
В процессе допросов иногда засыпаем. Лежим на кроватях, стучим по клавиатурам ноутбуков. На полу лежат бутылки из-под водки. Некоторые закатились под кровати. За окном журчит вода. Закрывая глаза, я вижу, как волны Аргуна разбиваются о серые камни. Но это не Аргун. Во дворе гостиницы в ноябре месяце исправно работает фонтан.
Вчера посетили отдел. Встретили Валеру Смирнова. Старший следак, наш, министерский, он вернулся из Махачкалы.
Валера рассказал, что они с бригадиром раскрутили крупное дело. Установили какого-то местного князька, причастного к хищению федеральных бабок. Хотели задержать, да не успели. Князька хлопнул снайпер. В центре Махачкалы.
Боже, боже. Слушал, вспоминал себя, лежащего в номере полупьяным. Я не рождён героем. Помышлять в моём случае о карьере – верх непорядочности, подлости. Факт.
Печатать страшно неудобно. Трясусь в кабине «уазика», за решёткой, где обычно перевозят задержанных. Пахомову я предложил сесть рядом с водителем.
Едем в Магас на совещание, к бригадиру. Ничего хорошего я от этого совещания не жду. По всей видимости, бригадир будет спрашивать о результатах работы. А результатов нет.
Вчера совместными усилиями мы составили постановление о приостановлении уголовного дела. Сарай Гагиева взорвали неустановленные лица. Аллес! Одним висяком больше, одним меньше. Ингушам это всё равно. А нам – спокойствие.
Бригадир будет ругать. Возможно, напишет кляузу начальству. Пусть. Не это главное. Главное – остаться живым и невредимым. Приехать домой. И начать новую жизнь.
Есть на свете Бог! Никаких не может быть сомнений. Первым же делом, приехав в Москву, пойду в церковь.
На совещании бригадир сидел как в воду опущенный.
Что такое, подумал я. Неужели ещё месяц?
Оказалось – наоборот.
– Пришла шэтэ из Москвы, – сказал он, – бригаду отзывают. Капнул кто-то большой. Перегнули. Завтра в 6.00 вылет из Слепцовской. Всё.
Бригадир опустил голову.
Жалко смотреть на него было поначалу. Я даже пожалел его. Бойкий, уверенный в себе человек. Наверное, он даже неподкупен. Мало таких осталось. Об этом даже папа мне говорил, когда я гостил у него этим летом. Накатили мы с папой водочки, он загрустил что-то.
– Мало нас, сынок, – сказал, – осталось. Нормальных, честных ментов.
Даже слезы навернулись у него.
Он же носился здесь как угорелый, бригадир. Ингушей строил. Никого не боялся. Рассказывали даже, собрал каких-то начальничков, которые отказывались дело возобновлять, запер в кабинете и кондиционер врубил. Часов пять так просидели. Потом вышли едва не в сосульках, согласились со всем. Может, после этого в Москву и капнули?
Чёрт его знает.
Правильно капнули, а то непонятно, сколько бы здесь сидели. Слухи были, что он командировку продлить хотел, параноик.
Нет, не-ет. Какая может быть к нему жалость? Приступ злорадства вдруг охватил меня. Что, думаю, доигрался, мудило? Ведь именно так ты называл меня три недели назад, за столом, припоминаешь?
Стращал, пальцы гнул. Накопаем, пересажаем. Карьеру, поди, хотел сделать? Ну-ну. Не то место выбрал, брат. Восток – дело тонкое.
Отметил, что стал мудрее. Определённо.
Винты вертолёта рассекают воздух. Мы поднимаемся всё выше и выше над землёй. Прощай, скрытная, злая и непонятная старуха-Ингушетия! Надеюсь, мы не свидимся больше никогда.
Печатаю в вертолёте, но на меня никто не пялится. За месяц командировки ребята привыкли не обращать внимания на мелочи.
Я смотрю на своих коллег. Бригадир, Пахомов, двое бурят из Забайкалья, туляк Пронин, Смирнов. И какой-то очкарик. Я даже не помню, как зовут его.
Почти все дремлют, налакавшись дагестанского коньяку. Даже бригадир. Целую бутылку засадил. Из горла. Гады, гады – причитал, глотая. Засадил и уснул.
Пронин читает книжку. Очкарик ёрзает и не даёт нам со Смирновым покоя.
– Что такое? – нервничает он. – Почему так низко летим? Они же из гранатомёта достанут!
Кажется, очкарик попал в командировке под обстрел.
Смирнов протягивает ему флягу.
Я смотрю в иллюминатор. Внизу – скрытная, злая, но чертовски красивая Ингушетия.
На хрен, на хрен такую красоту. Горы-сакли-макли. Вот она – красота наша. Столица, мать её так. Сижу в кабинете один, здание на Газетном. Нормальные люди под окном. Иномарки. С номерами иномарки, без тонировки. Водители выходят из авто, хлопают дверцами, нажимают на брелоки. И никто не заглядывает под капот! Непривычно даже.
