Так и «Русско-абиссинский оркестр». Там есть чудный язык, и чувство, и молитва, и обещание, и просветление, и благодарность, и кому какое дело, что таких слов на свете нет, и даже сам Борис Борисыч их не знает, потому что они рассыпались в пыль сразу после того, как он закончил петь для записи диска? Он их забыл и больше не воспроизведет. Они жили только в миг пения. Но ведь они были же.
А поскольку каждому читавшему «Вавилонскую библиотеку» Борхеса известно, что в Вечности есть все книги, все тексты, все слова, все звуки и все значения, то никто не может сказать, что этого «абиссинского» языка не существует. Из Вечности пришло, спелось Борис Борисычем, улетело, оставило только следы на песке. Придет волна – смоет и их.
Но без Борис Борисыча – что бы мы знали о других мирах?
Время от времени мне по домашнему телефону звонят вежливые женщины и просят Зинаиду Васильевну. Я вежливо отвечаю, что они ошиблись номером и Зинаида Васильевна тут не проживает. Женщины уточняют номер. – «Да, – отвечаю я, это мой номер, совершенно верно. Но Зинаиды Васильевны тут нет». – «Очень странно, – удивляются звонящие, – всегда она тут была. Я часто ей звоню».
Но этого быть не может, потому что ни раньше, ни даже много лет назад никакая Зинаида Васильевна тут не проживала. Квартиру я купила пять лет назад, когда еще человек мог себе позволить купить в Москве квартиру, и была она коммунальной, и жило в ней множество народу, в том числе даже некая Флорида Михайловна, но Зинаиды Васильевны тут не было.
Если бы звонила одна и та же женщина, то можно было бы подумать – например, – что у нее не все в порядке с головой, но нет, это звонят разные, и даже как-то звонил мужчина.
Я уже привыкла к существованию Зинаиды Васильевны и иногда представляю ее себе: на ней зеленая вязаная кофта с растянутыми карманами; в карманах трубочка валидола, носовой платок, расческа. На ногах яркие китайские тапки. Ей лет так 65. Зинаида Васильевна жарит рыбу и складывает в эмалированный тазик. Потом прикрывает его перевернутой тарелкой и уносит к себе в комнату.
Думаю, она действительно тут живет, но только в параллельном пространстве. Ведь параллельное пространство существует, и тому много свидетельств. Телефонные звонки – тоже свидетельство, пусть косвенное. Я заметила, что эти параллельные миры соединены между собой в нескольких точках, где ткань пространства / времени как бы истончилась, протерлась; эти точки всегда связаны с потоками и коммуникациями. Трубы, провода, электронные пучки; другими словами, водопроводы, электричество, компьютеры, даже лифты – тупая, грубая вещь лифт, но, бывает, и он, и он. Стиральные машины, как всем известно, это вообще такие черные дыры; в них бесследно пропадают носки, и наука стыдливо отворачивается от объяснений этого феномена.
Зинаида Васильевна, конечно, где-то тут, и если в пустой квартире скрипнет половица или что-то словно бы упадет за стеной – это она. Я думаю, она часто смотрит в окно, навалившись на подоконник, бездумно, отмечая лишь сезонные перемены: вот дом сносят; вот магазин был – и нету; вот афишу наклеили на заборе: «Легенды РетроFM – Юрий Антонов», или что там у них в параллельном мире клеят на забор. Она выходит в коридор, идет на кухню, и я иногда сталкиваюсь с ней, прохожу сквозь нее, может быть, спотыкаюсь об ее яркие китайские тапки. Когда сталкиваешься вот так, напрямую, лоб в лоб с домовым – на миг возникает словно бы изжога. Или будто мутит. Но быстро проходит.
У вас в квартире наверняка тоже есть такой домовой: ведь параллельный мир – он всюду, за очень малыми исключениями. Я спрашивала свою подругу Авдотью Андреевну – у нее есть. Часто звонят и спрашивают. Фамилия Авдеюк. Пол неизвестен.
Бывают странные сближенья
Как-то раз, давным-давно, я купила стиральную машину какого-то скандинавского производства, шведскую, наверно; у них тогда была маркетинговая мода на панибратство.
В инструкции для пользователя – на почти русском языке – стиральная машина обращалась ко мне на «ты» и разговаривала доверительно. «Здравствуй! Я – твоя стиральная машина. Прежде чем начать мною пользоваться, внимательно прочти инструкцию до конца».
Я прочла. «Спереди у меня расположены четыре кнопки и два циферблата». «Слева наверху, над кнопками, ты найдешь выдвижной ящик с двумя отделениями». «Перед стиркой отдели светлое белье от темного». «Налей в меня средство для смягчения белья».
Я зачиталась и даже увлеклась: по жанру инструкция была ближе всего к софт-порно.
«Если ты не хочешь, чтобы я дула горячим воздухом, отключи эту функцию».
«Во время отжима я могу начать сильно содрогаться и даже подпрыгивать; во избежание этого укрепи меня путем фиксации ножек к полу (скобы А1 и А2 прилагаются)».
«По окончании стирки я подам продолжительный звуковой сигнал в виде гудка; его громкость ты сможешь регулировать».
«Не допускай попадания в меня детей и домашних животных!»
О сила простодушного искреннего слова, о сила прямого обращения и замены пустого «вы» сердечным «ты»! Каких-то семь или восемь страниц этого нескладного лепета, и я уже сроднилась с ней, она стала мне странно родной, как становится порой почти близким случайный спутник, с которым разговоришься в электричке, возвращаясь с букетом пионов с дачи, а потом он – досада какая – сходит на станции Кушелевка, а тебе ехать до Финляндского. Она уже почти женилась на мне, эта автоматическая, с фронтальной загрузкой, на пять кило сухого белья особа, и хорошо, что я женщина, а если бы я была мужчиной? Как бы сложились – или как осложнились – наши с ней отношения?
А под конец, когда она уже практически стала человеком или, во всяком случае, глубоко вошла в мою жизнь и дала почувствовать, как она мне необходима, она вдруг делала последний рывок и проявляла чудо самопожертвования, самоотречения и какого-то высшего, почти уже и недоступного человеку смирения:
«А когда я стану не нужна тебе, отрежь у меня электрошнур, открой дверцу и вынеси меня на место сбора мусора»…
…День, что ли, сегодня такой; я вспоминаю ее, думаю о ней; я думаю, что чему-то, пожалуй, я могла бы у нее поучиться. А я даже не помню, как ее звали.
…а когда я стану не нужна тебе, отрежь у меня электрошнур…
В конце восьмидесятых – когда все казалось возможным и вообще цвело и обещало – я дала какой-то газете интервью. Спрашивали про литературу или историю, и я сказала, что, будь моя воля и имей я возможность, я издала бы такую книгу: ХХ век в письмах, причем один год – одно письмо.
Это было бы очень трудно, потому что были десятилетия, когда письма лгали; ничего нельзя было правдивого написать. И в дневниках-то лгали, боясь арестов и обысков, а уж в письмах врать сам бог велел. Но все же как-то, может быть, всенародно удалось бы собрать такую книгу, сказала я. Есть же литературные архивы, есть чердаки с сундуками. И вообще, какое счастье и какой страх – читать чужие письма. Это как заглядывать в чужие окна – и стыдно, и любопытно, и как в кино. И там чужая, другая, единственная и неповторимая чья-то жизнь.
И вскоре после этого интервью меня разыскал какой-то человек (я до сих пор не знаю, кто он) и дал мне толстую пачку писем: почитать. Может, пригодится. Мне не пригодилось, письма я прочитала и вернула. Все они были написаны одной женщиной, жившей в Рязани: имени ее я не помню, так что пусть она будет Марьей Васильевной. Я так и не поняла, кто она, и что, и откуда, и кому она писала, а таинственный посланник ничего мне не захотел объяснить. Работала Марья Васильевна водителем трамвая, но жизнь ее была преисполнена духовными и культурными запросами. Писала с орфографическими ошибками, но ее интересовало все – от каких-то напечатанных в газете стихов до похорон А. Ф. Лосева, на которые она отправилась в Москву как на торжественное событие, и стояла в культурной толпе, и благоговела.
Но одно письмо я выпросила себе. История, рассказанная в нем, чем-то ударила меня в сердце. Двадцать пять лет прошло, расскажу.
Перескажу.
У них там в Рязани, в одном из разваливающихся домов напротив автобусного вокзала, жил себе художник с женой и детьми. Долго копил он деньги на спальный гарнитур. Жена хотела, чтоб было все – и тумбочки с двух сторон двуспальной кровати, и шкаф-гардероб с внутренним зеркалом, и резьба, и чтобы все было так богато, так художественно. И вот он накопил деньги и поехал в Москву, походить по антикварным магазинам.
Тогда вся Фрунзенская набережная была сплошным антикварным магазином. Всякая чудная рухлядь продавалась там задорого: и «пламя», и черное с золотом, и белое с золотом, и на кривых львиных лапах, и с крыльями грифона. Там были кровати, комоды, кресла, овальные и восьмиугольные столы, столики-сороконожки, столики-боби-ки, консоли, вазы, люстры, хрустальные нити, статуэтки, картины, часы, и все такое прекрасное, прекрасное.
