В зале стояла гробовая тишина, когда я оставила своего соперника корчиться на татами и пошла в раздевалку. Девушки – редкость в нашем клубе. Постоянной я была вообще одна. Отдельного душа и отдельной раздевалки, разумеется, у меня не было, и по никем не писанному установлению я всегда заходила первая. Меня никто никогда не торопил, но я сама знала, что у меня очень немного времени на переодевание и водные процедуры. Я делала все очень быстро, и подолгу ждать меня не приходилось. А тут я вообще оставила зал, никому не сказав ни слова. Даже Батыю. Учитель должен был понять, в каком я состоянии. Он не мог не знать, что произойдет, когда ставил нас в одну пару.
Скинув с себя вначале кимоно, а потом и все остальное, я вошла в душевую кабинку. Мне не терпелось не только смыть с себя пот, но и избавиться от прилипшего к телу отвратительного запаха, исходившего от недавнего противника. Я стояла под тугой струей и подкручивала поочередно в разные стороны вентили горячей и холодной воды. Обожаю контрастный душ! Кожу быстро начинает приятно покалывать, а из головы испаряется вся дрянь, что там есть.
Окатив себя напоследок ледяным потоком, я вышла из кабинки. Спустя пять минут я уже покинула раздевалку. В коридоре меня ждал бледный как полотно Денилбек. Я кивнула ему, как могла, благодарно улыбнулась и, не останавливаясь, направилась к выходу.
– Эва! Тебя проводить?
«Хороший ты человек, Данила!» Но это я сказала про себя. Мне хотелось бы сделать ему приятное, но я взвинчена случившимся – и, опять-таки, этот проклятый ПМС!
– Спасибо, Денилбек! Мне лучше побыть одной.
– Ты всегда говоришь, что тебе лучше побыть одной!
Я остановилась, повернулась к нему лицом и провела своей не слишком нежной ладонью по его щеке.
– Да, это так! Но сегодня я говорю правду!
На мгновение он задержал мою ладонь и прижался к ней губами. Странно, но у меня внутри что-то защемило.
Я аккуратно высвободилась и, перекинув сумку через плечо, вышла на улицу, не оглядываясь, дошла до перекрестка и нырнула в метро. Втиснувшись в вагон и стараясь не смотреть на окружающих, я заняла свободное сидячее место под жизнерадостной рекламой аэрозоля, спасающего от межпальцевого грибка.
Хорошо, что ехать мне без пересадки.
Пользоваться нашим общественным транспортом – испытание. Особенно уныла вечерняя езда. Уставшие за день люди возвращаются по домам. Усталые, а часто вдобавок еще и озлобленные физиономии вокруг. Улыбаться у нас не принято. Вот передо мной расположилась молодая женщина. У нее прекрасная кожа, красивые глаза с длиннющими пушистыми ресницами. Счастливица! Ее никто никогда не назовет обезьяной. Мужчины смотрят на нее разинув рты. От нее пахнет океанской свежестью. Не помню точно название духов, но я тоже обожаю этот дорогой запах. Такую красотку можно снимать для любого глянцевого журнала хоть одетой, хоть голой! Но почему, черт побери, эти совершенные черты достались не лицу, а... роже? Ни тени улыбки на чувственных губах, прекрасные зубы, никогда не встречавшиеся с бормашиной, сжаты в злобный оскал.
Я подняла глаза: все пластмассовые облицовочные панели залеплены рекламами каких-то лекарств, йогуртов и афишами концертов и прочих культурных мероприятий. Всмотрелась – всю неделю где-то поет Стас Пьеха, в пятницу вечером Клара Новикова искрометно изобразит тетю Соню в помещении всеми забытого академического театра, а еще вскорости в Доме культуры работников коммунального хозяйства выступит потомственный сибирский шаман Балдан Соднам и совершит публичное камлание необычайной целительной силы. Для наиболее упорных больных на следующий день после выступления будет организован индивидуальный прием в помещении еврейского культурного центра. Особенно приглашаются женщины, желающие забеременеть. О господи! Кстати, клуб этот расположен буквально за две станции метро до моей. Удивительно, что этот клуб еще существует. Хотя я слышала, что в нем функционирует куча всяких модных и дорогих кружков: от йоги до кулинарной школы. Осталось даже что-то музыкальное вроде. Вот еще и зал свой сдает под всякие камлания!
В вагон вползла бабулька. И что ее понесло из дома в восемь часов вечера? Не знаю. Еле стоит на ногах. И еще запах... я едва сдерживаю слезы всякий раз, когда ощущаю этот запах – запах старости, одиночества и приближающейся смерти. Только бы не дожить до того дня, когда этот запах станет моим собственным!
– Садитесь, пожалуйста! – я поднялась и уступила старушке место.
После этого пришлось встать в проходе и держаться за никелированный поручень. Осмотревшись по сторонам, я поймала на себе неприязненные взгляды окружающих и, отвернувшись к черному стеклу, стала вглядываться в мелькающие огоньки и переплетенные черные жгуты проводов. На покачивающемся фоне в окне отразилось похожее на призрак черное женское лицо. То есть на самом деле в нормальном зеркале видно, что оно не совсем черное, скорее цвета темного шоколада. Черты то ли азиатские, то ли европеоидные, но в любом случае несвойственные негроидной расе: прямой нос, относительно тонкие губы, гладкие черные волосы собраны в короткий пучок, торчащий из-под клетчатой кепки, от усталости и недосыпа синяки под глазами. Это я, Эвридика Воронова или просто Эва. В школе мое прозвище, разумеется, было Ворона. Я даже не знаю, красивая я или нет. Я не из этого мира, я действительно Шоколадная Ворона в серой стае!
На мое отражение в оконном стекле наложилась архаичная надпись «Места для пассажиров с детьми и инвалидов». Прямо под надписью сидели два поддатых парня. Услышав, как я обратилась к старушке на чистом русском, они поняли, что я «местная», и принялись нарочито громко обсуждать друг с другом расовую и национальную тему. Тот, что слева, произнес громко, чтобы слышал весь вагон:
– Тех баб, что дают черножопым и неграм, убивать надо! Наплодили всякого говна на нашу голову, б...! Вся страна – одни мутанты!
Обращение было адресовано не только мне одной. Одновременно со старушкой в вагон вошел мальчик лет двенадцати самой что ни на есть кавказской внешности, встал в углу и бережно прижал к себе чехол со скрипочкой.
– Нет, с этим нужно как-то разбираться, блин! – вторил другу тот, что правее.
– Мочить, мочить их всех! Чтобы, суки, выметались отсюда!
– Убивать их нужно, блин! Просто убивать, епт!..
Сдерживаться пришлось изо всех сил. Стоило лишь подтянуться на хромированных поручнях, и я могла врезать обеими ногами в оба рыла сразу. И это было бы правильно! Но мне казалось, что на тот день уже хватит.
Кстати, мой отец никогда не был негром. Он был советским кадровым офицером, летчиком, белокожим светлым шатеном, родом с Русского Севера. Неполных два года в середине восьмидесятых отец прослужил военным советником в Эфиопии. Советский Союз сам уже был обречен, но еще пытался изо всех сил поддерживать в странах «третьего мира» всякую мразь. В Аддис-Абебе царил Черный Сталин – зацелованный Брежневым Менгисту Хайле Мариам. Ему щедрой рукой отгружалась военная техника. Эфиопские военные обучались в советских училищах, а на родине им помогали советские офицеры. Отец был направлен в Эфиопию в качестве одного из заместителей советского военного атташе. Обычно неженатых за границу не отправляли, но папа был исключением. В свое время ему удалось совместить учебу в летном училище с занятиями борьбой, поэтому на личную жизнь времени не оставалось вовсе. В двадцать лет он был одним из лучших борцов в советских ВВС в полутяжелом весе, но невестой так и не обзавелся. Не нашел он себе никого и в годы офицерской юности.
Зато, на военной базе «Дебре Зейт» отец познакомился с моей матерью. К тому моменту она сама только что вернулась из Москвы, где окончила обучение в Первом московском медицинском институте. Мама у меня очень способная и упорная с самого детства. Чтобы попасть в Москву, ей пришлось пройти неимоверный конкурс на родине. По возвращении ее направили работать врачом именно в «Дебре Зейт», где по делам службы часто появлялся мой папа. Насколько я знаю, они очень любили друг друга. Когда начальство раскрыло «порочную» связь, мама была уже на четвертом месяце беременности. Чтобы избежать скандала, препятствий в заключении брака им не чинили.
Вначале была даже идея слепить из них образцовую интернациональную семью, но в конце концов этого делать не стали. Решили не поощрять... чтобы другим неповадно было. В итоге отец, женившись на маме, сломал себе и карьеру, и жизнь. Честно говоря, не знаю, был ли у майора-летчика шанс дослужиться до военного атташе. Но как бы то ни было, его быстро и тихо отправили назад в Советский Союз. Он вернулся в Москву и был определен до особых распоряжений в вертолетную часть, специализировавшуюся на доставке больных и раненых по госпиталям. Затем, точно в срок, родилась я.
Не секрет, что во внешности африканские корни обычно доминируют. Кожей и чертами лица я, как и мать, – типичная тигре. Впрочем, как и она, я не негритянка – основная часть населения Эфиопии в принципе не относится к негроидной расе: амхара, ороми и тигре, наряду с жителями юга Индии, являются самыми темнокожими европеоидами. Такая же и я. Исключение – зеленый цвет моих глаз, унаследованный от папы. У темнокожих людей не бывает глаз такого цвета. Как это получилось у меня – загадка для докторов и генетиков.
