На что Витька простодушно отвечал: «Я лучше 100 раз скажу пшенка , чем куку’гуза!»
Ребята ржали, как молодые кони, которых все никак не выпускают на ипподром побегать, а Бес, крикнув обиженно: «Ду’гаки вы все!», отходил недалеко и начинал постреливать в них из рогатки мелкими камушками щебенки, насыпанной вокруг остановки. За что был бит бесчисленное множество раз, и вечно ходил в синяках.
* * *
У меня же с Витькой-бесом были свои счеты.
С самого детства я ходила в очках, переболев в 2 года воспалением легких и коклюшем одновременно, я получила осложнение на глаза. Левый мой глаз стал косить.
На меня надели очки, и строгая моя мама разрешала снимать их только на ночь. Именно этим она и сохранила мне зрение.
Для Беса я была очкариком, Иркой-дыркой и, что самое ужасное, он мог крикнуть на всю улицу: «Косая! Косая!»
Бабушка успокаивала меня, объясняя, что только бездушный человек может упрекнуть человека его физическим недостатком. Меня это не утешало.
Я строила планы мести и засыпала в слезах…
* * *
А в этом году на дачу я приехала только в середине августа.
В июне целый месяц пролежала в Морозовской больнице, в глазном отделении. Подошла моя очередь на операцию. Оперировать меня должен был какой-то медицинский светило из Одессы, где была тогда основная глазная клиника для всего СССР.
Июнь был очень жаркий, в центре Москвы, где находилась больница, была просто парилка.
После операции мне заклеили марлевыми кружками оба глаза. Я должна была ходить так две недели. Я не плакса и не нытик. Надо, значит надо.
Когда пришло время снимать повязки и швы, были вызваны мои родители.
Доктор ловко сдернул приклеенные марлевые круги с моих глаз… И моя мама заплакала.
Никакого косоглазия у меня больше не было!
Папа протянул руку доктору, тот встал папе навстречу и они крепко, по-мужски, обнялись.
– Галина Павловна! Ирочка еще месяц должна походить в очках. Прыгать, бегать, купаться – нельзя еще месяца два и год – никакой физкультуры! Лучше бы увезти ее сейчас на какие-нибудь воды.
– Да, да, спасибо, доктор! Мы как раз уезжаем в Трускавец. Там не очень жарко и спокойно.
– Ира! – обратился ко мне доктор, – в школу ты пойдешь уже без очков! Просто выкинешь их и все! Поняла!?
– Правда? – закричала я, – ура! Я больше не очкарик!
А я увидела как мой папа, боевой военный летчик, смахнул слезинку со щеки…
* * *
И вот я лежу в своем укрытии. Жарко. Деревенская улица пуста. Куры у дома напротив уселись кучкой под куст жимолости. Тишина…
Эх, не уснуть бы, а то и вправду свалюсь!
Мама зовет меня обедать, но я, затаившись, не отвечаю ей.
Обернувшись, я вижу, как папа что-то объясняет маме, указывая в мою сторону. Мама понятливо качает головой и уходит на террасу.
Сколько уж я так пролежала в укрытии – не знаю.
Но вот! О, долгожданный миг! Бесило едет на «наш» край на своем велике. У шоссе он слезает с велосипеда и своим ходом переходит шоссе.
Я набираю за щеку приличное количество вишневых косточек и прицеливаюсь.
Почти напротив нашего палисадника Витька вдруг «ойкает» останавливается. Его укусил слепень. Бесило садится на краешек дороги и прикладывает к укушенному месту сорванный тут же лист подорожника. Он прижимает лист к ноге и потихоньку ноет: «Уй-юй-юй! За’газа, тяпнул все-таки!»
Я знаю, что лежачего не бьют. Но он – СИДИТ же!
И я открываю огонь. Витька подскакивает, не понимая, что случилось.
Я строчу своими косточками, как пулемет Максим, стараясь не попасть в глаз, целюсь в шею, грудь и плечи. Они у него обгорели и теперь шелушатся, открывая новую розовую кожу, еще такую нежную.
Бес вертится, решив, что на него напали осы и начинает визжать, а я все стреляю и стреляю…
Выбегают наши ребята и девчонки. Они еще тоже не знают, что я приехала, и не видели меня без очков.
Расстреляв все свои «патроны», держа лишь несколько косточек за щекой, я змеей сползаю с вишни и выхожу на улицу.
– Привет!
– Ой, Ира! Привет! А где твои очки?
Я развожу руками, будто бы не знаю.
– Ой, – кричит Алла, – у нее глаза теперь нормальные!
– Правда, правда! – шумят ребята.
Я подхожу к скулящему Витьке, он привалился на траву и чешет те места, куда попали мои косточки.
– Ну! – я ставлю ногу на его бок, – посмотри на меня. В глаза посмотри!
Витька искоса смотрит, ойкает и опять начинает причитать.
* * *
– « Смилуйся, Государыня рыбка !» – говорит шутовским голосом мой приятель Женька.
– Смилуйся, смилуйся! – галдят ребята.
– Пусть слово даст при всех! – говорю я, не снимая ноги. Вспомнив, что я читала у Даррелла про Африку, я воображаю себя охотником, пристрелившим льва на сафари! Вот так! Не больше и не меньше!
– Ногу сними, – жалобно просит Витька-бес.
Я снимаю ногу и говорю кровожадным голосом: «Побожись, что обзывать меня больше не будешь!»
– Вот, ей-бо! – крестится Витька и зачем-то кланяется мне.
– Громче, не все слышали!
– Ир, ей Богу, никогда в жизни!
– А теперь вали с нашего края, – грозно говорит ему Женька.
* * *
Мы все отворачиваемся от Бесилы и направляемся на волейбольное поле.
– Ты, как всегда, подаешь? – спрашивает меня Алла.
– Нет, смеюсь я, – мне сейчас можно только поболеть за вас, – Жень, запевай нашу!
Женька откашливается и запевает начавшим уже ломаться голосом: «Ой, ты, сорока-белобока, да научи меня летать!
– Да невысоко, недалеко. Да чтобы милого видать! – дружно подхватываем мы.
10 августа 2007 года.
Метро выплюнуло меня вместе с родителями из приятной прохлады на раскаленную сковородку Октябрьской площади. Мы перешли по подземному переходу Ленинский проспект и оказались в самом начале Мытной улицы. Здесь было немного прохладнее: когда мы свернули на Мытную то увидели, что впереди нас метров на двадцать шла поливальная машина, и кусты и липы вдоль улицы благоухали свежестью.
Навстречу нам ехал крутолобый сиренево-светло-желтый троллейбус «десятка», его шустро обгоняли 407-е Москвичи-такси, неторопливо ехали серые и кремовые Победы, похожие на майских жуков и вальяжные 21-е Волги везли своих важных пассажиров.
Родители везли меня в Морозовскую больницу на операцию. Несмотря на жару, по спине у меня бежали мурашки, а ладони делались все мокрее по мере приближения к воротам больницы.
Мама шествовала впереди нас папой под китайским зонтиком, ребра которого были из тоненького полированного бамбука, а сам он был из рисовой бумаги, расписанной цветами шиповника и какими-то иероглифами. На счастье и удачу, объяснил нам папа, привезший этот зонтик из Паланги с очередного рейса.
На маминых ногах красовались изящные босоножки на настоящей пробке, обхватывающие ее тоненькие лодыжки шелковыми ленточками в тон платью последнего фасона.
Мама моя была жУУУткая модница….
Вот вырасту, куплю себе точно такие же. И зонтик….
Мы шли с папой сзади и любовались нашей мамой. Папа был в летней летной форме и офицерской фуражке, и я в национальном литовском костюме с накрахмаленной нижней юбкой.
Шедший навстречу народ, оглядывался нам вслед…
* * *
Папа остановился и раскрыл свою ладонь.
– Ируся, что с тобой?
– Ничего…
– У тебя вся ладонь мокрая… Ты боишься?
– Не-а, – соврала я.
Папа взял меня на руки, и я вцепилась в его шею так, что оторвать меня было невозможно.
Ночь накануне госпитализации я не спала. Не знаю почему…. В больнице я уже лежала. В августе перед первым классом мне удаляли гланды…. Но тогда мне было всего семь лет. А сейчас, жарким летом 1964 мне почти одиннадцать. Правда, росту маловато.
И через две недели, в этой Морозовской больнице меня должны были избавить от косоглазия. От прозвища «очкарик» и прочих сопутствующих «приятных вещей».
Но оставалась Марина, моя подружка, страдающая тем же недугом, но не нашедшая поддержки в своей семье.
Моя мама все написала для Маринкиных родителей. Но лучше бы она этого не делала.
* * *
Мы познакомились с Маринкой в первом классе, хотя и жили в одном доме, только в разных подъездах. Правда, Марина с родителями и старшей сестрой Тоней жила в отдельной однокомнатной квартире.
Первый раз в гости к Маринке я попала, уже учась в третьем классе, когда наотрез отказалась ходить на продленку и со мной стала сидеть моя бабуля Натали.
И это были ВПЕЧАТЛЕНИЯ ! Поскольку одна я в гостях еще ни у кого не бывала.
Меня поразил беспорядок, творившейся в Маринкиной квартире. Посреди комнаты стояла «вечная» гладильная доска, сколоченная главой семейства.
Я удивилась, если есть утюг, то почему у Маринки всегда такие мятые вещи.
Разгадка оказалась настолько простой, что я и не додумалась бы ни за что.
Крикнув мне, чтобы вешала пальто, Марина прошлепала прямо в сапогах по паркету со словами: «Ой, скорее белье надо в шкаф убрать, а то Тонька гулять не пустит».
