– Разрешите присесть? – спрашивает высокий мужчина, почти старик, с гладким черепом, усеянным возрастными пигментными пятнышками.
И только глаза под дряблой кожей век – бесконечно добрые, знакомые глаза… Господи! Миша! Она приподнимается – обнять его, но он церемонно целует руку и вручает ей три пунцовые розы.
– А ты совсем не изменилась. Изумительно выглядишь, как и двенадцать лет назад. Ты ещё не заказала? – спрашивает, присаживаясь за столик и отыскивая взглядом официанта.
Вертлявый парнишка в длинном фартуке от бёдер поверх джинсов и белой футболки устремляется к ним. Лиза качает головой.
– Пожалуй, позавтракаю. С тобой, – улыбаясь, добавляет она. Щемящая нежность (или жалость?) к нему прежнему охватывает её.
Официант подаёт карты меню, облачённые в коричневую кожу. Миша утыкается в свою, а Лиза откладывает в сторону – здесь она всегда заказывает салат из свежайших морепродуктов и сухое белое Пино Гриджио.
Минута неловкого молчания после долгой разлуки, когда даже близкие люди не знают с чего начать разговор.
– Как твой доклад? – спрашивает она.
Он пожимает плечами.
– Преждевременное старение голых землекопов, вследствие увеличения энтропии под воздействием вогнутых зеркал, на мой взгляд, никого не впечатлило, – улыбается он и засыпает вопросами: – Как ты? Рассказывай. Чем занимаешься? А здесь вместе с Полом?
– Одна. Пол сейчас в Лондоне. Занят организацией выставки изобретений Леонардо.
– Работаешь?
– Преподаю в медицинской школе. В Стоуни-Брук.
Пока он заказывает форель на гриле и выбирает вино, она вглядывается в его лицо. Первое шокирующее впечатление исчезло – перед ней прежний Миша. Искренний. Верный. Настоящий. И за что только он её любил?
– Лиза, я виноват и должен извиниться, но я тогда… – говорит он, – я в тот момент не мог смотреть на его лицо, то есть на того мальчика, а куртка… она была такая же. Точь-в-точь, как у Паши…
– Перестань. Я всё знаю, – отзывается она, прижимая ладонью его непрерывно барабанящие по столу пальцы.
Историю с могилой неизвестного мальчика она восприняла спокойно – никогда не верила, что Пашка… Что его больше нет. Пол сразу, ещё тогда, в России, пока оформляли усыновление Леонардо, настоял на генетической экспертизе по патологоанатомическим препаратам. Его подозрения подтвердились – Миша ошибся, похоронил другого подростка. Чужого сына. Всё в прошлом и забыто.
– Хочу познакомить тебя кое с кем, – сообщает Лиза, – его зовут Леонардо. Он юрист, работает здесь, во Флоренции. В комиссии по поиску фрески «Битва при Ангиари». Слышал, наверное? Понимаешь, – она замолкает, тщательно подбирая слова, – он оттуда, из Винчи пятнадцатого века. А вот и он. Сейчас сам тебе всё расскажет. Ты поймёшь, что ошибался, – добавляет она, поймав себя на мысли, что чересчур волнуется, как и тогда в больнице, но для неё очень важно, чтобы Миша поверил тоже. Привстав из-за столика, машет рукой невысокому худощавому парню с копной чёрных кудрей и крупными агатовыми глазами под тяжёлыми веками. А он широко, радостно улыбается ей, торопясь со стороны восточных ворот Санта-Мария дель Фьоре – золотых ворот Гиберти.
– А сейчас вы сами убедитесь, насколько Леонардо предвосхитил своё время, – интригующе улыбаясь, обещает экскурсовод.
Окинув взглядом поверх очков разновозрастную группу туристов, она привычным жестом возвращает в исходное положение металлическую дужку, съехавшую с переносицы на кончик носа, и, указуя лазурно-отманикюренным ногтем направление маршрута, переходит к следующему экспонату. Экскурсанты цыплячьим выводком спешат следом. Я отстаю, замешкавшись возле велосипеда.
Колёса, рама, руль и педали, будто сейчас из магазина, только деревянные. «Машина для бега» барона фон Дреза, запатентованная двести лет спустя, отличается от нынешнего, как соха от трактора – примитивная дрезина без седла и педалей. А «пенни – фартинг» с его гигантским передним колесом и крошечным третьим – для устойчивости – выглядит цирковым уродцем. В девятнадцатом веке оставили два колеса и обули их в каучуковые покрышки. Леонардо – единственный, кто ещё пять веков назад догадался, как будет выглядеть современный велосипед? Догоняю группу и прислушиваюсь к экскурсоводу:
– На выставке представлена лишь половина из восстановленных по его чертежам механизмов. Если хотя бы часть из них воплотили в то время, техническая революция произошла бы куда раньше, а цивилизация поменяла бы скорость своего развития. Справедливости ради отметим – многие изобретения невозможно было реализовать при помощи инструментов той эпохи. Все выставочные макеты изготовлены из материалов, доступных в пятнадцатом и шестнадцатом веках – дерево, верёвки, холст, железо. Да Винчи изобрёл также стереоскоп и скафандр. Он автор идеи создания колёсного судна, ласт и спасательного круга. Фантазия Леонардо была безгранична, ему принадлежит проект… – экскурсовод профессионально выдерживает паузу и выразительно завершает, – первой подводной лодки! Более поздние проекты, – продолжает она, – посвящены разработке оборонительных и наступательных стратегий: бомбомёты, орудийные станки, штурмовые лестницы, мосты. Да Винчи оставил после себя чертежи многоствольного пулемёта, пушки, катапульты. Леонардо положил основу учению о волнах и рычаге. Он настолько обогнал технологии своего века, что если бы…
Переходим в соседний зал. Справа у стены – макет парашюта, слева – дельтаплана. Полотняная спираль, обвивающая деревянный шест – наивная имитации винта для вертолёта, но, как говорится, из того, что было…
В стеклянной витрине разложены обычные подшипники. Очередное творение Леонардо, как и всё остальное, изобретено позднее – другими. В дальнем углу жестикулирует человек-робот, рядом – черепахоподобный танк и самодвижущаяся повозка на пружинном механизме – ну чем не авто? До двигателя внутреннего сгорания гений, однако, не додумался. И это странно.
С фотографий на стенах следующего зала за мной неотступно следят глаза Моны Лизы, многократно увеличенные в инфракрасных лучах и виртуально расслоенные мультиспектральной фотокамерой француза Паскаля Котте. Изобретение фотоаппарата, кстати, тоже дело рук Леонардо, вернее, его неутомимого мозга. В своих записках он так и писал: глаз функционирует подобно камере, а при попадании изображения на глазное дно – оно переворачивается.
Подхожу к Витрувианскому человеку в трёхмерном интерактивном исполнении.
«Ступня человека составляет три ладони. Высота человека составляет четыре локтя и, соответственно, двадцать четыре ладони. Размах человеческих рук равен его высоте. Расстояние от подбородка до носа составляет одну треть длины его лица».
Золотая пропорция египетских пирамид и человеческого тела. Магическое число соотношения длины к ширине. Гармония Вселенной, упрятанная в цифре, но Леонардо увидел гораздо больше Витрувия… Две фигуры – одна в квадрате, другая в круге. Единство и бесконечность. Циферблат часов, колесо Сансары. Что же он хотел нам передать? Извечную двойственность человека? Центр человека в круге – пуп. Пуповина – животворящий сосуд, питающий зарождённую жизнь, а у того, что в квадрате, центр – гениталии. Семя Жизни? Инь и Янь, заключённые в круг и квадрат? Господи! Неужели X и Y хромосомы? Я отхожу в сторону, вглядываюсь в знакомый рисунок, пугаясь собственных мыслей. Вне всякого сомнения, вторая фигура – та, что в круге – отражает икс хромосому. Но откуда ему было известно о ней в пятнадцатом веке?!
Рядом вполголоса разговаривают двое:
– Спорим, он про всё это уже знал? – взволнованно шепчет матери мальчуган лет девяти.
Вынырнув из-под её руки и забежав вперёд, он заглядывает в лицо, ожидая немедленного подтверждения осенившей его мысли.
– Наверное, если столько придумал, – неуверенно соглашается мать.
– Я думаю, он это знал только потому, что когда-то уже видел, а потом просто взял и зарисовал…
– Ну ты и фантазёр. Где же он мог это увидеть?
– В будущем! Не знаю, каким образом, но он точно побывал там! Мам, ну не может же один человек придумать столько!
Женщина не отвечает, а мальчик оглядывается по сторонам в поисках единомышленников и наталкивается на мой взгляд. Я улыбаюсь и заговорщически подмигиваю ему. И я полностью поддерживаю безумное предположение мальчугана.
Всё, придуманное Леонардо, было изобретено повторно с шестнадцатого по двадцатый век – исключительно в этот период, но уже другими – и только в этот временной промежуток.
И вот что ещё странно – он не предложил ничего удивительного из того, чего не существовало бы к концу двадцатого века… И совершенно ничего из двадцать первого…
Глава первая. ПАШКА.
Томск. 1993 год
1 Дислексия – нарушение способности к овладению навыком чтения при сохранении общей способности к обучению.
