– Маячком? Каким маячком? Не было маячка, выбросил я телефон твой! Выбросил!
Сильвио заулыбался, довольно откинулся в кресле.
– Пропуск! Пластиковая карточка, дружище! В ней чип был, в ней, родимой.
– Врешь ты! – бессильно заорал я, бросаясь на него. – Врешь!
Подлец не врал насчет пыточных камер – они были, и там действительно пытали. Боли я почти не чувствовал, рот наполнялся горячей кровью, густой и соленой, которая мешалась с привкусом крови Сильвио. Его кровь была тошнотворно горькой, – впрочем, какой еще на вкус должна быть кровь тирана?
Прежде чем охране удалось оторвать меня, я почти откусил Сильвио ухо. Он, весь заляпанный кровью, сидел на ковре и обеими руками прижимал ухо к черепу, точно пытаясь приклеить обратно. Охранники ломали мне руки, я рычал и плевался, Сильвио растерянно скулил.
– Сволочь… Ну что ты натворил? Вот ведь сволочь…
Я пытался схватить руку, бившую меня по лицу, – безуспешно, потом упал ничком на ковер. Меня скрутили и поволокли из комнаты, Сильвио гаркнул мне вдогонку:
– Юродивый! Ну и подыхай со своим ублюдком! Я ведь хотел спасти тебя!
– Пилат хренов! – удалось прохрипеть мне. – Мелок ты, Сильвестров, для Пилата!
Охранник, с удовольствием гакнув, крепко саданул мне в солнечное сплетение.
– Да и ты не Иисус Христос!
Последнюю фразу Сильвио я услышал уже из коридора.
В пыточной камере я почти сразу потерял сознание, вскоре после первых ударов. Свет вспыхнул и медленно погас, меня накрыла вязкая тьма. Я бесконечно опускался в эту тьму, падал и падал, как падает утопленник в океанскую толщу, в пустоту Марианской впадины, безо всякой надежды когда-нибудь достигнуть дна. По чернильному бархату скользили какие-то тени – то ли чудовищные рыбы, то ли отражения комет. В их сонных хвостах, как в венецианских шлейфах, мелкой россыпью вспыхивали блестки сапфиров, тускло мерцали кровавые рубины, таинственно сияли изумруды. Томные спирали этих лент завораживали – я подумал, что если это и есть смерть, то наши земные страхи явно преувеличены. Я подумал о ней, и она появилась. Без хищной ржавой косы и черного капюшона, в тени которого мерещится щербатый оскал. Но и без балаганной бутафории я сразу ее узнал.
Смерть выплыла из гробового мрака. Торжественная, как языческая царица, она направлялась прямо ко мне в окружении свиты фонарщиков. Глаза ее, нет, не глаза – темные очи, смотрели с ласковым спокойствием. Это спокойствие передалось и мне. Она плавно подняла руку, фонарщики вытянулись на цыпочках, готовясь задуть свои лампы.
– Погодите… – остановил их я. – А как же мой сын?
Смерть задержала взмах, подумала, потом согласно кивнула. Прикрыла глаза. Фонарщики опустили лампы, разочарованно выдохнули в сторону. И тут же магическая процессия начала растворяться, таять, тьма вздрогнула и стала мутнеть, точно небо в предрассветный час. Растаяли ленты и спирали, погасли сапфиры, все вокруг залила тягучая сизая муть. Откуда-то донесся звон бубенцов, звук становился резче и назойливей, он рос до тех пор, пока мой мозг не наполнился отчаянным звоном, а тело свирепой болью. Казалось, я весь состою из этой боли.
Чьи-то руки отодрали меня от липкого цементного пола и куда-то поволокли. Чавкнула дверь, грохнул железом замок. Затопали кованые подошвы. Эхо тугой болью отдалось в голове.
– Этого куда?
– В сорок седьмую.
– Так там уже один есть.
– Тащи, урод!
– Тащи, тащи… – недовольно пробормотал урод. – Начальников развелось… Чего таскать, один хер по утрянке всех к стенке поставят.
Меня пинком втолкнули в камеру, грохнула дверь, лязгнул засов. В углу, привалясь спиной к стене, сидел мой сын. Безвольно раскинув руки с обращенными к потолку ладонями и вытянув босые ноги, он, казалось, дремал. Его меловые ступни были самым светлым пятном в камере.
Мне удалось встать на карачки, мне было очень худо. Шатаясь, как раненый зверь, я дополз до него, осторожно тронул за ногу. Он устало поднял голову.
– А-а, отец… – приоткрыл он запекшийся рот.
Передние зубы были выбиты.
– Митя…
Я нашел его ладонь, сжал. У меня хватило сил, чтобы не завыть в голос. Не выпуская его руки, я сел рядом. С силой вдавив затылок в холодную побелку стены, закрыл глаза. Мне вдруг стало по-настоящему страшно. Ледяная жуть вползла в мое нутро, переполнила душу. Господи, что я могу?! Бессилие, беспомощность… Плевать на меня, черт со мной, но как же он? Мальчишка ведь, как же так, господи? Зловещее величие, да, конечно, очень впечатляет, но где же милосердие твое?
– Отец…
– Да, – не открывая глаз, отозвался я.
– Прости. Ты из-за меня…
– Ну, ты… – сдерживая дрожащие губы, пробормотал я. – Ты брось…
– Знаешь… – запнулся он. – Завтра утром…
– Чушь. – Я стиснул его ладонь. – Все это чушь, мой милый мальчик, поверь мне. Собачья чушь… Поверь.
Сонная лампа в потолке моргнула и погасла. Чернота скрыла грязные беленые стены и кованую дверь. Темнота казалась абсолютной. Время остановилось.
– Ты тут? – непринужденным шепотом спросил я.
Он тихо засмеялся, потом закашлялся.
– Хочешь, я расскажу тебе про твоего деда? – негромко предложил я. – Про моего отца… Я тебе не рассказывал, как он спас меня? Давно, миллион лет тому назад…
Мне показалось, нет, я был уверен, что он улыбается в темноте.
– Корабль назывался «Ливадия». Его черные трубы были выше маяка, выше портовых кранов. Корабль был огромен, как город. Рестораны и казино, кинотеатры, даже настоящая аллея с живыми розами и фонтаном, в котором плавали золотые китайские рыбки… Представляешь?
Я почувствовал, как сын кивнул.
– Отец был музыкантом, играл на саксофоне, играл, как бог. Правда-правда… Особенно в тот вечер. Он называл это «экстазом святой Терезы», знаешь, состояние, когда ангел тебя ведет…
Сквозь тьму камеры проступил тот вечер: блеск люстр, янтарные отражения в сияющем паркете – все ясно и четко, будто было вчера. В мельчайших деталях, вплоть до ванильного запаха свечей и тихого перезвона хрустальных бокалов, – как же такое возможно, ведь столько лет прошло? Отец с золотым саксофоном на краю сцены, чуткий, как струна, гордый, точно готовая взлететь птица. Фрачные танцоры, похожие на пингвинов, бледные спины их партнерш, плавные официанты в белоснежных перчатках с алыми бутонами в петлицах.
– А дальше? – Сын тронул мою руку.
– А дальше было вот что…
Я продолжил рассказ. Картины прошлого оживали и торжественно вставали перед моими глазами: тающая полоска берега с уплывающим вечерним городом, прощальный бой башенных часов, светящиеся буи, красные и зеленые, зачаленные вдоль пирса, жутковатый глаз маяка. Я уже сам не знал, описываю я эти картины или творю своим рассказом. Вспомнились первый помощник капитана в роскошном кителе, и наш шустрый стюард с бритвенным шрамом на шее, и тот матрос, что нацепил на меня спасательный жилет. Или то был ангел, просто мне не удалось разглядеть крыльев?
– Меня отнесло от «Ливадии», там уже вовсю пылал пожар… Потом на корабле что-то рвануло, столб пламени взлетел до звезд и стало светло как днем. Я потерял сознание, очнулся в лодке. На веслах сидел мой отец. В белой фрачной рубахе с закатанными рукавами, с черной лентой развязанной бабочки, в лаковых концертных штиблетах. Кроме нас, в лодке никого не было. Отец налегал на весла, греб умело и с удовольствием. Он подмигнул мне, я улыбнулся в ответ. Хорошо видел, как на его сильных руках вздулись вены, как побелели костяшки кулаков, крепко сжимавших весла.
– Он жив? – шепотом спросил сын.
– Конечно, – тоже шепотом ответил я. – Я тебя с ним познакомлю.
Сын грустно хмыкнул.
– Он ждет нас, – прошептал я. – Тебя и меня. Ждет там, где мы с ним расстались.
Я услышал всхлип, нашел в потемках ладонь сына, сжал.
– Ты что, не веришь? Мне, своему отцу? Неужели ты думаешь, мы так и будем тут сидеть, черт побери, как ягнята? Вот ведь чушь! Думаешь, их дурацкие замки-решетки-стены смогут нас удержать? Бред собачий!
Его ладонь вздрагивала, он плакал.
– Ну-ну, Митя… – Я привстал на колени, взял его за плечи. – Слушай меня, слушай!
– Да, папа… я слушаю.
Глубоко вдохнув, я начал.
– Мы направимся в сторону моря. Мы пойдем медленно, мы не станем торопиться. Такая ночь не терпит суеты. Пойдем дюнами, на шум прибоя, на запах морской травы. Будем неспешно шагать босиком по ночному песку, еще сохранившему тепло заката. Позади останутся сосны, кряжистые и торжественные, как спящие великаны. Над дюнами будут кружить светляки – крошечные искры, будут вспыхивать и таять и вспыхивать снова. Хвойный дух сменится горьковато-свежим дыханием моря. Дюны кончатся, песок станет твердым и холодным. Мы ясно услышим ворчание прибоя. И тут же перед нами раскроется море. Оно распахнется бескрайней равниной – плотное, как черный бархат, тускло мерцающее, как стальная чешуя дракона. Наши глаза привыкнут к темноте, прибой будет лениво пениться и откатываться назад с усталым выдохом. «Смотри! – укажу я на темный силуэт лодки у самого берега. – Я же тебе говорил: вот он, он ждет нас». Лодка будет сонно покачиваться в такт прибою, отец привстанет и помашет нам рукой с рыжим огоньком сигареты. «Ну, ребята, я уж решил, что вы передумали, – смеясь, скажет он. – Димка, ты давай на весла, а ты, Митя, прыгай на корму. Я, как старший, буду за капитана». Отец выглядит гораздо моложе меня, да так оно и есть на самом деле, но я не стану спорить, просто сяду на весла и начну грести. Уключины будут маслянисто поскрипывать, лодка плавно скользить, серебристая полоска прибоя удаляться. Берег вытянется в лиловую ленту, помутнеет и вскоре растает вовсе. Ты, сидя на корме, запрокинешь голову, ты будешь улыбаться. От свежего морского духа, ладных весел, от ультрамариновых бликов на покатых волнах, от твоей улыбки и ванильного запаха отцовского табака мне станет легко и особенно хорошо. Наверное, так ощущается счастье. «А звезд-то, звезд сколько!» – Отец щедрым жестом, точно делясь с нами своими сокровищами, обведет небосвод. Он прав, такого звездного неба ты еще не видел. Между ковшами Большой и Малой Медведиц вытянет когтистые лапы Дракон, Орион, опоясанный трехзвездным поясом, неспешно взмахнет своей суковатой дубинкой, в лазоревых всполохах туманная Андромеда будет расчесывать мерца– ющие волосы хрустальным гребнем. Перечеркивая Млечный Путь длинным сияющим шлейфом, торжественно проплывет комета, за ней другая. «Еще одна!» – восторженно крикнешь ты, указывая рукой в звездную бездну. «Тут так каждую ночь – звезды с неба просто сыплются. Желаний не хватит загадывать», – вкусно затягиваясь, скажет отец вальяжным тоном. Он любит из себя строить барина, наш папаша. Закинув ногу на ногу, он будет покачивать лакированной штиблетой, в которой бескорыстно отразятся несколько галактик сразу. «А куда мы плывем?» – спросишь ты его. «Как куда? – удивится отец. – Туда, за горизонт. Жить! Разве ты не знал, что именно там и начинается настоящая жизнь?»
