Следующим на трибуну торжественно вырулил Комаряк. Он долго-долго что-то такое жевал, изредка останавливаясь и достойно скрещивая ручки на животике и ниже. Как-никак директор недавно дал ему пост замдиректора. Все-таки есть, есть закономерность: если научный сотрудник имеет амбиции, но не имеет интереса к науке, то непременно достигает успеха по административной линии, по профсоюзной или партийной, в дирекции или ВАКе. Речь Комаряка была бессвязной и непонятной, причем, не ясной вероятно даже для него самого. Он говорил, говорил и не мог остановиться. Его несло. Закончил он заявлением, что результаты работы Никишина не достоверны и являются дутой сенсацией.
Когда через несколько лет Комаряк собрался сам защищать докторскую, то стал со мной неимоверно вежлив, подходил поздороваться, а на мои замечания на семинаре оживленно говорил: «Очень, очень интересные вопросы!». Боялся, что я начну мстить. И был удивленно обрадован, что этого не случилось. Как отомстить врагу? Прощением. Но простить не значит полюбить. «Любить врагов своих»? Любить тех, кого ненавидишь? Вот уж поистине фарисейская доктрина! Хотя, конечно, нельзя молиться о кончине врага; нужно помнить, что ты тоже чей-то враг… Защитив свою теоретическую лабуду, Комаряк вновь начал плести против меня сети интриг, противился защитам моих аспирантов, устраивал мелкие пакости. Даже пытался помешать выставке моих книг и статей, организованных библиотекой. Змея жалит не от злости, а от избытка яда.
Став замдиректора, Комаряк с важным видом начал имитировать бурную деятельность, попутно симулируя пытливого ученого. А в душе у него (видно по мутным глазам) пустота и скука. Кто входит в храм науки через дверь зубрежки, тот уйдет из науки через дверь скуки. Мучила ли Комаряка совесть, хотя бы изредка? Вряд ли. Общеизвестно, что даже инквизиторы и палачи делали свои черные дела с чистой совестью. Хотя никакой он, конечно, не инквизитор. Обыкновенный карьерист.
Но вернемся к апробации. Поскольку конкретных замечаний Комаряк высказать не сумел (по причине глубокого возмущения), то я в ответ на его многословное пустопорожнее выступление сердито буркнул: «Отвечать не буду». Тут директор Фоменко, дремавший в зале на заднем ряду, вдруг проснулся, встрепенулся и закричал: «Безобразие! Что значит – не буду отвечать на вопросы?! Мы же не спрашиваем Вас об отношениях с женой!». У меня было такое ощущение, что попал в дурдом. Хотя Егор Егорович на самом-то деле положительно относился к моей работе, но должен был плыть в одной лодке со своими замами и членами дирекции. Поэтому старался публично не становиться ни на чью сторону – ни мою, ни агрессивных критиков. В свое время, когда он сам защищал докторскую, на него катил бочку Биркштейн. Фоменко хорошо понимал подоплеку моей истории и поэтому сочувствовал. Но внешне сохранял нейтралитет. Не секрет, что война между какими-либо субъектами обычно возникает именно из-за того, что остальные субъекты сохраняют нейтралитет.
На трибуну шустренько взбежал Лизарев, весь приглаженный, прилизанный, в шикарном костюмчике с ярким модным галстуком, и торжествующе произнес: «Я проконсультировался с ведущими специалистами нашей страны по поводу диссертации Никишина. Их мнение крайне негативное. Крайне негативное! Что касается экранировочной модели, то формулы, выведенные Никишиным, являются всего лишь частным случаем известных уравнений теории вероятностей».
Я парировал: «Известные уравнения теории вероятностей не оперируют с измеряемыми параметрами, в то время как в мои формулы входят сечение поглощения, площадь молекулы, число молекул и фактор ориентации. Более того, разве это плохо, что мои формулы согласуются с теорией вероятностей? Как раз это значит, что в них нет ошибки. А что касается специалистов, то не могли ли бы Вы рассекретить их имена?».
Лизарев замялся и пропищал, что считает дальнейшую дискуссию нецелесообразной. Тут снова проснулся Фоменко и крикнул: «Нет! Нам надо знать, кто конкретно против?». Лизарев, поколебавшись, назвал три фамилии. Я изумился: «Как это может быть!? Один из них давал положительный отзыв на первый вариант диссертации. У второго я докладывался на семинаре и получил положительное заключение. А с третьим виделся буквально на днях, когда он вернул мне прочитанную диссертацию со словами, что это хорошая работа». На это Лизарев заявил, что все трое уже изменили свое мнение. Тут все начали базарить на тему кто чего и от кого слышал о диссертации Никишина. Маразм крепчал. И в этот момент Лизарев нанес решающий удар: «В прошлом году в журнале Nature была опубликована статья, в которой четко было показано, что снижение светопоглощательной способности в стопкообразных макромолекулах обусловлено исключительно кулоновскими взаимодействиями». Лизарев назвал журнал, том, номер и даже страницы, чем продемонстрировал свою полную осведомленность о предмете. Об этой публикации в Nature я ничего не знал, в чем сразу признался. Это произвело на некоторых присутствующих плохое впечатление. Лизарев на правах председателя тут же заявил, что пора голосовать. Формулировку предложил такую: «Диссертация Никишина не может быть представлена на соискание доктора химических наук». Тут в аудитории начался базар на тему – почему химических? Одни начали спрашивать, другие голосовать, третьи предложили иную формулировку, четвертые мирно дремали, пятые пошли на обед. В результате никто толком не понял, к какой, собственно, резолюции пришли, и вообще пришли ли. Как известно, одна голова – одно мнение, две головы – два мнения, много голов – снова одно мнение, но не понятно – какое именно. Если высказано одно мнение, то всё ясно, а если высказаны разные мнения, то ясно то, что ничего не ясно.
После семинара я побежал в библиотеку и взял тот самый журнал Nature. Да, там была статья о поглощении света в макромолекулах. Но никаких «решающих результатов», о которых возвестил Лизарев, там не оказалось. Это была статья английских химиков, синтезировавших макромолекулу, в которой много центров располагались один над другим в виде стопки. В статье не было никакой физической модели или эксперимента по выяснению особенностей поглощения фотонов в такой макромолекуле. Я пошел с журналом к Лизареву и спросил, об этой ли статье он говорил и если да, то где же здесь «четко показано»? Лизарев заерзал и заверещал, что всё это не имеет ни какого значения, ибо это частности, но существуют незыблемые основы науки, которые никому не позволено расшатывать. Я усмехнулся: «Это не ответ». И попросил Лизарева как председателя семинара выдать мне официальное заключение.
Защита докторской на бис и ура
Лизарев полгода тянул с оформлением заключения, однако ж, совместно с Комаряком, состряпал его. В этом документе, подписанным им и секретарем Судихиной, а также завизированным директором Фоменко, говорилось, что все результаты, полученные Никишиным, ошибочны и не достоверны, а поэтому диссертация не может быть рекомендована к защите. Я написал служебную записку директору: «Уважаемый Егор Егорович! Прошу Вас обратить внимание на несоответствие выданного мне заключения семинара и реальной его стенограммы». Никакого ответа. Говорят: не плюй против ветра. Я плюнул – и нечего; ну, подумаешь, утерся.
Как говорится, идеями я позавтракал, принципами пообедал, раскаянием поужинал. Получив на руки отрицательный отзыв родного Института, решил все-таки попытаться защитить докторскую. И отдал свой манускрипт в ученый совет в Москве. Диссертация попала на рецензию профессору А.Л.Блюму. Узнав об этом, я подумал: «Ну, всё, кранты». Дело в том, что Блюм был лучшим другом Шмуня. Кроме того, он благосклонно относился к Бубрецову который когда-то был его студентом. Научное сообщество очень тесно: куда ни сунешься, кругом друзья-приятели, кумовья и соратники.
Но именно Блюм в свое время дал добро на публикацию в журнале «Биофизик» моей критической статьи о шмуневских «флуктуациях». До этого статью упорно, в течение пяти лет, редакция отклоняла под разными предлогами. Блюм занял тогда принципиальную позицию: проблемы надо не замалчивать, а обсуждать. Не смотря на дружбу со Шмунем, он долго относился к «планетарнологическим флуктуациям» довольно скептически. К сожалению, с годами он к ним привык и даже как будто уверовал.
Персонально с Блюмом я раньше не сталкивался, но зато с удовольствием читал и перечитывал его книжку «Проблемы биофизики». Это была одна из тех редких в науке монографий, в которой автор не пересказывает как попугай кто и чего делал, а анализирует самые интересные результаты, сопоставляет, критически оценивает, делает выводы. При этом никакого выпендрежа. Самобытный автор не оригинальничает.
Моя диссертация Блюму понравилась. И я видел, что дело не только в природной доброжелательности Блюма, но, прежде всего, в профессиональной беспристрастной оценке. Потом Блюм дал почитать диссертацию трем членам ученого совета своего Института. Они высказали положительное мнение. Состоялся семинар, на котором присутствовали сотрудники нескольких лабораторий. Они рекомендовали работу к защите.
