Ознакомительная версия.
Я получила официальное приглашение в Дом кино. Сначала думала, что не пойду. Мне почти удалось привести нервы в порядок, наладить жизнь. Я раздала долги благодаря щедрому гонорару за сценарий, вписалась в один интересный некоммерческий проект, много работала, уставала, благодарила небо и заказчика, что времени на раздумья о собственной никчемной судьбе не остается. И вдруг опять все сначала? Нет, нет…
И все-таки пошла, нарядилась даже по такому случаю в специальное платье, длинное и узкое, переливающееся почти змеиной чешуей. Кто-то однажды сказал мне, что в этом платье вид у меня, как у сытого удава, хищно-умиротворенный. А мне этого и надо было. Тоже, наверно, с детства оставшееся желание прилюдно вильнуть хвостом – я жива, всем довольна, красива и счастлива. Ты думал, что сломал меня, уничтожил, растоптал? Не вышло, любимый, не родился еще тот мужчина… ну и так далее, известный монолог всех безнадежно влюбленных и жестоко покинутых.
На мероприятие я, разумеется, опоздала. Рассчитывала, что приду чуть позже, как раз когда в разгаре будут цветистые словоблудия, нарочитые излияния киномэтров в любви друг другу. Думала, что войду в зал спокойно и уверенно, проплыву по проходу с поднятой головой, и все будут оглядываться на меня, и эти, на сцене, смолкнут на минуту, и Авалов от осознания невыносимости утраты немедленно сделает себе харакири. На деле же я пришла слишком поздно, когда свет в зале уже погас и на экране побежали начальные титры фильма. Я попыталась пробраться вперед, на меня шикнули, откуда-то между рядов вынырнула вдруг Люся, ставшая за эти месяцы совсем умопомрачительной красоткой, еще худее, блондинистее и глазастее, и потащила меня за руку.
– Пойдем, пойдем к нам, рядом как раз свободное место.
– А ты с кем? – настороженно спросила я.
Чем черт не шутит, вдруг Авалов вернул ей свою благосклонность?
– С Марецким, – гордо улыбнулась Люся.
– Это который продюсер? – уточнила я.
– Угу, – кивнула она. – Такие проекты задвигает, Голливуд отдыхает. Не то что этот жмот Грибников.
– А ты – его главная прима? – догадалась я.
– Угу. И штатная любовница по совместительству. А что делать, жить как-то надо? А от всех этих недорезанных интеллигентов с гениальными закидонами меня тошнит уже. Марецкий хоть не прикидывается… – со злостью выпалила она под плывущую с экрана печальную, захлебывающуюся мелодию. – Ладно, тихо. Пришли.
Я кивнула Люсиному Марецкому, кругломордому пижону в замшевом пиджаке, и уставилась на экран. Титры погасли, и я снова, как в первый раз, увидела разноцветные пологие горные вершины, острую крышу старинного храма на холме, развевающееся на ветру темно-красное одеяние старца-отшельника. Затем с экрана серьезно-проникновенно глянула красавица Ингрид Вальтер, и история началась.
Через два часа, под звуки финальной мелодии я сидела в темном еще зале и плакала, кусая платок. Я, не проронившая ни слезинки за весь этот последний мучительный год, с почти буддийской стойкостью встречавшая все свалившиеся на меня потери и разочарования, ревела, как школьница. Потому что прямо сейчас, в этом пропахшем чужими духами зале, происходило чудо. Я не могла поверить, что это мной написанные слова произносят люди на экране, что это моя история претворяется в жизнь. Что делал этот человек, какой волшебной палочкой обладал он, безжалостный, эгоистичный, расчетливый, жестокий, за что бог наградил его талантом – так видеть, так чувствовать и передавать жизнь? Откуда в нем, нравственном калеке, эта тоска, эта беспощадная искренность, выматывающая душу, заставляющая зрителя сто тысяч раз умирать от осознания подлости и грязи окружающего мира и воскресать, когда Он, творец и вершитель судеб, дарует вдруг, на самом краю бездны, едва ощутимую смутную надежду?
Стиснув зубы, я оплакивала и героев фильма, и себя, свою никчемную, дурацкую единственную жизнь, и его, отдавшего всю свою способность чувствовать и сопереживать светящемуся в темноте экрану, и людей, сидевших рядом в зале, и всех, всех в мире, одиноких, потерянных, страдающих, надеющихся на что-то смешных человечков.
Музыка смолкла, грянули аплодисменты, Авалов вышел на сцену принимать поздравления. Я никогда еще не видела его в зените славы, триумфатором. Ожидала, что разгляжу сквозь обычную его маску уверенного спокойствия сумасшедший азарт победы. Руслан принимал цветы, улыбался своим тонким длинным ртом, и я вдруг поняла – по едва заметным морщинкам в углах глаз, по складке у губ, что ему смертельно скучно, что он томится на этом навязанном ему торжестве его величия. Картина окончена, он выложился весь и теперь пуст, бесполезен, не нужен самому себе. Не человек, а расколотая ореховая скорлупа. Он будет долго еще по инерции собирать лавры всеобщего восхищения, ходить по премьерам и банкетам, устало слушать славословия – равнодушный, высушенный, почти бестелесный. И так – до следующего замысла, следующей идеи, способной захватить его мозг, его сердце и душу целиком.
Несчастный больной человек, наркоман, живущий от дозы до дозы. Мне до сих пор, как оказалось, было страшно оттого, что его нет и никогда не будет больше рядом. Но ведь он есть – есть его фильмы, его герои, его неприукрашенная вымученная правда. А остальное – только полая бездушная телесная оболочка. Которая совсем мне не нужна.
Только теперь я в полной мере осознала глубину его гения. Человек, которого бог наделил потрясающим талантом – испытывать счастье, отдавая себя, выматывая, вымучивая, разрушая и даря тому, кто окажется рядом. Сейчас он отдал всего себя зрителю, а когда-то отдавал мне, в моей пустынной московской квартире. Это не было ложью, нет, только древним, бесовским искусством – лицедейством чистой воды. И моя беда заключалась лишь в том, что я приняла красивую иллюзию за жизнь.
Чуть позже, когда толпа восхищенных схлынула, я подошла к нему.
– Я тебя поздравляю! Фильм замечательный, ты можешь гордиться.
– Спасибо, – бесцветно улыбнулся он. – Как ты? Я все хотел позвонить… Выздоровела?
– Да, – медленно ответила я. – Да. Я – выздоровела. А как у тебя? Как внук?
– Говорят, на меня похож, – усмехнулся он.
И я внутренне содрогнулась – ни одному младенцу в мире я не пожелала бы быть похожим на него. Подскочила бойкая журналистка, сунула Авалову под нос микрофон. Он отвернулся от меня, отвечая на вопрос. Больше мне нечего было здесь делать, я хотела домой.
Я пошла к выходу, по пути кивая знакомым – Стасику с традиционно красными глазами, деловитой Ире, Андрею под руку с уже заметно беременной Наташей, как вдруг у самых дверей кто-то окликнул меня:
– Марина!
Я не сразу поняла, кто этот высокий загорелый мужчина в дорогом, отлично сидящем костюме. Лишь когда он поздоровался с заметным акцентом и улыбнулся классической американской улыбкой во все тридцать два, узнала в нем ковбоя Артура.
– Боже мой, какими судьбами? – обрадовалась я.
– Меня пригласили на премьеру, все-таки я, в некотором роде, соинвестор, – объяснил он. – А я все равно собирался в Москву в деловую поездку… Я так рад видеть вас, Марина. Вы уже уходите? Может быть, посидим где-нибудь вместе?
И я неожиданно легко кивнула:
– А давайте!
Мы сидели в ресторане Дома кино, в одиозном месте, с его неизменным совковым меню, мечтой студента-вгиковца. Ресторане, повидавшем на своем веку множество великих творцов, баснописцев, льстецов, чинуш, барыг, картежников, актрис, волею судьбы ставших проститутками, и проституток, неожиданно ставших актрисами. Словом, мы сидели с ним в бывшем эпицентре мира, ныне, конечно, растерявшем величие, однако до пределов наполненном духом бравого прошлого и его обитателями.
За окнами мела неправдоподобная опереточная метель. Темное вино плескалось в бокалах. Артур смотрел на меня восхищенно и покорно, как и полагается смотреть мужчине за столиком кафе, если женщина, с которой он сидит, нравится ему, может быть, чуть больше, чем он сам ожидал. И мне подумалось: как я отвыкла за последний год от этого ощущения пьянящей легкости, радости, играющей в крови, от удовольствия нравиться, от чудесной возможности просто сидеть рядом, болтать ни о чем, смеяться, ничего пока еще друг от друга не хотеть. Человек все-таки на удивление приспосабливаемое животное, никакие потери и потрясения не способны вытравить из него истинную природу. Или дело не в сущности человеческой, а в сто тысяч раз описанной магии Дома кино?
– Так вы, значит, больше не страдаете по Люсе? – поддразнила его я.
– Нет, – с улыбкой покачал головой он. – Все прошло. Я сегодня видел ее и ничего не почувствовал. И мне сейчас даже странно как-то вспоминать наше прошлое. Чем она тогда так зацепила меня? Обыкновенная симпатичная девушка, не больше.
– Нет, Артур, вы не правы насчет Люси, – возразила я. – Она очень талантливая актриса, в будущем, думаю, именно драматическая актриса. Я это поняла еще на съемках, когда вместе с режиссером отсматривала материал. А сегодня еще больше в этом убедилась.
Ознакомительная версия.
