– Не хочется, – произнес он хрипло. И добавил: – Я потом, попозже. – И побрел к картофельным грядкам, мучительно пытаясь отыскать выход из создавшегося положения, борясь с противоречивыми впечатлениями, оставшимися от посещения профсоюзницы. Но выход не находился. И тогда он, махнув рукой на колорадских жуков, решительно развернулся и чуть ли ни бегом бросился через свой огород, затем через соседский к бывшему подполковнику Улыбышеву.
* * *
Алексей Дмитриевич Улыбышев, выслушав сбивчивый рассказ Сорокина, поднялся, подошел к буфету, взял графин с прозрачной бурой жидкостью и две рюмки, налил одну до краев и пододвинул к Сорокину, другую до половины, и, не произнеся ни слова, выпил, глядя, как гость нерешительно вертит рюмку на столе большим и указательным пальцем.
– Пей, Артем, мозги прочищает.
Сорокин покривился, затем одним духом влил содержимое в рот.
– Боюсь я, Алексей Дмитриевич. Никогда так не боялся, а сейчас аж поджилки трясутся. Главное, не знаешь, с какой стороны ждать удара.
– Ничего удивительного, – произнес бывший подполковник. – Мерзкое время, скажу я тебе. Но отчаиваться не надо. Ты вот что… Ты сегодня работаешь?
– Нет. Я уже отработал.
– А завтра?
– И завтра тоже. Я с завтрашнего дня в отпуске. Жена отпуск взяла, ну и я тоже. Чтобы вместе…
– Дети у тебя где? – продолжал расспрашивать Улыбышев, роясь у себя в столе. Наконец он нашел, что искал – белый конверт, вытряхнул из него несколько фотографий, протянул две Сорокину.
– Сережка и младшая в лагере у Круглого озера. Старшая в Москве, готовится к поступлению… – споткнулся Сорокин, вглядываясь в фотографии, затем произнес хриплым от волнения голосом, ткнув пальцем в женщину, стоящую рядом с мужчиной возле универсама: – Она, товарищ подполковник. Она и есть! Только в очках и волосы потемнее.
– Парик, – коротко пояснил Улыбышев. Затем переспросил: – Уверен?
– Уверен! И жена их там же видела. Говорит, что выходили из ресторана.
– Что ж, эта баба, судя по всему, прекрасная артистка. А может, и не только. Так вот, если что-то и должно произойти, то произойдет в ближайшие день-два. Осевкин… если, конечно, эта баба была от него, – оговорился Улыбышев, – долго рассусоливать не любит. Что касается вас с Ниной, то тут надо подумать. Кстати, Нина знает?
– Нет.
– Скажи ей. Она женщина умная, поймет. И еще: давно в лагере детей навещали?
– На прошлой неделе. На этой не собирались.
– Тогда вот что. Давай-ка завтра с утра пораньше мотнем в лагерь. И детишек проверим, и ситуацию прокачаем. Как ты, не против?
– Н-нет, не против. Только вот Петровна…
– Я и говорю: объясни ей, что и как. А я с утра за вами заеду.
Улыбышев долго смотрел вслед Сорокину, держась обеими руками за штакетины забора, смотрел и думал, что надо попытаться это дело раскрутить так, чтобы всколыхнуть весь Угорск. Тогда Осевкин не рискнет пользоваться своими бандитскими методами. Парни, вызванные им, Улыбышевым, из Москвы, два дня изучавшие обстановку в городе, сделали множество снимков различных людей, работающих на рынке, в магазинах, ремонтных мастерских, в мэрии и в полиции, выяснили, что в городе существует целая сеть, так или иначе работающая на Осевкина, с помощью которой он контролирует жизнь города, его службы, выявляет новых людей, борется с конкурентами и даже с местными и заезжими преступниками, не позволяя им укореняться в городе и нарушать установленные порядки. Конечно, это лишь беглый и весьма поверхностный взгляд, но более детально разрабатывать криминальную структуру Угорска у его парней не было возможности: их уже на следующий день засекли, установили за ними наблюдение, а это грозило непредсказуемыми последствиями. Хорошо, если осевкинцы не выяснили, ради чего появились в городе его, Улыбышева, люди. Правда, парни уверяли, что все в порядке, что они не дали повода для существенных подозрений, что они были предельно осторожны, что, во всяком случае, связи их с Улабышевым осевкинцы проследить не могли. А вдруг проследили?.. Ведь в осевкинской структуре задействованы не просто какие-то там отморозки, а бывшие милиционеры, кагэбэшники, афганцы-спецназовцы. Улыбышев и раньше предполагал нечто подобное, но не до такой степени всеохватности всех структур – нечто вроде раковой опухоли на нездоровом теле государства. Тем более надо что-то делать. И чем быстрее, тем лучше.
Осевкин решил встретить московского журналиста и мэра в своем кабинете. Он приказал машину мэра на территорию не пускать: пусть пройдут через вертушку проходной, пусть покажут документы охраннику, пусть охранник долго копается в списках имеющих право на вход и, не найдя их там, заставит ждать, пока созвонится со своим начальством. Он хотел унизить обоих, чтобы не чувствовали себя черт знает кем, перед которыми он, Осевкин, должен вертеть хвостом, как паршивая собака.
Он наблюдал в окно, как они выбирались из машины. Он слышал по громкой связи, как охранник переговаривался с Щупляковым, которому Осевкин приказал явиться на работу, ничего ему не объяснив. И не только ему, но и директору комбината Косолобову. И вот они сидят в своих кабинетах и ждут, не зная чего. Все это забавляло Осевкина, увеличивало вес в собственных глазах. Он не отдавал отчета, зачем это ему нужно. Ему так хотелось – и все. И никаких других объяснений не требуется. Ни ему, ни другим.
Наконец двое вышли из проходной и направились к административному зданию. Чуть впереди шагал торопливой подпрыгивающей походкой Чебаков, раздавшийся вширь на своей должности, что-то на ходу объясняя длинноногому парню во всем белом. Они еще не успели пересечь площадь, как на пульте вспыхнула красная лампочка, и голос секретарши объявил:
– Семен Иванович, к вам господа Косолобов и Щупляков.
– Проси, – бросил Осевкин, не спеша возвратившись на свое место за столом.
И почти тотчас же дверь приоткрылась, и в нее просунулась часть туловища Косолобова.
– Разрешите, Семен Иванович? – произнес он, замерев на мгновение.
– Входите, – разрешил Осевкин, но не сразу, а после довольно длительной паузы, с удовольствием наблюдая, как клонится вперед его директор, все более налегая на дверную ручку, остановивший движение своего тела в неудобной позе, не зная, продолжить это движение, или хозяин передумает в последнее мгновение и отбросит его назад жестом или грубым словом, как случалось уже не раз.
Странно, но Косолобов сумел удержаться, а затем, получив разрешение, стремительно шагнул в кабинет и пошагал к столу, на ходу протягивая руку для пожатия. Было во всей его изогнутой фигуре, особенно в блестящей лысине и больших очках, в неудержимо расплывающихся губах что-то для Осевкина унизительное, точно директор парадировал услужливого холопа, а не проявлял естественного чувства страха перед всевластностью своего хозяина. Но поскольку это повторялось из раза в раз, оно все более становилось привычным как для одного, так и для другого, с той лишь разницей, что Осевкин все это видел и понимал, а Косолобов не понимал и не видел, а сказать ему об этом было некому, потому что с другими людьми, стоящими ниже его на иерархической лестнице, он постепенно стал вести себя надменно, чем-то все более напоминая самого Осевкина, но без его неподвижного взгляда, придавливающего к земле слабого духом, не обладая его спортивной фигурой и безграничной властью, а потому карикатурно и неубедительно.
Щупляков держал себя прямо противоположным образом: на его скуластом лице не шевельнулся ни один мускул, его серые глаза смотрели внимательно и отчужденно. Он подождал, пока Косолобов пожмет вялую руку Осевкина, затем подошел к нему сам – и пальцы обеих рук побелели от напряжения жесткой схватки, мало похожей на дружеское рукопожатие. Однако оно продолжалось всего секунду-другую, и каждый из них, решив эту схватку в свою пользу, удовлетворенно хмыкнул: Щупляков про себя, а Осевкин во всеуслышание.
– Присаживайтесь, – показал Осевкин на приставной стол вправо от себя, переняв это словцо, ставшее почти жаргонным, от судейских, усвоивших в общении с уголовниками их язык и даже повадки, распространив жаргон на студенческие аудитории. – Сейчас здесь будут Чебаков и журналист из Москвы, – продолжил он тем тоном, каким говорят с людьми неполноценными, для которых важен не столько смысл, сколько тон, не сулящий ничего хорошего, если они ослушаются своего хозяина. – Я хочу, чтобы вы присутствовали. Затем пойдем и покажем производство. Надеюсь, что вы не будете выглядеть истуканами, которых лишили языка. Вы отвечаете за производство и порядок на этом производстве, следовательно, вам должно быть не все равно, что о нас напишет этот… этот щелкопер…
– Да-да, разумеется, Семен Иванович! – с готовностью подхватил Косолобов и глянул умоляющими глазами на Щуплякова.
Но лицо того оставалось все таким же неподвижным и бесстрастным.
