Ознакомительная версия.
Сейчас вдруг подумал, что это своего рода модель общественной жизни. Которая, если разобраться, не жизнь, а фантом. Погружение в нее небезопасно: очень даже может выясниться, что в этом бассейне не было воды. Жизнь, реальность – на уровне человеческой души, там корни всего плохого и хорошего. Всё решается прикосновением к душе. Этим занимается, наверное, только священник. Ну, может быть, еще художник – если получается. У меня вот не получилось.
[…]Платоша говорит, что всё время думает об Анне – так мы уже сейчас называем нашу девочку. Знаю, что рано, что не надо бы, но что делать, если она уже вошла в нашу жизнь. Мы характер ее, например, чувствуем. Когда она стучит ножкой в мой живот, понимаем, что девушка растет боевая. Платоша во время таких ударов просит звать его. Однажды мы оба видели, как колебался мой живот под Анютиной ножкой!
Он хочет, чтобы Анюта всё о нем знала. Поэтому писать теперь собирается гораздо тщательнее. Я ему:
– Не выдумывай себе новых сложностей, вот подрастет она немного – ты ей всё расскажешь.
– Нет, – отвечает, – буду писать: на бумаге всё крепче, надежнее. Устные рассказы, знаешь ли, размываются в памяти, а то, что написано, – не меняется. И, что важно, это можно перечитывать.
Но я-то ведь знаю, почему он пишет! Господи, здесь нет никакого секрета. Он считает, что не доживет до ее рождения.
Однажды в Сиверской я видел, как с плохо выкошенного поля взлетал аэроплан. Набирая разбег, авиатор объезжал выбоины, подпрыгивал на кочках и внезапно – о, радость! – оказался в воздухе. Глядя, как судорожно перемещается по полю машина, никто полета, откровенно говоря, не ожидал. А авиатор – взлетел. И не было для него больше ни кочковатого поля, ни смеющихся зрителей – предстали небо в разметавшихся по нему облаках и пестрая, словно лоскутная, земля под крыльями.
С каких-то пор эта картинка видится мне символом надлежащего течения жизни. Мне кажется, что у людей состоявшихся есть особенность: они мало зависят от окружающих. Независимость, конечно, не цель, но она – то, что помогает достигать цели. Вот бежишь ты по жизни со слабой надеждой взлететь, и все смотрят на тебя с жалостью, в лучшем случае – с непониманием. Но ты – взлетаешь, и все они с высоты кажутся точками. Не потому что в мгновение так уменьшились, а потому что план сверху (лекции по основам рисунка) делает их точками – сотней обращенных к тебе точек-лиц. С открытыми, как представляется, ртами. А ты летишь в избранном тобой направлении и чертишь в эфире дорогие тебе фигуры. Стоящие внизу ими восхищаются (немножко, может быть, завидуют), но не в силах что-либо изменить, поскольку в этих сферах всё зависит лишь от умения летящего. От прекрасного в своем одиночестве авиатора.
[…]Платоша рассказал мне о полете какого-то авиатора в Сиверской. По тону рассказа сразу поняла, что это не столько об авиаторе, сколько о Платоше: у него разная манера рассказывать о других и о себе. Говорил он, говорил – и вдруг задумался.
– О чем ты думаешь? – спрашиваю.
– На какой же все-таки кочке я споткнулся? Почему не взлетел? Что погубило мои способности к живописи?
Начала его убеждать, что так просто уйти его способности не могли, что они непременно вернутся. Это не просто утешение – я сама в это твердо верю. А сравнение с авиатором – оно красивое, конечно, но применительно к Платоше хромает. Он обнял меня и сказал, что тоже хромает. Потом мы долго сидели молча. Чуть покачиваясь.
Иннокентий решил писать для дочери. Описывать свою жизнь.
При этом обратился к нам с Настей с необычной просьбой: помочь ему писать.
– Как? – спрашиваю. – Как можно кому-то помочь описывать собственную жизнь?
– Не саму жизнь, а то, что на ее обочине. Просто я боюсь, что мне одному всего не успеть.
Итак, Иннокентий будет нам говорить, что описывать.
Речь пойдет не об индивидуальном – об общем. О том, что все воспринимают одинаково.
Например, о комарах в Сиверской.
О чем он еще упоминал? О посещении парикмахера, о велосипеде на мокрой дорожке…
Он, как я понимаю, пишет какое-то важное и большое полотно. При этом набирает помощников для прорисовки фона. Они же будут рисовать второстепенные фигуры по его контурам…
– Я не отказываюсь помогать, – говорю, – но я плохой помощник. Писать – не мое призвание.
– Наоборот, Гейгер, я ценю вас за то, что вы немногословны и пишете просто.
– А меня, – спросила Настя, – за что ты ценишь меня?
Иннокентий немного подумал.
– За прямо противоположные качества.
Я понимаю, что отказаться здесь невозможно. Но я не понимаю, как эту затею рассматривать. Как его насущную необходимость? Как чудачество? Как прогрессирующую болезнь?
Проще всего было бы последнее, но я не тороплюсь.
Странное дело. Платоша попросил нас с Гейгером помочь ему в его описаниях. Да-да, отвечаем, конечно. Если же честно, то я не знаю, как к этому относиться. А спросишь – обидишь. Не выдержала, спросила через день. Платоша ничуточки не обиделся.
– Относись, – сказал, – как к жизнеописанию.
– Твоему?
– Моему. Ну, и жизнеописанию вообще.
Как их обоих удивила просьба помочь мне в описаниях – неужели она и в самом деле такая странная? Они мне на всё кивали, но их лица, лица… Конечно, фон для моих поступков неблагоприятный – возможные мозговые нарушения и т. д. и т. п. Но неужели суть моей идеи не очевидна? Да, у каждого человека свои особенные воспоминания, но есть ведь вещи, которые переживаются и вспоминаются одинаково. Политика, история, литература – они воспринимаются, да, по-разному. Но шум дождя, ночной шелест листьев – и миллион других вещей – всё это нас объединяет. Мы ведь не будем спорить об этом до хрипоты и разбивать, чего доброго, друг другу головы. Это всему основа. Вот с этим-то и надо работать, об этом я и прошу дорогих мне людей. Пусть среди описанного мной появятся их голоса. Они не исказят моего голоса, напротив – обогатят его.
Я ведь только тем и занимаюсь, что ищу дорогу к прошлому: то через свидетелей (их со смертью Анастасии больше нет), то через воспоминания, то через кладбище, куда переместились все мои спутники. Я пытаюсь приблизиться к прошлому разными путями, чтобы понять, что оно такое. Что-то отдельное от меня или проживаемое мной до сих пор? Прошлое у меня было и до ледяного моего сна, но никогда не обладало такой отдельностью, как сейчас. Всё то, что я вспомнил о моем прошлом, не приблизило его ко мне. Оно теперь напоминает отсеченную и вновь пришитую руку. Эта рука, может быть, кое-как и двигается, но моей больше не является.
В сущности, в отношении прошлого годы в азоте ничего не меняют. Они обостряют проблему, но не рождают ее: проблема существовала и раньше. Суть ее в том, что прошлое отрезано от настоящего и не имеет отношения к реальности. Что происходит с жизнью, когда она перестает быть настоящим? Она живет в одной лишь моей голове? Той самой голове, которая теперь теряет десятки тысяч клеток в день и вызывает подозрение даже у близких. Срочно впустить в мою голову живых людей с их-моими воспоминаниями… Оживив наши общие воспоминания, эти люди, быть может, оживят и принадлежащее только мне.
Сиверская 1900-х годов – дачная столица России. Комариная столица. Особенно в июне. Я думаю, комаров там хватает и сейчас – хоть в Комарово переименовывай, – но сейчас-то есть спреи, пластины, мази. А тогда? Ну, может быть, мази. В остальном же, я думаю, по преимуществу костер. Это был костер, в котором горели старые тряпки, листья и всякая мелочь, дающая много дыма. Только ведь Платошу техническая сторона дела не интересует.
Ему важны такие подробности, как осторожное, несколько даже вертолетное приземление насекомого на руку. Комар – не муха, он по руке не перемещается. Где приземлился, там и работает. Втыкает свой хоботок в беззащитную кожу и начинает сосать кровь. Прихлопнешь его на руке – и по коже размазывается кровь. В детстве я слышала, что, если комара прихлопнуть на месте преступления, кожа не будет чесаться. Думаю, это преувеличение, преследующее воспитательные цели: за преступлением должно следовать наказание. На том же месте и в тот же час. Так сказать, искупление кровью.
Самое мерзкое – ночное жужжание. Оно, пожалуй, хуже укуса. Сравнимо с бормашиной: еще не понятно, будет ли больно, но звук сверла уже пронизывает тебя насквозь. Сквозь сон вяло защищаешься или просто ныряешь с головой под одеяло. Через минуту выныриваешь – душно. И в комнате душно: окна – опять-таки из-за комаров – закрыты! Двойное страдание – от комаров и от духоты. Наконец, отбрасываешь одеяло и отдаешь свое тело комарам. По крайней мере, не жарко. Что интересно – комары не очень-то на голое тело и бросаются. Может, потрясены широтой жеста. А может, такая обнаженка их шокирует.
Понравится ли Платоше написанное мной?
Ознакомительная версия.
