– Да что ты… Что ты понимаешь… Тебе все давалось легко… Женщины, музыка, работа, дружба… А я… Единственное, что мне было даровано – Настенька. Единственное, что оправдывало меня на земле…
Пожалуй, Погоцкий впервые честно оценил свою жизнь. И как жаль, что для этого нужно было пережить смерть.
– А тебя, Акимов, я ненавижу и всегда ненавидел! – злобно просверлил меня взглядом Редиска. – Ты как тень преследуешь меня. Ты как кривое зеркало. Смотрю на тебя и вижу свою уродливую, страшную рожу… Если бы не ты… Я был бы уверен, что живу правильно. Если бы не такие, как ты… Ненавижу…
Он пошатнулся. Я его поддержал.
– А ее люблю… И она… Она меня всегда любила… Скажи, Акимов, ведь так? Скажи, так?
Он вновь забыл о своей ненависти. И вновь заплакал. И умоляюще посмотрел на меня.
– Ну же, Акимов! Ты, как мой истинный враг, скажи, любила она меня или нет?
Редиска цеплялся за последнее. За ложь. Он надеялся, что как враг я ему скажу: нет, и не надейся. Чтобы обрадоваться. Чтобы вновь убедиться в сволочизме людей и в своей святости. И броситься молиться о грешной душе Настеньки, чувствуя свою непогрешимость и правоту.
– Да, очень любила, – сказал я. – Ты сам не раз говорил, что у тебя была святая жена. И другой такой нет.
– Ненавижу тебя! – Редиска закрыл лицо руками. – И жизнь ненавижу, и смерть… Что мне теперь делать здесь? И зачем?.. И кому я еще нужен?..
Редиска побрел по дорожке, спрятав голову в плечи. Побрел в никуда. Я смотрел ему в след и думал, что единственная, кого он любил на свете, все-таки была Настенька. Больше любить ему было некого… Но все это случилось месяц спустя.
А теперь приближался Новый год. И мы искренне верили, что он будет удачнее предыдущего. Елку мы купили в соседней деревушке. Даже выбирать было не обязательно – любая как на подбор, все пушистые, веселые, слегка припорошенные снежком. Лишь одна была, неудачно срубленная. Слегка общипанная, неудалая, сгорбленная и немножко кривоватая, она грустно примостилась в стороне.
– Вот эту, – Майя решительно указала именно на нее.
– Здрасьте! – я развел руками. – Один раз в году Новый год и почему-то мы должны его справлять под какой-то общипанной елкой. Не выдумывай! Бери любую – все красавицы. А не нравиться – пойду срублю сам.
– Нет, хочу эту! – заупрямилась Майя.
Проворный мужик в тулупе, валенках и огромных рукавицах тут же скумекал что по чем. И даже цену не сбросил «за брак».
– Здрасьте, – не унимался я. – Такие «бабки» за какую-то замухрыжку!
Мужичек хитро подмигнул Майе. Он понял, что торговаться она не собирается. И стал давить на жалость.
– Девушка понимает, лежать этой горемыке в холода и стужу на лесной дорожке и сохнуть за ненадобностью, – жалобно хлюпнул он красным носом, заговорив вдруг как старушка-сказительница.
– Мы берем ее, не беспокойтесь, – успокоила его Майя.
– Хорошая у тебя, шалопая, девушка, – мужичек так обрадовался неожиданному доходу, что чуть было не пустился в пляс. – Ох, хорошая. Знает, что красоту можно сделать из самого нерадивого. Ты б на себя посмотрел…
Неожиданно и бесцеремонно он ткнул меня рукавицей.
– Чем ты-то лучше несчастного деревца? Так даже из тебя подобие человека сделали.
– Ну, спасибо, – я низко поклонился. – Беру некондиционный товар, да еще и всякие гадости выслушиваю.
Нехотя я взял елку подмышку, а мужик обратился к Майе.
– А тебе, славная девушка, как бы в премию, – он вытащил из кармана какую-то вещицу. – Вот, на досуге балуюсь. Поставь под елку вместо деда Мороза.
И мужичек протянул Майе маленького человечка, сделанного из шишек. На голове вместо шапки – пробка, вместо ног и рук – спички.
– Пусть он принесет тебе счастье.
– Красиво, – улыбнулась Майя, с благодарностью принимая подарок. – Вот и первое поздравление.
– Опередил, значит, я твоего шалопая, – мужичек довольно потер руки.
И Майя, и мужичек не ошиблись. Наша худышка и замарашка постепенно превращалась в принцессу. И хотя украшения мы делали своими руками – из фантиков, цветной бумаги, конфет и печенья, елочка хорошела на глазах. А когда я сбегал в холл и свистнул у искусственной громадины гирлянды, серебряный дождик и пару шариков, наша лесная золушка стала и вовсе неотразимой. Под нее мы поставили шишечного человечка. Он, кстати, весьма походил на того мужичка – такой же смешной, расторопный и хитрый. Он обещал нам счастье.
Впервые за долгое время я включил телевизор. Хотя мы сознательно отказались от этого монстра. Сегодня, в преддверии Нового года, мы решили сделать исключение. Там, как всегда, веселилось скопище бездарей, рассыпавших безвкусные остроты и пошлости. Толпа телеголов яростно и навязчиво изображала, как все счастливы в преддверии нового счастливого года… Но Бог с ними, в эти предновогодние часы из всего телевизионного бардака все-таки можно было найти хотя бы что-то приличное. Например, какую-нибудь старую комедию.
Я был в душе, смывая с себя всю грязь, накопившуюся за год, когда услышал крик Майи.
– Кира! Скорее! Ну же!
Замотавшись в полотенце, я выскочил из душевой, как ошпаренный. Решив, что к празднику нам подбросили бомбу. Впрочем, это и впрямь была бомба. Передачу живенько и бодренько вела Алевтина. Она так же хлопала приклеенными ресничками, жеманничала и надувала губки, любуясь собой, как и обычно. И прямо в студии открыто кокетничала с моим бывшим товарищем Петькой. Который вольготно развалился в кресле под огромной елкой. Новая пестрая шелковая рубаха с небрежно расстегнутым воротом, широченные черные штаны и желтые ботинки добили меня окончательно. Петух пожевывал кончик кубинской сигары. Он был неотразим. Он наконец-то добился, что его мерзкую рожу показывают по ящику. А петькина подружка, на все лады расписывая его выдающиеся способности, его гениальность, неординарность натуры, наконец радостно сообщила, что в ряды талантов, рожденных трудным и прекрасным новым временем, сегодня встал еще один – выдающийся поэт Петр Рябов.
– Ох, с каким удовольствием я бы съездил по его продажной роже, – замахнулся я на самодовольного телевизионного Петуха. С экрана он ответил мне своей белозубой улыбкой.
– Плюнуть бы в его наглую харю, – продолжал кипятиться я.
Петька вновь бодренько подмигнул мне и перебросил ногу за ногу. Желтые ботинки вызывающе сверкнули в лучах софитов. А его Алевтина с голливудской улыбкой объявила, что гениальный Петр Рябов прочтет нам свое последнее, самое выдающееся творение, посвященное Новому году и нашей новой стране.
– Уже успел и подхалимский стишок состряпать, – сквозь зубы процедил я.
Петька встряхнул соломенной шевелюрой, затушил о ботинок сигару и, нацепив на рожу серьезную маску, начал читать. Глядя вдаль. Наверное, в светлое капиталистическое завтра. У меня по спине пробежали мурашки. Майя от волнения вцепилась в мое плечо. Даже Алевтина так округлила свои бессмысленные глазки, что, казалось, они вот-вот выскочат из орбит.
Петька читал немного пафосно, четко выделяя каждое слово:
«Захотелось вдруг к концу века
Разговаривать стихами.
Прославлять русского человека,
Солнца лучи пожимая руками.
Хвастаться перед звездами заморскими,
Говорить им то, что не ново!
К вам долетел паренек московский
И полетит к вам снова!..»
Алевтина отчаянно пыталась несколько раз перебить его. Делала отчаянные жесты и глупо лыбилась в камеру, начисто забыв про несчастный Голливуд. Но Петька даже не смотрел в ее сторону. Он звонко чеканил слова, будто рубил топором. С плеча. И откуда-то, с небес, ему посылал привет Маяковский.
«…Там, на какой-нибудь звездочке бездарной,
Где прихворнула вражда,
Красное знамя стало главное,
Звездочкой стала Звезда.
Не верите? Зря!
Век будущий в нашей власти.
Родится Королев не завтра – так вчера.
И будет он красной масти…»
Алевтина тупо уставилась в одну точку. Она была бессильна. У прямого эфира свои законы. И Петух, ее любимый мальчик-поэт, прямо у нее на передаче подписывал ей смертный приговор. На ее лице поселилась безнадежность. Не сегодня-завтра ее окончательно вышвырнут из Останкино за непрофессионализм. И вряд ли в ближайшее время она найдет себе такое тепленькое местечко. Пусть покопаться в помоях, со злорадством думал я. Змея сама себя укусила. И никому ее не было жаль… А Петька все читал:
«…Герои столетней двадцатой мечты,
Встав бровью вровень в бровь,
Переступите века черты
И разогрейте кровь!..»
Это был триумф моего товарища. Товарища навсегда. Мне оставалось только корить самого себя из-за беспросветной глупости. Майя сияла от счастья. Она так и застыла возле телевизора, который сегодня я готов был расцеловать.
– Умница, какой умница Петька! Конечно, косит под Маяковского. Но тот, думаю не в обиде.
