Выступал казак с лампасами, в портупее, с серебряными погонами, весь в крестах. У него было красное лицо, голубые глаза и лихие усы, которые он энергично топорщил.
– А я согласен, когда говорят, что Ленин – предатель. А кто же он, если жировал в Швейцарии на германские деньги. Он, ваш Ленин, прикатил в Россию в немецком вагоне, разложил воюющую русскую армию, которая начала одерживать блистательные победы, и отдал Германии пол-России. Предатель, красная гадина! – Казак гневно топнул ногой, выкатив грудь с крестами, пошел в зал, и казаки из зала кричали ему: «Любо!»
Его место занял отставной полковник, в советской форме, в блеклых золотых погонах, с орденскими колодками. У него была седая бородка, которая скрывала шрам на подбородке. Его руки, когда он говорил, мелко дрожали.
– Во-первых, господин казак, армию разложили не большевики, а эсеры, или, как их сегодня называют, либералы. Они требовали выбирать командиров. Ее разложили вороватые интенданты, которые поставляли на фронт сапоги с картонными подошвами, тухлое продовольствие и негорящий порох. Ее разложили бездарные царские генералы, которые не сумели организовать ни одного наступления. И сам царь, который отменял наступления по указке Гришки Распутина. А большевики создали боеспособную Красную армию, которая разгромила белых и Антанту. Создали оборонные заводы, которые переломили хребет Гитлеру. Если бы, господин казак, Красной армией командовали царские генералы, мы бы сейчас говорили по-немецки.
Одна половина зала хлопала, другая улюлюкала. Директор, ведущий собрание, вынужден был успокаивать зал:
– Товарищи, тише! Господа, я вас очень прошу!
На сцену вбежал взволнованный юноша с маленьким двуглавым орлом на груди:
– Какая армия! Какая победоносная! Сталин проиграл войну, когда миллионы солдат сдавались в плен, не желая воевать за большевиков! И только позже, когда народ понял, что решается судьба России, он начал по-настоящему воевать. Войну выиграли не комиссары, не Сталин, а русский народ, который еще помнил Святую Русь и был крещеный народ!
На него затопали, засвистели. Другие кричали: «Любо!», «Браво!». Кто-то встал и пошел из зала. Его останавливали, сажали на место. Раздавались крики: «Иуды!», «Сами вы иуды!», «Надоели попы!», «Красножопые недобитки!».
Бекетову казалось, что одна часть зала схватится с другой врукопашную. И снова поведут на речные откосы пленных красноармейцев в нижнем белье и станут стрелять им в затылок. И вновь в золотые погоны пленных офицеров озверелые матросы станут вбивать гвозди. И закружит, завоет, засверкает саблями, застрочит тачанками незавершенная Гражданская война, и брат пойдет с топором на брата.
Когда шум поутих и лишь качались беспокойные головы, топорщились казачьи усы и пестрели орденские колодки, на сцену поднялся тяжелый седовласый старик, величавым видом и надменным подбородком похожий на камергера:
– Господа, оставьте свои сталинские заблуждения. Сталин ненавидел русский народ. Он зверски извел крестьянство – цвет русского народа. Он произнес в Георгиевском зале тост за русский народ, а потом, в узком кругу своих Кагановичей и Микоянов, сказал: «Пусть собаки жрут свою блевотину!» Сталин такой же русофоб, как и Ленин!
Все взорвалось. Свистели, аплодировали. Вскакивали на кресла. Кричали: «Врете!», «Провокатор!». Их перекрикивали другие: «Палачи!», «Людоеды!». Директор что-то беспомощно гудел в микрофон. Бекетов чувствовал, как выплескиваются из зала фиолетовые языки ненависти, и хрустальная люстра темнела, как во время затмения. В этом зале, над головами неистовых людей, витали тени застреленных жертв и обласканных властью счастливцев. Замученных поэтов и достигших величия полководцев. Павших в боях и бежавших к врагу. Летевших в Космос и писавших подпольные книги. Эти тени сшибались, укоряли друг друга, продолжали чудовищную, длящуюся бесконечно распрю. Раскулаченные и приближенные к трону. Почившие в безымянных могилах и отлитые в бронзе. Проклинающие и обожающие.
Бекетов чувствовал кошмар русской истории, взрыв, разорвавший русское время, турбулентные вихри, терзающие русскую душу. Эти вихри швыряли из стороны в сторону самолет Русского государства, направляли его к земле, обрекали на крушение. И, чувствуя, как трещат и гнутся крылья, проваливаются рули, захлебывается двигатель, испытывая великую тоску, Бекетов вырвал микрофон из дрожащих рук директора. Надсадно, с металлическим свистом и рыком, выдохнул в зал:
– Разве мы не русские люди? Разве мало пролито русской крови? Неужели вновь станем веселить и радовать врага, который ликует, наблюдая вековечную русскую ссору? Быть может, очнемся у последней черты, перед тем как пасть Русскому государству? Обернемся все, красные, белые, лицом к врагу, который добивает Россию? Русские мы или нет?
Все это с хрипом, с металлическим стоном прокричал Бекетов, и зал умолк, услышав его истошный вопль. Директор завладел микрофоном:
– А сейчас слово предоставляется нашему московскому гостю, известному нам из прошлых лет, Андрею Алексеевичу Бекетову! – И директор вернул Бекетову микрофон.
Бекетов, исполненный тоски и страдания, яростного несогласия и страстного порыва, дунул в микрофон, как дуют в трубу, скликая на бой растерзанное войско:
– Я не белый, не красный! Но я и белый, и красный! Потому что я русский! Во мне бушует эта красно-белая схватка, во мне лязгают сабли и строчат пулеметы. Мои предки уплывали из Крыма с последним пароходом. Мои предки сражались под Сталинградом и ломали хребет фашистам. Мы должны совершить непомерное усилие, громадный духовный подвиг, чтобы в каждом из нас случилось историческое примирение, мистическое братание и наша рассеченная душа, наша взломанная история обрели единство и целостность. Смогли в своей целостности и полноте служить России!..
Он торопился, хотел успеть до того, как люди поднимутся, хлопая креслами, шаркая ногами, злобно выкрикивая, и покинут зал. Видел, как недовольно морщатся лица, отворачиваются головы, топорщатся фыркающие губы. Он их удерживал на местах своей волей и страстью, молитвенными упованиями и колдовскими заклинаниями. Он стягивал кровоточащие кромки враждующих эпох, вставал между двумя беспощадными армиями, и в него вонзались пули, врубались клинки, а он стоял, изнемогая. Взывал к миру.
– Владыка Иоанн Снычев, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский, великий православный подвижник, обращался к националистам и коммунистам и благословил их искать примирение. Сказал: «Мы русские, и да возлюбим друг друга!» Другой молитвенник, старец Троице-Сергиевской лавры иеромонах Филадельф, незадолго до трагического расстрела парламента принимал у себя в келье представителей белых и красных. Благословил их на совместные деяния во имя Родины, над которой витали либеральные нетопыри. Удивительный священник, блаженный и просветленный отец Дмитрий Дуд ко, много потерпевший от советской власти, говорил: «Сталинские герои Зоя Космодемьянская и Александр Матросов, Виктор Талалихин и двадцать восемь гвардейцев-панфиловцев, «Молодая гвардия» и генерал Карбышев – все это святомученики. Они крестились кровью, пролитой во имя Родины, их лики будут написаны на иконах и на стенах храмов». Прислушаемся к духовному опыту этих отцов. Прислушаемся к голосу нашей измученной русской души, требующей великого примирения!..
Он чувствовал, что в зале царило угрюмое напряжение. Ему не доверяли, его отвергали. Были непонятны его патетические призывы, его мучительные возгласы. А он был тонким перешейком, стягивающим континенты, которые расползались. Был князем, которого привязали к двум согнутым соснам. Был телефонистом, сжимающим в зубах рассеченный провод.
– Световод русской истории разорван. Между царством Романовых и империей Сталина – разрыв, из которого хлещет, утекает историческая энергия, и лишь малая доля достигает наших дней, где чахнет росток нового Государства Российского. Остается без волшебной влаги, которая вспаивает этот росток, наращивает его листья и крону. Враг, разрушивший белое царство Романовых и «красную империю» Сталина, ликует. Вбивает клин в место разрыва. Не позволяет срастить время русской истории, и мы остаемся надорванным народом. Но мы соединим разорванный световод. Найдем стык, где русские патриоты заварят шов, прекратят бессмысленную трату драгоценных энергий!
Бекетов чувствовал тщету увещеваний. Всю безнадежность усилий, неспособных укротить свирепые вихри истории, одолеть ужасающий раскол, куда провалилась русская жизнь. Одиночка, он пытался управлять историей, выпрямить земную ось, заполнить своей немощной плотью жуткий провал, стянуть своей слабой волей обезумевшие осколки вселенной. Зал молча слушал. Не было ропота и насмешек. Казалось, люди окаменели и в каждом застыли сомнения, упрямое несогласие, непрощеные обиды. Бекетов направлял в окаменелый зал огненный луч, исходящий из сердца, стремился расплавить камни.
