Ознакомительная версия.
Зато внизу совесть не позволяет подданным уклоняться от всяких тягот за счет других людей.
И. И. Совесть – это инстинктивное, подсознательное стремление поступать так, чтоб быть в равновесии с окружающими, чтоб они тебя не обижали, любили, чтоб не имели по отношению к тебе таких желаний, которые тебе неприятны, нежеланны, будут во вред. Ты поступаешь по отношению к ним так, как хотел бы, чтоб они все поступали по отношению к тебе, и тем самым говоришь: я такой же, как вы, я люблю вас, как себя, я не делаю ничего плохого вам, и теперь могу и от вас не ждать ничего плохого.
Совесть – это стремление к равновесию с окружающей средой. Это стремление к покою и безопасности.
Это противоположность, «противовес» стремлению к опасности, к самоутверждению через возвышение среди себе подобных, противоположность к желанию больших свершений, достижению больших внешних целей.
11. Эта противоположность во многих случаях и обеспечивает человеку диалектическую пару комплексов ощущений: обретение хорошо – с совестью плохо, и наоборот. Чтоб нервная система и получала потребные ей и положительные, и отрицательные ощущения.
Из всех метафорических определений зависти (коих, разумеется, тьма) мне всегда было ближе прочих скрябинское «Зависть – это признание себя побежденным». Жаль, что метафоры мало помогают разбираться в жизни.
Самый вопиющий, пожалуй, пример зависти в мировой истории – это ход 2-й Пунической войны. Род Барка был самый богатый и влиятельный в Карфагене, а славнейший представитель его Ганнибал после Каннской победы стал кумиром народа. Но армия его в Италии таяла, а римляне набирали и выставляли против него все новые легионы. Ганнибал забрасывал карфагенский сенат просьбами о подкреплении, которое окончательно решит судьбу войны – от аргументированных требований он переходил к жалобным мольбам, он взывал и убеждал. И люто завидовавшие его славе, богатству и влиянию сенаторы вынесли, в конце концов, вердикт, вошедший в анналы: «Ты и так побеждаешь, зачем же тебе еще подкрепления». Прошло несколько десятилетий – и римляне смели с лица земли Карфаген, население было вырезано или продано в рабство, и плуг провел символическую борозду через пустошь на месте великого еще недавно города: отныне и вечно быть здесь пусту.
Зависть возобладала над благом государства и собственным. Сами сдохли, но и проклятый счастливчик Ганнибал в конце концов отравился в бегах.
Это весьма близко к известному анекдоту о том, как Бог предложил мужику исполнить любое желание и дать что угодно, но его соседу то же самое будет дано вдвое. Дом – два дома, табун лошадей – два табуна, кубышка с золотом – две кубышки. Мужик долго пучился и озадаченно скрежетал зубами, пока в озарении не попросил: «А забери у меня один глаз!»
Чтобы никакому адьёту не пришло сейчас в голову противопоставлять загадочную и раздолбайскую «русскую душу» трудолюбивой и педантичной «немецкой душе», уравновесим этот анекдот (кстати, интернациональный) вполне немецкой сентенцией: «Самая чистая и бескорыстная радость – это смотреть, как горит дом соседа». Нет, и тушить помогут, и покормят, а все равно приятно.
Трафарет римлянина – суров, прям, непреклонен, гордится выше всего величием Рима и ради него готов на бой и смерть, твердо глядя ей в глаза. А без трафарета – Помпей завидовал полководческим успехам блистательного Лукулла и вдумчиво и последовательно отобрал у него все плоды азиатских побед, фактически присвоив чужой триумф. После чего оскорбленный до сокровенной глубины души Лукулл плюнул на благо государства и ударился в ту баснословную роскошь частной жизни, которая и стала легендарной.
Молодой Сулла завидовал престарелому Марию и лез в самое пекло, лишь бы превзойти своего начальника славой. А Марий завидовал Сулле и охотно отправлял его в следующее безнадежное пекло, из которого этот супермен выходил сильнее прежнего.
Всемирная история зависти была бы интереснейшей и поучительнейшей энциклопедией. Уже в Ветхом Завете, на заре богоизбранного племени, находим мы массу примеров этого вечного и искреннего чувства. Ну не могли же братья стерпеть, чтоб сопляку Иосифу справили новый костюмчик, а им нет! Хотели скормить его какому-нибудь представителю дикой фауны, но проявили гуманизм и всего лишь продали в рабство, заодно и подработав, – тем самым последовав инструкции бизнесменов нового времени и выдавив лимонный сок из своего лимона.
«Белый генерал» Скобелев, герой Шипки, имел столько геройских ран на теле не только по причине своего неоспоримого геройства. Он был талантлив, решителен, храбр, любим солдатами и ценим при дворе. Могли ли это стерпеть коллеги-генералы?.. Раз за разом подставляли Скобелева генералы вышестоящие, нижестоящие и рядом стоящие: он получал невыполнимый приказ и не получал вовремя подкреплений, до него не доходили последние данные разведки и опаздывали к месту сражения определенные планом союзники и соседи, транспорты с провиантом заворачивали к другим, зато негодный порох получал именно он. Раз за разом тащили после боя упрямого вояку в лазарет – и раз за разом, со все более высокой степенью инвалидности, он вылезал оттуда обратно в строй. Генералы были в отчаянии. В крайнем случае можно проиграть сражение или даже войну – ну, отговоришься, нагребешь кучу причин, выставишь свое поражение доблестью пред лицом сильного и умного врага, вину свалишь на других, еще и орденок схватишь, – но быть вечно в тени доблестного удачника, это ж невозможно перенести.
О зависти людей творческих и говорить не приходится. Каждый хочет быть лучшим, каждому несносен чужой успех, если он превосходит твой или хотя бы угрожает ему. «У поэтов есть такой обычай – в круг сойдясь, оплевывать друг друга», – строчка давно стала хрестоматийной. Похвалить писателю другого писателя – означает нанести ему оскорбление; люди непосвященные и простодушные этого не понимают, и поэтому с непониманием и заботой смотрят, как на лице собеседника отражается разлитие желчи, осложненное приступом язвы желудка и ущемлением геморроя. «А что, он вам не нравится?» – с садистской наивностью интересуются они. Не приведи боже писателю, обласканному издателем, подслушать, как тот же издатель поет те же дифирамбы другому письмэннику, обольщая своих авторов. Ушибленным уйдет писатель, беспокоен будет его сон, и горькое разочарование в людях отразит утром бритвенное зеркало.
Но ладно еще, писатель сидит дома, и когда не видит коллег – иногда не думает о них и перестает ненавидеть. А что делать актеру, пролетарию подмостков, ежедневно входящему в этот храм искусства, совмещенный прихотью архитектора с пыточной камерой и серпентарием? Да и не подходит научное слово «серпентарий» к этому гадюшнику. Какая великая, какая гениальная актриса была Сара Бернар! так она же конкуренток загрызала одним щелканьем челюстей, сквозь видимые миру слезы и не видимую врачам кровь. Или была в Ленинграде юная талантливая красавица Татьяна Иванова, и взял ее в великий БДТ великий Товстоногов прямо после института, и ввел сразу в первый состав, и дал заглавную роль в новом спектакле, и был успех и овации, и три матерые актрисы сказали: «Щелк!» – и не стало великой актрисы Ивановой, а стало много водки.
Прекрасна также зависть в науке, она тоже могла бы стать темой отдельной и увлекательнейшей книги. Плевать на истину, лишь бы выгрызть кадык сильно умному. Ну – кто может сейчас вспомнить фамилию хоть одного академика Прусской Королевской Академии Наук первой половины XIX века? Э? А ведь их было сорок рыл «бессмертных». Но Гегеля они к себе не приняли, как ни бился философ в философской горячке. Ибо, как справедливо говаривал старик Скотинин, «кто ж, батюшка, любит того, кто его умнее, а промеж своих свиней я сам самый умный». Но вот знаменитый литературовед Роман Якобсон был и сам бесспорно умный человек, фактически – создатель едва ли не большинства всех школ серьезного литературоведения XX века. И много лет он бессменно возглавлял кафедру русской литературы престижнейшего Гарвардского университета. Сильная была кафедра. И вот блестящий и даже в чем-то великий писатель Набоков подал заявление на кафедру – тоже захотел там работать: у него были оригинальные и вполне ценные литературоведческие идеи, зато, с другой стороны, не было денег, так что профессорское жалованье весьма не помешало бы. Старческой грудкой преградил вход на кафедру Якобсон, и молодой задор горел в его глазах, растопыренных природой в разные стороны. Черт, известность Набокова была выше известности самого Якобсона, и стиль у него был лучше, и английский был блестящий… нэ трэба. И когда стесняющиеся сотрудники усовещивали Якобсона, что ну, ну, крупный же русский писатель Набоков, стилист, эрудит, – ехидный Якобсон возражал: «Кит, знаете, тоже крупное водоплавающее, но мы же на этом основании не приглашаем его работать на кафедре ихтиологии!».
Ознакомительная версия.
