Ознакомительная версия.
Ежов обернулся на Филиппа, у которого лоб покрылся холодной влагой. А Кролль из-за ежовского локтя усиленно двигал бровями, беззвучно шевелил губами, чиркнул пальцем по горлу.
Так вот что у него за последняя мечта! Шванца за собой на тот свет уволочь… А заодно и его, Филиппа Бляхина. Скажешь: брешет он, товарищ нарком, – а у Ежова в голове сомнение засядет, и будешь с Шванцем сообщник.
Что говорить? Что?
Кролль всё подавал знаки. Мотнул головой на дверь, снова провел по горлу. Куда яснее: сожрет тебя Шванц, решайся.
Очень быстро, чтоб не было времени напугаться, Филипп сказал:
– Так это он… про вас, товарищ нарком? Я слышал, но не понял… Еще подумал, какой такой карлик, какая мартышка? Он еще мартышку нарисовал… Говорил, мартышку пора в клетку…
И пальцем, дрожащим, показал на стол. Там рисунок: мартышка в клетке, язык показывает.
Товарищ нарком подошел. Взял, посмотрел, скомкал.
– …Извиняйте, товарищ генеральный комиссар, – трепетал голосом Филипп. Теперь пятиться было поздно. – Кабы я сообразил, что он такое про вас… Слышу, требует от арестованного, а сам в толк не возьму, что за малютка, что за мартышка? А спросить боюсь… В голову же не придет! Карликом называл, мартышкой, еще крысенком… Я думал, это он про какого-то недобитка эсэровского…
Молчал нарком. Лицом стал багров, глаза страшные, а ни слова не говорил. И по кому эта гроза сейчас вдарит молнией, было не угадать.
– И еще хочу доложить… Совесть меня мучает. Виноват я… Арестованная по делу «Счастливой России» Носик. Которую позавчера в приемном блоке Шванц того… Неправду он в рапорте написал, что будто бы оттолкнул ее, а она упала и череп себе проломила. Он ее нарочно сапогом в висок бил. Раз десять, чтоб убить наверняка. Свидетели есть: старший лейтенант Баландян и конвойные. Еще сержант-надзирательница, не знаю фамилию. Я подтвердил, потому что боюсь я его, Шванца. А теперь думаю: может, он нарочно ее убрал. Может, знала она про него что-то…
Лицо маленького человечка, который сейчас казался Филиппу огромным, потому что заслонял весь белый свет, пошло судорогой.
– Почему сразу не доложил? Рапорт рапортом, а ты был обязан доложить начальнику отдела!
– …Я в органах человек новый… Что говорят, то и делаю…
Генеральный комиссар подошел вплотную и впился взглядом в Бляхина.
Сколько это длилось, Филипп не сказал бы. Может, десять секунд, а показалось – вечность. Звук был какой-то – мелкий, костяной. Не сразу и понял, что собственные зубы клацают.
Может быть, этот стук и спас.
– Не щелкай зубами. Идиот! – Товарищ Ежов брезгливо скривился. – Наприсылали помощничков. Укрепили органы…
Неужто пронесло, боялся выдохнуть Филипп. Идиот – это не враг.
А генеральный комиссар зло усмехнулся, глядя в сторону.
– Вон оно как оборачивается… Интереесно.
Наморщил лоб. Шла в нем какая-то умственная работа, и Бляхин догадывался, какая. Если у подпольной эсэровской организации в органах обнаружатся соучастники, под это дело можно много кого вычистить. Шванц, между прочим, не с товарищем Ежовым в органы пришел, он из старых, из ягодинских.
– А правда, что товарищ Шванц в Гражданскую левым эсэром был? – спросил Филипп. – Мне товарищ Мягков говорил, когда сюда направлял.
– В анкете не указывает. Проверим.
Он уже не выглядел шибко сердитым, нарком. Скорее задумчивым.
– Вот что, как тебя, Бляхин. – Рассеянно кинул накулачник поверх бумаг. – Работай дальше один. Шванц сюда не вернется. – Потряс пальцем. – Дам тебе шанс искупить вину. К пятнадцати ноль-ноль доложишь мне лично об исполнении. Или полетишь с ответработы.
Захрустел сапогами. Вышел.
Филипп вытер мокрый лоб ладонью, ладонь – о штанину.
– Красиво отыграли в четыре руки, экспромтом. Поздравим друг друга. – Кролль тихо засмеялся. – Смешно, да? Мсье Хвост сейчас готовит «Кафельную» и знать не знает, что старается для самого себя. Прелестный штришок к абсурдности бытия. Ну что ж. Я чрезвычайно доволен. Как сказал восточный мудрец: исполнивший свою мечту может спокойно умереть.
Шел к себе на Яузский пешком, неторопливо, и вечерний холод с мокрыми брызгами были нипочем.
Господи, живой, на свободе! Выбрался из самой из волчьей пасти, из огня – да не в полымя, а в хорошее, спокойное место.
Ну, влепили выговор. Так ведь не партийный же – служебный. Это, считай, ничего. Ну, вышибли из секретно-политического как «не справившегося с работой» – зато не как «не оправдавшего доверие». Тоже пережить можно. А что перевели в захолустный девятый отдел, наблюдающий за вредительством в торговле и легкопроме, – это вообще счастье. Пускай орлы с коршунами летают высоко, а мы полетаем низехонько, с воробьями и сороками. Подальше от мясорубки, пока она из тебя самого фарш не накрутила.
А все потому что умен и случая не упустил. Это одно и то же. Быть умным и значит не проморгать свой случай. Конечно, главное дело исполнил Кролль, но ведь и он, Филипп, не оплошал. Какого завалил волка! Какую удавку снял с горла!
Погордиться собой, конечно, следовало, но кроме хмельно-приятных мыслей приходили в голову и трезвые, далекого захода.
Менять надо жизнь. В корне. Как бытовал прежде – отставить. Раньше был уверен, что правильный путь – выбери крупного человека, настоящего хозяина и держись его, всё тебе будет. Потому что испокон веку на свете были люди-хозяева и люди при хозяине, а все прочие – дураки, труха и расходматериал. В царские времена человек на хорошем месте назывался чиновником для особых поручений, при большевиках – просто порученцем или тем же секретарем. У советского порученца возможностей и благ даже больше, потому что власть стала намного крепче.
Однако так было до недавней поры, теперь правила поменялись.
При сильном хозяине сейчас быть опасно. Большие люди горят, как спички, один за другим. Как в лесу во время сильной грозы: чем выше дерево, тем верней в него жахнет молния. А сгорело дерево, сгорел и прилепившийся к нему подлесок.
В такую эпоху торчать на виду не надо. Живи не под дубом и не под сосной, а где-нибудь в кусточках. Чуть что не так – шмыг в траву. Крупному хищнику за тобой, мелочью, гоняться лень и незачем. Низехонько, зорко, прытко, сторожко – вот как сейчас надо. Состоять не при великом человеке, а на хорошей должности. Девятый отдел – это очень даже неплохо. Тот же синий околыш, та же бордовая книжечка – от граждан тебе страх и уважение. Притом подконтрольный контингент – фабричные директора, завмаги, завсклады, потребкооператоры. Не Кролли с Бахами.
Думалось про новое, значительное. Буду сам по себе, сам своей жизни хозяин.
Это еще надо было осознать. Приобвыкнуть.
Потому и шел пешком, небыстро. Осознавал. И чем больше проникался, тем больше оно нравилось.
Набегался собачонкой на чужой свист – то у Рогачова, черта полоумного, то у Мягкова, ведьмака. А что получил, кроме приличной квартиры? Гастрит желудка и половое расстройство на нервной почве.
Пора начинать жить для себя, а не для дяди. Спокойно. Удобно. Счастливо.
И начинать надо с собственного дома.
Жена встретила Бляхина визгом. Заистерила прямо в прихожей. Десять раз-де ему звонила, на коммутаторе говорили – занят, а в последний раз сказали: «Товарищ Бляхин велел не соединять».
– Кого не соединять? Меня?! Совсем охамел, слизень? Перхоть ты рассыпная!
Филипп молча стоял. Снявши фуражку, водил расчесочкой по волосам.
Потом так же спокойно, ни слова не произнося, прошел коридорчиком в залу – так Ева называла большую комнату.
Жена напирала сзади и всё заходилась криком. Уже до матюков дошла. Била, куда пообиднее – тряпкой обзывала, импотентом и прочее.
Он остановился посередине, где больше места. На руку потихоньку надел накулачник – наркомовский, прихваченный из кабинета.
– Ты что по паркету сапожищами топаешь? Кто за тобой подтирать будет?
Развернулся – хрясь по зубам. От души.
Бухнулась задом об пол, чуть не перекувырнулась. Задрались полы шелкового халата, один тапок слетел. Тут же, правда, села. Глаза выкатила – как две сливы. Разинутый рот щерится дырьями, кровища оттуда так и хлещет. А кричать не закричала. Обмерла.
Филипп для верности добавил. Носком по голенке, где кость. Примерившись, по щиколке. Затем и сапоги не переобул.
Тут уж она заорала. Перевернулась на четвереньки, стала уползать. А он по копчику, да по ребрам.
Ползай не ползай, деваться тебе некуда.
Ева это поняла. Съежилась на полу, закрыла голову руками. Уже не орала, а скулила.
Вот теперь, пожалуй, хватит.
– Значит, жить теперь будем так. – Он стоял над нею. Говорил тихо, но веско. – Сын у меня, в детдоме растет. Заберу домой. Хватит ему бедовать без отца. Чтоб была с ним сахарная. Ясно? Повернись, когда муж разговаривает!
Убрала от лица руки, повернулась. Глаза всё такие же вытаращенные, мокрые. Подбородок красный.
Ознакомительная версия.
