– Принимаю с удовольствием. Но я надеюсь, мы не сейчас туда отправляемся?
– А зачем откладывать? Что это вам даст? Кстати, вы где остановились?
– Да тут… на частной квартире, – замялся Валера. – В поезде случайно познакомился со старушкой, она и посоветовала. Мне сказали, что у вас нет гостиницы.
– Увы, что правда, то правда. И средств на гостиницу в городской казне нет, и приезжающих в наш город раз-два и обчелся.
– Но у вас в городе, как мне сказали, выходит газета. В киоске я, к сожалению, этой газеты не обнаружил, а где находится ее редакция, никто не знает.
– Ах, Валерий Игнатьевич, Валерий Игнатьевич! Наша газета – это сплошная реклама. Ничего существенного. И люди, которые там работают, к журналистике не имеют никакого отношения. Поверьте мне на слово. Хорошие журналисты к нам не рвутся, плохие нам без надобности. Так что лучше не тратить вашего драгоценного времени на пустые разговоры.
Валера попросил полчаса на то, чтобы зайти на квартиру и взять кое-какие вещички.
Чебаков согласился. Договорились встретиться на углу возле универсама. И Валера, выбравшись из машины, пошагал к дому, в котором нашел кратковременное пристанище.
Олег Михайлович Щупляков, покинув кабинет Осевкина и перейдя в свой, несколько минут ходил по нему от окна к двери и обратно, пытаясь понять, что именно его насторожило в разговоре Осевкина с неизвестным абонентом. Он еще и еще раз прокручивал в голове этот разговор, соотнося его с изменяющимся выражением лица Осевкина, но ничего определенного из этого соотношения не вытанцовывалось. Тогда он написал на листе бумаги в столбик:
1. «Вы где?» – лицо обычное, спокойное, затем что-то вроде торжествующей улыбки;
2. Приказ: «Ждите – скоро буду!» – повеселевший взгляд;
3. Почти насмешливо: «Тебе, парень, лучше всего ехать в Москву»;
4. Угрожающе: «У нас не любят тех, кто заглядывает в замочную скважину».
5. Категорически: «Все, что надо, ты получил. Ничего новенького не предвидится».
6. Пренебрежительно: «На этом заседание считаю закрытым. У меня – дела».
И, глядя на эту схему, Олег Михайлович стал размышлять.
Итак, Осевкин получил какое-то, можно сказать, радостное сообщение. Радостное сообщение он мог получить из двух источников: от Нескина – в связи с конвейером по разливу водки, что весьма сомнительно, если предположить, что они наверняка обо всем договорились перед отъездом представителя братьев Блюменталь; и от своих людей, если иметь в виду единственную проблему, возникшую в связи с писаниями на гаражах и во Втором корпусе, вынудивших Осевкина выплатить часть зарплаты работникам ФУКа. Сообщение, скорее всего, касается именно этой проблемы. Что в нем может быть радостного? Абонент, во-первых, сообщил новость; во-вторых, где он находится; в-третьих, это не очень далеко от Угорска; в-четвертых… в-четвертых, Осевкину будет мешать корреспондент московской газеты; ну и наконец, в-пятых… В том-то и дело, что ты не знаешь, о чем это сообщение. Пойдем от противного: что может обрадовать Осевкина в данной ситуации? Пожалуй, только одно: его люди выяснили, кто зачинщик всего этого дела. Ничто другое в цепочку последних событий не встраивается. Теперь надо решить, что делать тебе в данной ситуации. Пожалуй, позвонить Улыбышеву. Но рация, которую дал Улыбышев, осталась дома, пока до него дойдешь, пока то да се, время будет упущено. Воспользоваться мобильником? Но как объяснить Улыбышеву, чтобы он понял, что нужно делать, когда ты и сам не можешь сказать по этому поводу ничего определенного? Тем более что все звонки контролируются, о чем тебе сообщил однажды по пьяному делу начальник городской полиции (тогда еще милиции) Купчиков, то ли хвастаясь, то ли предупреждая, то ли желая втянуть его, Щуплякова, в свою игру. Значит, если звонить, то надо не тебе, а кому-то другому. Кому?
И тут Щупляков понял, что он никому не может доверить даже такой малости, как один единственный звонок, что у него в этом городе нет ни друзей, ни даже приятелей. Да и в Москве их тоже не имеется. И никогда, увы, не имелось. Более того, он сам так до сих пор и не решил, на чью сторону ему становиться. Хотя, конечно, он подписывал трудовой договор, а в нем черным по белому расписано по пунктам, что он должен делать в том или ином случае. В договоре, правда, не указаны ни забастовки, ни митинги на территории Комбината, ни писание на стенах, направленных против его владельцев. Там речь идет исключительно о нарушениях установленного режима, о возможном проникновении посторонних лиц и преднамеренных действиях отдельных сотрудников, идущих вразрез с интересами коллектива. Писание на стенах можно рассматривать и как идущие вразрез, и как не идущие.
«Чертово время!» – выругался Щупляков, затем достал из сейфа бутылку коньяку, налил рюмку до краев, выпил, закурил. Он впервые не знал, как ему поступить. Встать на сторону того же Сорокина и его товарищей? Держаться Осевкина? Ничего не предпринимать? В любом случае он может проиграть. А проигрывать ой как не хотелось. Тем более что на нем висит Пашка Лукашин, из-за которого Осевкин погрозился выгнать его, Щуплякова, без выходного пособия, если повторится нечто подобное. Плохо, что в окружении Осевкина не нашлось ни одного человека, который бы, желая насолить своему работодателю, и при том совершенно бескорыстно, искал бы себе сообщников. Правда, и сам Щупляков формально принадлежит к этому окружению, но его положение не дает ему практически ничего в смысле информации о планах хозяина ФУКа. Да и вряд ли такой человек среди осевкинских шестерок имеется. Даже Криволобов всего лишь исполнитель воли своего хозяина. Остается Улыбышев. Вот пусть он и решает, что и как делать. А спустя некоторое время, – тут главное не опоздать! – самому начать подыгрывать Осевкину. С одной стороны – он предупредил зачинщиков, с другой стороны… Но ведь еще надо предупредить – в этом все дело.
И Щупляков стремительно кинулся вон из кабинета, тем более что делать тут ему было совершенно нечего: все и без него шло по раз и навсегда заведенному им порядку. К тому же – выходной. И от Осевкина он не получил никаких распоряжений. Однако в коридоре Щупляков убавил шаги и территорию комбината покинул, что называется, вразвалочку, будто никуда и не спешил. И только сев в машину и включив скорость, почувствовал лихорадочное возбуждение – то ли от выпитого коньяка, то ли от неизвестности, в которую собирался окунуться, так и не решив, каким образом и зачем ему это надо.
Он остановил машину, не доезжая сотни метров до квартала «хрущевок» в густой тени раскидистых лип. И опять его охватило сомнение – то ли он делает, что нужно? Он сидел и барабанил по рулю пальцами, курил и сквозь деревья сквера смотрел на обшарпанные серые дома, на мужиков, стучащих костяшками домино по столу, на старух, катающих коляски с внуками и внучками, на молодых мам и ползающих в песочнице малышей. Вон в том доме во втором подъезде на третьем этаже живет медсестра Оксана Николаевна. Он, Щупляков, уже как бы состоял с ней в негласном сговоре, следовательно, мог обратиться за содействием, особенно не таясь. Оставалось лишь одно – встать и пойти мимо «козлятников», бабушек и мам, пройти под их недоуменными взглядами до подъезда, позвонить в квартиру и… Хорошо, если медсестра будет одна, хорошо, если поймет его с полуслова. Конечно, для посторонних можно выдумать предлог – мало ли что случается, заставляя человека идти туда, где его не ждут. Но этот шаг довольно быстро станет известен не только всему Угорску, но и Осевкину, а ему надо будет как-то объяснить, что привело начальника охраны Комбината к медсестре, которая в известном смысле повязана с ним Пашкой Лукашиным. Да и сам звонок медсестры Улыбышеву может Осевкина насторожить. И именно после того, как у нее побывал Щупляков… Нет, идти туда нельзя ни в коем случае.
Тогда что же? И тут Щупляков понял, что он, несмотря на весь свой опыт работы в органах, так и не научился анализировать ситуацию во всех ее аспектах и взаимосвязях. Он привык действовать по планам, продуманным наверху, самому думать лишь в рамках этих планов, то есть от сих до сих. Мерзкая система, лишавшая человека индивидуальности! Впрочем, он и сам никогда не стремился выходить за известные рамки, установленные этой системой, оправдывая себя тем, что чем меньше знаешь, тем крепче спишь. А Улыбышев? Он выходил? Да, случалось. Не напрасно его выгнали из органов одним из первых, не дав при этом полковника, у которого пенсия побольше, и именно за то, что совал свой нос туда, куда его не просили.
И что дальше? – спросил у себя Щупляков. А вот что: поехать домой, тяпнуть еще пару рюмок и уткнуться в телевизор. И катись оно все к такой матери.
И он уже повернул ключ зажигания, как вдруг увидел долговязую сутулую фигуру московского корреспондента, вышедшего из другого подъезда с сумкой через плечо. Скорее всего, тот последовал совету Осевкина и теперь направляется на станцию, так, собственно, ничего и не выведав. И Щупляков, следуя застарелой привычке, какой следует дрессированная собака, утратившая хозяина, быстро достал из бардачка цифровой фотоаппарат, сделал пару снимков и только тогда тронул машину, надеясь перехватить журналиста на пересечении дорог. Зачем это ему, Щуплякову, нужно, он еще не решил, но азарт преследования дичи, заложенный в него годами работы в оперативном отделе контрразведки, отсек все рассуждения и доводы, решил за него все проблемы и повел его по проторенной дорожке.
