Вот Моня, вот он рад, он страшно рад, что они теперь вместе, что он его спас, а он его натурально спас, это так и есть, на самом деле, неожиданно Монина жизнь наполнилась смыслом, а раньше, разве в ней раньше не было смысла, конечно, был, но это был такой строгий, такой сумрачный, такой непростой смысл, что даже и сам господь бог не знал этого смысла, лишь догадывался о нем, но так думать нехорошо, так мама не велела ему думать, господь бог, он все должен знать, во все проникнуть, но знает ли, вот вопрос, всем вопросам вопрос. Однако было и еще что-то, еще что-то, что его утешало, исподволь, незаметно, но утешало. Ах да, его работа – работа стала адом, с тех пор как он устроился в наркомат, начал ходить на Старую площадь, переводить документы: госзакупки, поточные линии, станки, инструменты, материалы, красители, растворители, запчасти, договора, контракты, долговые обязательства, это был отдел, всего лишь один маленький отдел, там работали три бывших интеллигента царского времени, и он с ними, беспартийный товарищ, это было странно, потому что ему казалось, что вся подноготная, вся закулисная жизнь советской экономики проходит через их слабые руки, нельзя было ошибиться, нельзя было ни в одном слове, ни в одной юридической формулировке, техническом термине, они все прекрасно это понимали: одно слово – и целые составы задержат на границе, будут сорваны грандиозные планы, пострадают люди, возможно, что этих людей (этих людей, а не их!) посадят, расстреляют, а дело в том, что они лишь неправильно переведут одно слово, один термин. Носителей иностранного языка словно смыло ветром в 20-е годы, коминтерновцам не доверяли, они были политики, политические штучки, революционеры, борцы, все эти Белы Куны и Мао Цзэдуны, их нельзя было подпускать к этим секретам, не годились и оппозиционеры, партийцы, бывшие политэмигранты, они были не совсем чистыми. Годились только такие, как они – ничем не известные, нигде не замеченные, тихие, беспомощные, просвеченные, как тонкая бумага, которая сгорает от солнечного луча, пропущенного через лупу, и главное, их было мало, их и не могло быть много, три, максимум четыре человека, все эти груды технической информации, вся эта бездна государственных тайн – все пропускалось через них: текстиль, станки, инструменты, трубы, провода, ткани, особенно ткани, он был специалистом по тканям, поточные линии для молокозаводов, хлебозаводов, лесопилок, стеклозаводов, запчасти для заводов, производивших фурнитуру, гвозди, велосипеды, рамы. Все было американским, немецким или бельгийским, или чешским, или французским, государство осуществляло невероятные, порой абсурдные, многомиллионные закупки в валюте, немецкая промышленность практически вся (так казалось Дане) была накормлена советскими инвестициями, питалась ими, как птенец в гнезде, советским золотом, советскими рублями, на запад отправляли хлеб, скот, лес, назад получали прокат, металлы высоких категорий, химикаты, патенты, живых специалистов и тома документации. Две мировые экономики практически слились в одну, это было странно, при том, что в Германии поднял голову фашизм, фашисты избивали и уничтожали коммунистов, левых социал-демократов, кровных братьев, товарищи сидели по тюрьмам, бесноватый фюрер орал на площадях, лавочники громили интеллигенцию, левую, нашу интеллигенцию, и рабочий класс они громили тоже, Германия готовилась к войне – и при этом отгружала нам вагон за вагоном, состав за составом. Конечно, пытались освоить наш рынок и другие, американцы, французы, но это были капли в море перед чудовищной немецкой машиной, которая оплодотворяла все эти стройки коммунизма своей технологией и мыслью, оставалось только восхищаться советскими инженерами, директорами, прорабами, которые успевали все это осваивать, об этом невиданном процессе слияния двух мировых экономик все вокруг знали, кому надо было знать, но все молчали, ни следа, ни звука об этом нельзя было найти в газетах, хотя нет, почему…
В ближайшие месяцы заканчиваются поставки и завоз в Советский Союз товаров, заказанных в Чехословакии в счет кредитного соглашения, заключенного 3 июня 1935 г., на 250 млн чехословацких крон. Объединение «Союзметимпорт» разместило заказы на котельные трубы, качественную сталь, прокат, полускаты, бандажи и листы для котлостроения. Объединение «Машиноимпорт» заказало турбины мощностью от 1000 до 6000 киловатт, кабель, локомобили, компрессоры, а также генераторы, прессы, насосы и прочее оборудование, объединение «Станкоимпорт» закупило фрезерные, токарные, расточные станки, а также в небольшом количестве шлифовальные станки, объединение «Разноэкспорт» разместило заказы на выделанную кожу (хром), подошвенную кожу, а также на кожсырье.
Немецкие инженеры, чешские инженеры, бельгийские инженеры жили обособленно, наши инженеры, которых посылали туда учиться и закупать все новую и новую продукцию, все новые и новые технологии, давали подписку о неразглашении, документацию нельзя было выносить, выйдя из их комнатки, ты сразу попадал в другую, где сидел тихий человек и читал книгу, он просто читал книгу, не Сталина и не Ленина, какие-то дешевые романчики, книжки завернуты в газету, ерунда, муть, он просто сидел и читал, на всех выходящих смотрел бегло, холодно, равнодушно, вежливо здоровался или кивал, обсматривал, ощупывал взглядом, взгляд был наметанный. Нельзя было выносить бумаги, нельзя было работать дома, а объем был такой, что приходилось сидеть допоздна, до двенадцати, до часу, а на работу снова к восьми, слабым утешением был твердый оклад, премиальные, паек, но страх был настолько сильным, что он превозмогал все, он превозмогал даже любопытство перед тайнами этой небывалой экономики, которая рождалась прямо на глазах, перед невероятными цифрами, которые открывались его взгляду.
Разговаривать об этом можно было только с Милей, даже Наде, когда она задавала робкие вопросы, а почему так поздно, а почему так каждый день, а почему вообще так много работы, он старался отвечать коротко и ясно, чтобы не вдаваться в детали – заводы, поточные линии, химикаты, ну много чего, всего очень много, сейчас такое время, что всего очень много, она не понимала, но соглашалась, даже извинялась за свою глупость. Но с Милей он все-таки говорил об этом, мог говорить, имел право, когда заходил к нему, если они совпадали по графику, если созванивались заранее, и они шли вместе до Политехнического музея через бульвар. Дальше Миля сворачивал на улицу 25 Октября, а Даня садился на трамвай. Этих пятнадцати минут хватало для братской политинформации, она мало что проясняла, но внушала какую-то слабую надежду, понимаешь, говорил ему младший брат, как бы тебе объяснить, сейчас в этом развитии нет линейной логики, ну это как, а вот так, ну вот как крестьянин разбрасывает семена в землю, он же не знает, как и сколько взойдет, он просто ждет урожая, он верит, что все правильно, так делали его отцы, деды, прадеды, а тут нет дедов и прадедов, но принцип тот же – мы разбрасываем семена, делаем вложения, запускаем линии, одну линию, другую, к одной линии пристает другая, запустили электростанцию, потому что там вода, возникла энергия, мощности, можно запускать завод, там руда, тут уголь, можно покупать технологию, все растет, все развивается, сейчас земля плодородная, добрая, сырая, пахучая, поэтому мы внимательно изучаем буквально все, мы закупаем все возможные станки, все технологии, которые продаются, мы пока не можем предлагать свои, поэтому мы осваиваем чужие, это нормально, страна должна расти, укрепляться, впереди война, пойми, ну почему же война, да потому, что таковы законы рынка, две такие махины не могут не столкнуться, мы производим оружие, они производят, все производят оружие, но если мы с немцами сможем договориться, ну хотя бы на пять, на шесть лет, да хоть на четыре года, и что тогда, о… тогда нам сам черт не брат, тогда мы окрепнем окончательно, тогда такие перспективы открываются, послушай, Миля, говорил Даня, ты сыплешь загадками, а какие тут загадки, мы просто купим всю эту Францию, всю эту Германию, не посмеют они отказаться от наших контрактов, от наших темпов и возможностей, ты уверен, да, уверен, уверен, на сто процентов, но нужно время, нужно еще время, нужно продержаться, нужно пройти эти четыре года без потерь, без войны…
Освобождение от работы, освобождение от этой горы технического перевода, от этих бумаг, от этих цифр и терминов, которые колом стояли в голове и не давали заснуть, от этого бесконечного страха и ответственности – возможно, и в этом тоже было хоть что-то хорошее.
По крайней мере, он так это чувствовал, хотя и не признавался себе – но чувствовал, теперь он мог просто думать, дышать, говорить (да хоть бы и с самим собой). Вообще теперь, после ареста Мили, перед ним во всей полноте возникла та ясность, которая раньше была запутана, затемнена, скрыта, скомкана в его мозгах – о том, что никакого отношения он к этой сияющей эпохе не имеет, что он и его семья, вся семья, живут от нее отдельно, что никакая радость строительства новой жизни не может закрыть и спрятать простые человеческие вещи – подлость, глупость, хамство, трусость или, например, нищету.
