Следом Примат сбегал за Гномом, вытащил его из травы и на руках перенёс в вертушку.
На Гноме не было ни царапины. Пока вертушка взлетала, он, зажмурившись, раздумывал, куда именно его убили, но ни одна часть тела не отозвалась и малой болью. Тогда Гном раскрыл радостный рот, чтобы сообщить об этом Примату.
Примат сидел напротив, в чёрной луже, молча, и у не-го не было глаза. Потом уже выяснилось, что вторая пуля вошла ему в ногу, а третья угодила ровно в подмышку, там, где броник не защищал белого тела его.
Ещё россыпь пуль угодила в броник, и несколько органов Примата, должно быть, лопнули от жутких ударов, но органы уже никто не рассматривал: вполне хватило того, что Примат какое-то время бегал лишённый глаза, с горячим куском свинца в голове.
То ли нижнетагильцы, то ли верхнеуфалейцы выжили оба, а Гнома представили к награде.
Мы возвращались домой вместе с огромным цинком Примата.
Жена встретила гроб с яростным лицом и ударила о крышку руками так, что Примат внутри наверняка на мгновение открыл оставшийся глаз, но ничего так и не понял.
На похоронах она стояла молча, без единой слезы, и, когда пришла пора бросать землю в могилу, застыла замертво с рыжим комком в руке. Её подождали, а потом пошли, со своими комьями, иные. Земля разбивалась и рассыпалась.
Гном даже не плакал, а как-то хныкал, и плечи подпрыгивали, и грудь его по-прежнему казалась жалкой, как скворечник, а внутри скворечника кто-то гуркал и взмахивал тихими крыльями.
Жена Примата сжимала землю в руке настолько сильно, что она вся выползла меж её пальцев, и только осталась липкость в ладони.
Она так и пришла с этой грязной ладонью на поминки.
Сначала пили молча, потом разговорились, как водится. Я всё смотрел на жену Примата, на окаменевший лоб и твёрдые губы. Не сдержался, подошёл, сел рядом.
– Как ты? – кивнул на живот ей.
Она помолчала. Потом неожиданно погладила меня по руке.
– Ты знаешь, – сказала. – Он ведь меня дурной болезнью заразил. Уже беременную. И лечиться нельзя толком, и заразной нельзя быть. А как его убили – в тот же день всё прошло. Я к врачам сходила, проверилась – ничего нет, как и не было никогда.
Через несколько месяцев дом Примата ограбили – пока вдова ходила в консультацию. Выгребли все деньги, много – смертные выплатили; ещё взяли ключи от машины и прямо из гаража её увезли.
Вдова позвонила мне спустя три дня после происшествия, попросила приехать.
– Есть какие новости? – спросил я у неё.
Она пожала плечами.
– У меня… подозрение, – сказала она, поглаживая огромный свой живот. – Поехали съездим к одной женщине? Про неё говорят – ведунья. Ни с кем давно не встречается, говорит, что её правда зло приносит. Но она отцу моему должна, поэтому меня согласилась выслушать.
Я внутренне хмыкнул: какие ещё, боже ты мой, ведуньи; но мы поехали всё равно – вдове не откажешь.
Дверь открыла приветливая и ясная женщина, совсем не старая, одетая не в чёрное и без платка – в общем, не такая, как я себе представил: улыбающаяся, зубы белые, в сарафане, красивая.
– Чай будете? – предложила.
– Будем, – сказал я.
Сели за стол, съели по конфете, чай был горячий и ароматный, в пузатых чашках.
– Ищете кого? – спросила ведунья.
– Дом обворовали, – ответила вдова. – И очень всё ладно было сделано, как будто свой кто-то: ничего не искали, а знали, где лежит.
Ведунья кивнула.
– Я вот фотографию принесла, – сказала вдова.
Она достала из сумочки снимок, и я вспомнил тот милый чеченский денек, когда мы выпивали, и потом свет погас, а после снова включился, и мы сфотографировались, все уже пьяные, толпой, еле влезли на снимок, плечистые, как кони.
– А вот этот и ограбил, – сказала ведунья просто и лёгким красивым ногтем коснулась лица Гнома.
– Видишь, какой? – добавила она, помолчав. – Так уселся, что кажется выше всех. Смотрите. Он ведь маленький, да? А тут незаметно вовсе, что маленький. Больше мужа твоего кажется, вдовица. Он твой муж? – и указала на Примата. – Мёртвый уже он. Но дети его хорошими будут. Белыми. У тебя двойня.
Я сидел ошарашенный, и даже чайная ложка в руке моей задрожала.
Гном уволился из отряда три месяца назад, и с тех пор его никто не видел.
– Срочно к нему! – чуть ли не выкрикнул я на улице, дрожащий уже от бешенства, сам, наверное, готовый к убийству.
Вдова кивнула равнодушно.
Домик Гнома был в пригороде, мы скоро туда добрались и обнаружили закрытые ставни и замок на двери, такой тяжёлый, какой вешают, только уезжая всерьёз и далеко.
Постучали соседям, те подтвердили: да, уехал. Все уехали: и мать, и дочь, и сам.
Мы уселись в машину: я – взбудораженный и злой, вдова – спокойная и тихая.
– Надо заявление подавать, – горячился я, закуривая и глядя на дом с такой ненавистью, словно раздумывая, а не сжечь ли его. – Найдут и посадят тварь эту.
– Не надо, – ответила вдова.
– Как не надо? – поперхнулся я.
– Нельзя. Он друг был Серёжке моему. Я не стану.
Я завёл мотор, мы поехали. Вдова держала руки на огромном животе и улыбалась.
Даже не знаю, с этим ли солдатом или с другим, но она убилась на машине где-то через год, лобовая авария, сразу насмерть.
А тогда мы с Вальком, братиком моим, гнали корову с пастбища и трепались о чём-то.
Корова предусмотрительно шла подальше от нас.
Дня, может, четыре назад мы обнаружили у деда в сарае кнуты и быстро освоили, как издавать ими оглушительный щщщёлк. После каждого удара эхо несколько раз отщёлкивалось в ответ, и даже кукушка, чертыхнувшись, умолкала.
Уже на следующий день корова шла домой, держась от нас на расстоянии, чуть превышающем удар кнутом. Едва мы пытались приблизиться к ней, они припускала бегом, косясь на нас сливовым глазом, – умная животина.
Путь к дому пролегал мимо пруда.
На третий день нас обругали рыбаки – им казалось, что щёлканьем кнута мы отгоняем карася от их залипших в сиреневой воде поплавков.
Пожаловались на рыбаков деду. Он ответил спокойно:
– Этот пруд я вырыл, щёлкайте сколько хотите. А то опять зарою. Будут на чернозёме рыбу ловить…
И добавил:
– Если опять заорут – подойдите и кнутом по заднице им…
Рыбаки все были наши соседи, мужичьё взрослое и нестрашное. Мне ж и Вальку исполнилось уже по тринадцать: подходила пора, когда бояться стоило нас самих, круторёбрых, всегда возбуждённых, с громкими, галочьими голосами.
Рубах мы не носили, обуви тоже, к середине лета покрывались загаром, замешенным с цветочной пылью, оттого серебрились на солнышке, заметные издалека, как пятаки.
Этих двоих мы увидели впервые – парня и девчонку. Они, нацелившись удочками, стояли на берегу, метрах в семи друг от друга.
Парень не посмотрел на нас или, скорей, сделал вид, что не посмотрел. Зато девчонка сначала быстро оценила нас, когда мы подходили слева, а потом, повернув голову направо, так засмотрелась нам вслед, что, неожиданно соскользнув ножкой по илистому берегу, не удержав равновесия, смешно и с размаху упала на задок.
Парень её заржал в голос, она и сама засмеялась беззвучно, не пытаясь подняться, а продолжая смотреть на нас.
Мы с братиком тоже хохотнули картавым галочьим хохотком.
Девушка была очень хороша, молочна, белозуба, и белый, в незатейливых цветках, сарафанчик её – там, где грудь, был плотно наполнен и подрагивал.
Нужно было как-то ещё себя проявить, и мы с братиком, не сговариваясь, отожгли каждый своим кнутом такой «щщщёлк», что, казалось, воздух дважды лопнул как бумага.
– Э, хорош там! – грозно сказал парень нам вслед.
– Ага, щас, – ответил я, сам чуть пугаясь своей наглости – парень был явно на пару лет старше нас, на голову выше меня, на полторы головы – Валька, и в плечах бугрист и напорист.
– Э! – крикнул парень вслед ещё серьёзнее. – Гольцы, бля!
– Чё надо? – ответил братик, повернувшись и ощерившись.
– Лёх, ну хватит, чего ты? – сказала вдруг своему спутнику девушка, поднявшаяся с земли, – одновременно лёгкими шлепками стряхивая с… себя тёмное пятно.
– Оборзели совсем, – сказал тот недовольно, имея нас в виду, но вроде смягчившись на уговор своей девчонки.
Мы развернулись и пошли дальше.
Отойдя с полста метров, братик ещё раз исхитрился и вдарил кнутом погромче. Корова готовно отбежала несколько метров и вскоре опять побрела привычным ей шагом.
Случившееся на пруду несколько озадачило – в посёлке мы знали всех, и со всеми не первый год держали добрые отношения, благо, что юношества тут было с десяток голов, не больше. Откуда эти двое взялись, мы и понять не могли.
Спросили у деда, он сразу ответил:
– А с Москвы приехали, дом купили, крайний на дальнем порядке. Москвичи, – заключил дед с лёгким пренебрежением, – Сахаровы фамилие. Мать, бабка и брат с сестрой.
– Сестра! – обрадовались мы с братиком, одновременно повернувшись друг к другу. – Она сестра ему!
