В первое лето он весь август провалялся на жарком песке, почти сразу отбросив тупую идею посетить рыбопромышленника на стане.
– Зачем портить жизнь человеку, – в полудрёме бормотал он. – К осени чего-нибудь да наловит, вот и начнём бодаться на предмет возврата вложений. Пусть отдохнёт в ожидании предстоящих боев.
Развалины рыбоконсервного завода казались генуэзским замком где-нибудь в окрестностях Кафы. «Простор и безлюдье!..» – не уставал он восторгаться, как какая-нибудь провинциальная фифа.
– Всё-таки штампы крепко засели у тебя в голове. Почему замок, и генуэзский, а не, к примеру, португальский? И в окрестностях Кафы, а не, скажем, Пизы? Хотя, что делать генуэзскому замку в окрестностях Пизы?! Бред какой-то. Всё бред на этом острове. Или у тебя в голове? Нельзя ли проще и точнее. Море, солнце, слегка заснеженный песок пляжа. Древние актеры играют для Диониса, зрители уходят и приходят, завтракают и ужинают, занимаются любовью и своими делами. Актёры начинают на рассвете и заканчивают на закате. У них свой ритм и своё время, беспечное и непохожее на людское…
_____/////______/////______
– Эразм Каторжанин. Для близких. Близкими становятся после третьей распитой, – седой человек с высушенным лицом церемонно поклонился. – Расходы пополам. Заметьте, честно.
– Очень приятно. Павел Александрович Карыгин. В вашем городе проездом.
– Я вижу, что проездом. Из первопрестольной?
– Из неё родимой.
– По коммерческой части или на наши красоты посмотреть?
Разговор происходил в японском кафе «Тоехара». Кафе он обнаружил ещё в первый приезд на остров. Местоположение «Тоехары» было чрезвычайно удобным, в центре города и одновременно на отшибе, заблудившееся во дворах хрущёвок, без рекламы и почти без опознавательных знаков. Кафе держал полукровка, сын японского военнопленного и лагерной работницы. Кухня была нищей, обслуживание паршивеньким, зато было тихо, без вездесущей молодежной попсы. Ну и, конечно, название – Тоехара – в честь прежнего имени города времён японской оккупации.
Он часто заходил обедать, а в этот душный летний вечер смотреть телевизор в гостиничном номере было просто невозможно.
– Есть одна незадача. Я не пью вовсе.
– Не беда, – ответил Эразм. – Я сегодня при лавэ. Так что, гуляй рванина.
– Ну, почему Эразм, я примерно догадался. А Каторжанин-то причем здесь? Тюрем, насколько мне известно, на острове давно нет.
– Не ищите чёрную кошку в тёмной комнате, особенно, если её там нет. Известная японская поговорка. Эразм просто моё имя. Редкое, но настоящее. А в остальном… – Эразм отхлебнул водки. – Извините, пью мелкими глотками. Экономлю, так сказать. Я, говоря высоким штилем, хранитель традиции.
– Любопытно. И что за традиция?
– Не знаю.
– Это как?
– Истинность настоящей традиции заключается в том, что её давно никто не помнит. Смысл и значение потерялись, так сказать, на равнинах истории.
– Да вы демагог.
– Что есть это слово? Звук, выпорхнувший навстречу небу. Вот, скажите мне, зачем Диоген жил в бочке?
– Видимо, ему там нравилось.
– Не думаю, что он был сумасшедший. Тогда была юность человечества. Традиции формировались и должны были иметь зримое воплощение. Вы согласны, что философия это образ жизни, а не профессия?
– Вне всякого сомнения.
– Поэтому Диоген и жил в бочке, отрёкшись от всего суетного и сомнительных благ в пользу чистого разума. Или, к примеру, геометрия Лобачевского. Вы слышали о ней?
– Это где параллельные прямые пересекаются?
– И дважды два равняется пять, и треугольник бывает квадратным. Сто лет назад казалось идиотизмом, а сейчас ведь доказано, что факт, многомерное пространство, и всё такое прочее. Всё зависит от угла зрения. И мёртвая цифра, если стать её адептом, становится живой и страдающей, с бездонными погружениями ада и рая…
«Эх, сейчас хлопнуть бы стаканчик, – подумал он, отдаляясь от разглагольствований быстро хмелеющего Каторжанина, – и войти в равновесие духа, как у этого преждевременно постаревшего человека».
Он не пил уже три года. Он закодировался по настойчивой просьбе жены: у нас всё наладится, всё будет хорошо, только прекрати свое пьянство.
Естественно, ничего не наладилось. Скорей, разладилось окончательно. Его пьянство, ставшее очевидно беспробудным перед кодировкой, с молчаливым недовольством сослуживцев и периодическим ревнивым мордобоем жены, было скорей последствием, чем причиной слишком быстро выросшей стены непонимания. Это он осознавал совершенно чётко.
Хотя звезды предвещали иное. Он познакомился с будущей женой в тридцать три года, в свой день рождения, будучи состоятельным холостяком и умеренным ловеласом. Куда уж больше совпадений…
Он влюбился первый раз в жизни. И как всякий влюбленный, совершенно не понимал, что теперь с этим делать. Или не хотел понимать.
– И что с того, что из провинциального сибирского городка? И что с того, что меркантильна до безобразия? – говорил он друзьям и знакомым. – Не надо всё сводить к взаимоотношениям периферии и мегаполиса. В конце концов, женщине нужны деньги, чтобы выглядеть хорошо и нравится мужчине.
– Ты ошибаешься! – говорили ему все без исключения.– Не женись на ней, не оформляй на её имя квартиру. Поживите год-другой так, притритесь друг к дружке….
Он знал, что он ошибается. И она, строго говоря, не скрывала, что живёт в другой системе координат. Выпивая в гордом одиночестве, он часто вспоминал, как она говорила в минуты интимной близости: «Ты должен знать, в сложный момент меня не будет рядом, я сбегу. Я не та, с кем живут до гробовой доски».
Он слушал и не верил ей. Он любит её, они любят друг друга, почему они не могут пройти по жизни, держась за руки.
Он чокался с кухонными часами: «Какие претензии?! Тебя же предупреждали…»
Звёзды, холодные и слепые, мерцали в высоте, у них не было интереса к земной жизни. В их мире царствовала геометрия Лобачевского, беспощадная в своих выводах.
______/////______/////______
Тофуи, будущий владелец «Тоехары», занимался браконьерством ещё в советские времена. Тогда-то, в начале восьмидесятых, на горизонте его жизни и всплыл Каторжанин. Они вместе браконьерничали, естественно, выпивали, и именно Каторжанин подбил его на эту аферу с контрабандой.
Государство легко давало Тофуи разрешение посещать родину отца. Грузовые пароходики из Корсакова часто бегали в Японию, Тофуи, нагруженный всякими цацками – матрешками, ушанками, православными крестиками, водкой – был на них желанным гостем.
Обратно он возвращался с фирменными сумками, набитыми джинсами и жевательной резинкой. Постепенно, по мере роста коммерции, пошли и специальные заказы: бас-гитары «Yamaha» и музыкальные комбайны. Эразм, в ту пору рыжий разбитной парень, ловко всё сбывал, и жизнь потекла как в сказке.
Они быстро обзавелись машинами, жена и дочь Тофуи были одеты с иголочки, по последней моде. Эразм часто вытаскивал его на материк, во Владик, в Хабаровск, иногда и в Москву и Ленинград. Эразм, свалившийся на остров неведомо откуда, всерьёз утверждал, что он коренной петербуржец и происхождением чуть ли не из графьёв.
Тофуи, конечно, ему не верил, он просто щурил из без того узкие глаза: ему очень нравилась эта легкая жизнь, Эразм, с помощью денег молниеносно решавший любую бытовую проблему, Эразм, внезапно остановившийся в засыпанном листьями московском переулке и рассказывающий про графа Толстого, который именно в этом доме кому-то бил морду или кого-то любил, а интриганку эту звали Анна Каренина, а, может, Софья Андреевна…
Их предприятие лопнуло внезапно и анекдотично. Дочке некоего большого начальника на острове не подошли джинсы, она захотела поменять размер, пьяный Эразм послал её куда подальше. За девушку вступились, произошла драка, Эразм оказался в околотке, и всё бы ничего, он был готов поменять джинсы, и вернуть деньги и вдвойне, и втройне…
Но… Девушка в слезах пожаловалась папе на проклятого фарцовщика, как раз шла очередная волна борьбы с теневым капиталом, начальник позвонил куда надо. Эразма раскололи быстро, Тофуи взяли на обратном рейсе, на донышке сумки валялась пачка йен, которые он не успел потратить, и рассчитывал на них в следующую поездку. «Извини, родной! Валютно-финансовые махинации, – сказал ему начальник таможни. – Это почти что Родину продать. Понял ты, япошка безродный?!..»
В общем-то, он отделался нелёгким, но испугом. Всю вину на себя взял Эразм, «засрал мозги честному труженику, извините, гражданин следователь, ввёл в заблуждение».
Жена и дочь били поклоны во всех инстанциях, так что на суде ему дали условный срок и запрет на выезд за границу. Эразму тоже повезло, уже начиналась гласность, и свои четыре года колонии общего режима он скромно оттарабанил где-то в уссурийской тайге.
Годы шли быстро. Дочка выросла, закончила лингвистический институт в Москве. Сразу после начала перестройки она и жена успешно репатриировались в Японию, у дочки была хорошая работа переводчицы, её ценили, она моталась и в Индию, и в Китай, жена счастливо жила себе в полупансионе в пригороде Саппоро. Он иногда навещал их, но всегда с радостью возвращался на остров.
