Сон был рваный. Бесформенный, гадкий, липкий. Не цветной и не чёрно-белый, скорей, фиолетовый, со странными тенями единственных постоянных персонажей этого сна, всадников в чалмах с бронзовыми лицами, с копьями наперевес, которые смотрели и прицеливались сквозь него.
У него не хватало слов высказать ненависть и презрение к этому сну. Он снился иногда, без всякой очевидной логики, приходил без спроса в часы торжества и минуты горечи, и в беспросветную мглу мудовых рыданий очередного трюка, и в прозрачности морского прибоя, когда пляж огораживали по периметру, и только птицам разрешалось беззаботно пролететь над его неподвижным телом.
Он был ненавистен и сладок, божественный и дьявольский сон, он заканчивался словами и ритмом, то и другое затвердевало в памяти, навсегда, не оставляя сомнений — вот оно, его истинное предназначение.
В первый раз, когда сон выплеснул из него эти: «На ковре-вертолёте…», он испуганно принялся записывать, сокращая слова и отмечая дурацкими каракулями музыкальный ритм. Больше не записывал никогда. Он знал, мозг сохранит каждую буковку в его стихах, каждую ноту. Это жило вне его воли.
Рокера он нашёл в Свердловске. Мефодьича, который всё больше впадал в младенческую старость, с маниакальной настойчивостью тянуло на уральскую прародину.
— Надо окунуться в гущу народной жизни. А то завшивели! — говорил этот прожжённый циник, и вся камарилья безропотно отваливала с ним на кудыкины горы. «Пойду под образами кумекать! — Мефодьич запирался на неделю в бревенчатом доме. — И смотри, генерал, водки мне не разбавлять. Научились старика обманывать!» — он хмуро окидывал недобрым взглядом начальника охраны.
Было невыносимо скучно в загородной губернаторской резиденции. Стальевич, руководитель администрации, целыми днями пропадал с дебилоидом, вождём российских коммунистов. Тот, вдохновлённый успехами на недавних выборах, продавался неохотно, капризничал, временами выдумывал вовсе фантастические требования. Стальевич мучительно, медленно и упорно лепил из него своего. Приходил только на ужин, недовольно отмахивался от расспросов и, поев, сразу уходил в номер смотреть телевизор. Больше разговаривать было не с кем.
— Давайте я включусь, — ему не нравились методы Стальевича, переполненные намёками и полутенями, неспешные эмигрантские ленинские «два шага назад, один шаг вперёд».
— Нет, друг мой. В команде должно быть чёткое функциональное разделение, — шеф посмотрел на него уставшими глазами. — Ты за молодежную политику отвечаешь, вот и пошукай, чем тут провинциальная поросль разговляется.
— В городе есть костёл? — спросил он нукера.
— Найдём, — сказал нукер. — Какие ещё будут указания?
— Послезавтра проведём католическое богослужение. Или что-то вроде того. Изучи досконально ритуал и подготовь своих гвардейцев.
— Сколько человек участвует? — лицо нукера было бесстрастным, только в уголках губ чуть заметно играла улыбка. Его всегда восхищали эти жутковатые спектакли.
— Пять-шесть твоих ребят. Один звукотехник, включать органную музыку. Для меня подготовьте зашторенную исповедальную. Исповедоваться будет вот этот, — он написал на листке фамилию. — И не перепугайте его по дороге.
Да, рокер ему понравился. В табачном дыме ночного клуба он возвышался неприступным идолом над сборищем полоумных девиц и ищущих приключения парней. Он показался вполне подходящим для его замысла.
— Проверьте на всякий случай, не наркоман ли, — сказал он нукеру.
— Что я должен отвечать? — голос рокера был спокойным.
— Ничего, — он хотел сказать «сын мой», но передумал. — Ты должен слушать.
Он впервые читал собственные стихи вслух. В высоте купола костела звучал орган.
— Хорошие стихи, — сказал рокер. — Это ваши?
— Это неважно. Вот наброски музыки, — он просунул в окошко исповедальной блокнот. — Доведёшь до ума. Тебе помогут выпустить диск. Ну, и с промоушеном и всем прочим.
— Спасибо. И всё-таки кто автор? — в голосе рокера мелькнула незамысловатая наглость.
— Авторство поставишь своё.
— Но…
— Что?!
— Но это нечестно…
— Рассуждать изволь перед женой. Всё! Аудиенция окончена, — он хлопнул в ладоши. — Отвезите его домой. Я дам знать, когда будут следующие стихи…
— Давай поженимся! — вдруг сказала Юлька. Они сидели на берегу мелкой речушки Нары, разомлевшие после сытного родительского обеда. Они спали вместе уже почти год, то есть спали, собственно говоря, иногда, когда он разгонял соседей по комнате в общежитии и Юлька ранним утром украдкой пробиралась мимо дремавшей вахтерши.
Как два воробышка сидели рядом на лекциях и потом, взявшись за руки, гуляли по Москве. Ему было хорошо, весело и беззаботно. Юлька была ненавязчивая, почти не ревновала, когда он посматривал на других девчонок. Заканчивался четвертый курс, возвращаться домой в Нальчик не хотелось, ехать по распределению в иную Тмутаракань не хотелось совсем. Он отгонял от себя мрачные мысли о будущем, как назойливых мух.
Впоследствии он вспоминал это время так. «Именно студентом истфака я придумал свой первый слоган. Всё — хуйня, кроме пчёл! Но если глубоко задуматься и внимательно прочитать трактат Мишеля Монтеня „Баллада о пчёлах“, то понимаешь, что и пчёлы тоже хуйня. Согласитесь, точно отображает настроения предперестроечной жизни».
— Давай поженимся! — повторила Юлька.
После выпитого вина очень хотелось спать.
— Куда жениться?! — сказал он. — Ни кола, ни двора. Ни работы человеческой, учителями, что ли, в школу пойдём?
— Родители не против, чтобы мы жили у нас, — сказала Юлька. — В общем, я сказала, что мы женимся.
«Как это было давно, как это было недавно». Идиотская песенка, слащавая сентиментальность советских времен. Но привязчивая. Он пощёлкал по микрофону:
— Уважаемые господа! Александр Стальевич заболел, поэтому сегодняшнюю пресс-конференцию проведу я, его первый заместитель…
В советских песнях была душевность, сказал какой-то фигляр по телевизору. «Бесхребетность в них была, ссали сказать правду, вот и погружались в пучину душевных переживаний». Он вспомнил злобный пасквиль, прочитанный в студенчестве в самиздатовском журнале:
«Что Вы думаете о Мандельштаме?»— спросил Сталин.
Телефонная трубка молчала.
— Что Вы думаете об Осипе Эмильевиче Мандельштаме? — повторил Сталин.
Трубка молчала.
— Он же ваш друг, Борис Леонидович, — с нескрываемым презрением сказал Сталин.
И не дав ответить, продолжил:
— Ваши друзья из Парижа, Ромен Роллан и прочие очень волнуются, что вы не приедете на антифашистский конгресс. Я не вижу причин, чтобы Вы, товарищ Пастернак, не ехали. Вам, большим писателям, полезно порассуждать друг с другом о добре и зле.
— Спасибо, товарищ Сталин!..
«В моих стихах, во всяком случае, больше точности, — подумал он. — На тебе как на войне. Беру портфель, иду домой…» За полчаса до пресс-конференции он позвонил рокеру. Тот спал. Его всегда забавляло, как видеокамеры, установленные в квартире рокера, выхватывают его мимику.
— Просыпайся! — голос, искорёженный специальным устройством, звучал надменным металлом. — Прямо сейчас выйди во двор. Там стоит катафалк. Подойди к нему и жди.
Реакции рокера всегда были молниеносные. Это его тоже забавляло.
— В прошлой жизни вы, наверное, работали директором уездного цирка. Обожаете дешёвые трюки, — рокер натянул джинсы. — Умыться хотя бы можно.
Он смотрел в монитор на катафалк и ждал. В кабинет осторожно заглянул нукер:
— Журналюги в сборе!
— Сообщи, что через пять минут начнём.
Рокер подошёл к катафалку. Дверца приоткрылась и рука в перчатке выбросила чёрный платок. Рокер стоял неподвижно.
— Чингачгук хренов! — он развеселился.
Дверца катафалка открылась нараспашку, невеста в подвенечном платье с забинтованным лицом торжественно спустилась по приступку и протянула рокеру конверт.
Он выключил монитор.
— Я не обладаю правом давать официальный комментарий действиям правоохранительных органов, произведенным сегодня утром в Новосибирске. Это полностью компетенция министерства внутренних дел. Могу лишь сказать, что арест господина Х произведен в строгом соответствии с законодательством, которое не предполагает никакого специального согласования с президентом страны. Степень виновности любого гражданина нашей страны определяет суд и больше никто …
«Как это было недавно…» Надо признать, он не ожидал, что жить в одной квартире с родителями жены может быть так комфортно. Юлька была домовитая, точь в точь как её мама, тесть, бывший директор радиозавода, рано вышедший на пенсию по инвалидности, был, конечно, в силу болезни, человек нудный, но зимами пропадал в гараже, а летом на даче, так что его семейная жизнь протекала ровно, мимо рифов бытовых неурядиц. После госов они с Юлькой едва успели вскочить на подножку аспирантуры, пришлось немного понервничать, но всё обошлось благополучно, они потихоньку ковыряли свои кандидатские, Юлька подрабатывала уроками французского, он репетиторствовал, у него даже появилось небольшое брюшко, начальный признак будущего доцента столичного вуза.
