– Мне все равно, как вам удалось получить это разрешение, но раз вам его выдали, то хоть ведите там себя по-человечески. А то ведь на вас коллективно жалуются, как можно догадаться из письма жильцы дома, где вы арендуете помещения, вроде бы под спортивную секцию. Вот они пишут, каждый вечер допоздна у вас включена на полную мощность ваша национальная музыка, каждый день ночами производится погрузка-выгрузка товара, при этом тоже совершенно не соблюдается тишина, вы не даете спать жильцам. На замечания местных жителей ваши люди реагируют грубо, не останавливаются перед оскорблениями даже пожилых женщин. Знаете, что еще здесь пишется? Я прямо процитирую: эти кавказцы ведут себя как оккупанты в завоеванной стране. Неужели вы не понимаете, что рано или поздно чаша терпения переполнится? …
Рожков хотел еще долго говорить и стыдить Курбанова и его земляков, но в своих рассуждениях он допустил ошибку, которую если имеешь дело с людьми такого типа допускать никак нельзя. Он стал призывать к совести, вместо того чтобы обещать применить какие-либо репрессивные меры. Из этого Курбанов сделал безошибочный вывод, что ему совершенно нечего бояться, что этот чиновник ничего ему сделать не может, то есть он не обладает реальной властью, а всего лишь «гонит пургу». Как только Курбанов это осознал, он даже внешне преобразился и повел себя, как и обычно вел себя с людьми, которые для них неопасны, которых не надо бояться – нагло и вызывающе:
– Это чей терпений кончится … у этих старух и алкашей, которые живут там? – теперь уже с лица Курбанова исходила презрительная усмешка, он уже не потел и нос обрел естественный цвет. – Это разве люди, что они могут … только вот бумагу такую написать, – Курбанов небрежно кивнул на письмо, лежащее перед Рожковым.
– Неужели вам совсем плевать на людей, что живут рядом с тем местом, где вы развернули свою бурную деятельность!? Но надо же иметь совесть и соблюдать хоть какие-то правила общежития, – в голосе Рожкова звучали нотки бессилия. – Здесь же жалуются, что вы не только пенсионеров походя оскорбляете, ваши люди смеют приставать к молодым девушкам, делают им недвусмысленные намеки, даже школьницам и все потому, что по видимому подкупили местного участкового и тот на это закрывает глаза.
– Я ни кого не оскорблял, ни к кому не приставал, и никакой участковый не покупал. А если кто-то из тех кто приходит в мой подвал, что-то такой делал … Знаете, как у нас на Кавказе поступают? Отец или брат, или муж должны поговорить с тем, кто обижал, и если надо побить. Я не виноват, уважаемый, что у тех девушек или вообще нет мужей и отцов, или они алкаши, или трусы и братья такие же, – отвечал Курбанов твердо и непоколебимо уверенный в своей правоте. – Вот вы говорите, мы должны иметь совесть. Какой совесть, если с нами не по совести поступали. Сколько денег мы тут платим… за все, за каждый мелочь, по закону и без закона. Этому дай, тому дай, всем дай. За прописку дай, за эти вшивые подвалы кроме аренды тем дай, сем дай, в милиции, в Управе, пожарнику, всем начальникам дай, не начальникам тоже дай и так все время. Только не говори, уважаемый, что ты этого не знаешь. Я вижу, ты честный человек и дэньги с меня давить не будешь, но и на совесть не надо давить. Мы столько здесь перед всеми унижались, что унижаться перед всякими старухами, пьяницами и другой сволочью не будем. Мы достаточно здесь заплатили и платим, чтобы жить как хотим.
– Так вы что же на беззащитных пенсионерах и сиротах отыгрываетесь за те беззакония, что с вами творят нечистые на руку чиновники? – не смог сдержать негодования Рожков.
Курбанов вновь усмехнулся и цокнув языком как бы с сожалением сказал:
– Слабым быть всегда плохо, а в этом городе особенно – любой обидит, любой задавит. Надо или власть или дэньги иметь, а лучше и то и другое. Или вот как мы делаем, много родственников и земляков приезжает, и вместе друг другу помогаем. А эти нищие не имеют, ни власти, ни денег, ни хороших родственников, потому им плохо жить. Такой закон жизни в этом городе, и не мы его выдумали, – Курбанов покосился за окно, где гудел этот так нелестно им охарактеризованный город, и его лицо исказила гримаса дикой, «неевропейской» ненависти.
После почти двухчасовой беседы с Курбановым, Игорь Константинович несколько дней, что называется, приходил в себя. Тем не менее, он попытался выяснить, кто и каким образом «лоббировал» выдачу разрешения на организацию спортивной секции человеку, не имеющему ни диплома, ни соответствующей квалификации. Он наткнулся на такую «глухую стену», что почти сразу же эти попытки и прекратил, тем более, что для выполнения поручения главы управы ему надо было еще успеть переговорить с писателем. Однако уже своими первыми двумя «беседами» Рожков был, что называется, сыт под завязку, ибо они ему попортили немало нервных клеток.
Перед встречей с Москаленко Рожков прочитал его стихи и один из романов, опубликованный одним довольно известным московским издательством. Он вспомнил как он, будучи еще молодым офицером, впервые привез свои стихи в редакцию окружной армейской газеты. Редактор, ответственный за литературную страничку в той газете, снисходительно и достаточно скрупулезно и по делу указывал ему на недостатки стихов: бедность поэтического языка, неудачная рифма, не выдерживается ритм, строка… У Москаленко с техникой стихосложения все обстояло в порядке, сказывался его поэтический опыт, насчитывающий более трех десятков лет и учеба в Литературном институте. Но просто бедный, даже убогий поэтический язык, скорее набор расхожих стихотворных штампов – это сразу бросалось в глаза, «било по ушам». То были стихи грамотного, теоретически подкованного графомана, абсолютного бездаря. Тем не менее, Москаленко умудрился выпустить два десятка поэтических и прозаических книг, стать одним из секретарей Союза Писателей. Роман Рожков едва осилил до половины. Москаленко писал на армейскую тему и Игорь Константинович, прослуживший в армии больше тридцати лет, просто не мог вынести такого чтива. То была полнейшая чушь, написанная человеком, не имевшим об армейской жизни даже отдаленного понятия.
О встрече договорились по телефону. Москаленко оказался рослым, плечистым, холеным, что называется, породистым, начавшим слегка седеть мужчиной лет около пятидесяти, с красиво подстриженной небольшой бородкой.
– Николай Петрович, как я уже говорил в нашем предварительном телефонном разговоре, нам с вами надо обсудить некоторые не совсем приятные вопросы. Дело в том, что на вас к нам пришла анонимка, – начал Рожков, едва гость после обязательных приветствий уселся на то же место, где до него сидели Золотницкая и Курбанов.
– Да, что вы говорите!? – изумился, тем не менее, продолжая широко улыбаться Москаленко. – И кто же это накатал, не поленился? Хотя… вы же сказали, что это анонимка. Ей Богу, очень интересно, такое со мной впервые, клянусь вам. И в каких же грехах меня изобличают?
– Да, как вам… Ну, в общем если можно так выразиться, в вину вам ставят то, что вы, стремясь как бы отработать получение от Союза писателей квартиры в нашем районе, организовали при одной из здешних библиотек литературную студию. И чтобы дело, так сказать, спорилось в некотором роде «подкупили» заведующую той библиотеки тем, что используя свои связи, способствовали поступлению ее дочери в литинститут. Ну, а потом использовали факт организации данной студии для успешного продвижения по карьерной лестнице в Союзе писателей. В результате вас назначили одним из секретарей Союза. После этого студия вам больше была уже не нужна, и вы ее бросили на произвол судьбы и она теперь влачит жалкое существование, хоть вы и обещали ее не забывать и всячески поддерживать, помогать ее членам печататься в различных изданиях. Вот, в общих чертах я вам и пересказал содержание этой анонимки. Хотя выдержана она довольно эмоционально и эпитеты типа эгоист и карьерист в этом письме, пожалуй, самые цензурные, – Рожков внимательно смотрел на гостя, отслеживая его реакцию.
Москаленко внимательно выслушал все и от души, не сдерживаясь, буквально зашелся приятным раскатистым смехом. Смеялся настолько легко и искренне, что если бы Рожков до того досконально не проштудировал его литературные опусы, он бы, пожалуй поверил, что перед ним настоящий крупный российский поэт и прозаик, который великодушно смеется над литературной мелочью, завидующей его таланту.
– Ну, спасибо Игорь Константинович, потешили вы меня, – опять внешне совершенно искренне, вроде бы даже радовался Москаленко. – Да, уж… Ну что ж, насколько я понял, мне надо как-то ответить на эти анекдотичные обвинения?
– Понимаете, Николай Петрович, вы, конечно, не обязаны отвечать на эту анонимку, так же как и мы ее рассматривать. Но вполне возможно, что анонимщик, или анонимщики, сочинившие это письмо, могут не успокоиться, а написать выше и будет очень неудобно, если мы окажемся совершенно не в курсе. Да, я думаю и вам полезно знать, что существует подобное письмо, и если оно или подобное ему поступит, например, в секретариат вашего Союза писателей, для вас это тоже уже не станет неожиданностью, – дипломатично обосновал свою позицию Рожков.
