Оказалось, что помимо акций, описывающих стоимость данного продукта, существует и сам продукт, реальность его существования никто не отменял. Этот продукт реально принадлежит тому, у кого власть, а все прочие зависят от курса акций, описывающих символическую стоимость. Связавший свою жизнь с символическим обменом, обыватель попал в зависимость от символов – но помимо них существует и обидная реальность существования.
Поскольку данный казус случился в странах, именующих себя демократическими, обывателю представилась возможность убедиться, что именно в демократической доктрине является символическим, а что реальным. С точки зрения символической – у обывателя претензий быть не должно: он данное начальство сам выбрал. Вы что, к избирательным урнам не ходили? Вы – акционеры власти. На себя и пеняйте.
Позвольте, взывает к реальности обыватель, вот за этого типа я действительно голосовал, был грех. Но этих-то прохвостов я не выбирал. Да, за президента голосовал. Но за премьера, директора банка, председателя компании и генерального менеджера – за них-то я не голосовал, нет! Обыватель ярится. А ему в нос конституцию: демократия – это, брат, не сахар, а четко прописанные договоренности, которые ты изменить не можешь, а начальство может. Точно так же поступает и банк, беседуя с обкраденным вкладчиком. Вы здесь подписали? Ах, вы не заметили строчку петитом? В следующий раз умнее будете. А если не вы – вы-то, пожалуй, помрете, – то дети ваши будут умнее. Штука в том, что и дети умнее не будут. Разве стали мы умнее, оттого что историю России нам преподавали в школе? Так по-прежнему и делим начальство на хороших и плохих, на тех, что движет прогресс, и тех, что ставит бюрократические препоны. Все выбираем – кого винить, а начальство – оно просто начальство. Левиафан имеет собственную мораль, недоступную обывателю.
Вот один журналист обвинил олигархов в черствости, а другой поправил: олигархи дело делают, а чиновники им мешают. Вот звонит богач журналисту: зачем меня ругаешь, я на благотворительность жертвую. И уж вовсе дик упрек одного журналиста – другому: а ты вот жертвуешь ли на бомжей? Олигарх от тебя отличается, как ты – от бомжа: ты не добился ничего в жизни, а богач талантлив! Ах, ты небось разделяешь мораль пролетариев: все хочешь поделить!
Вообще говоря, почему бы и не поделить? Начальство – оно ведь только и занято тем, что делит мир, просто оно делит мир не поровну. Но именно такой неравный способ деления и принял обыватель, пока ему казалось, что он акционер победившей стороны. До чего же мы полюбили начальство за истекшие двадцать лет. Безразлично, к какому именно начальству устремлена любовь, к зарубежному, к финансовому, к партийному. Суть в том, что все это разные ипостаси одного и того же Левиафана, который в очередной раз проглотил либеральную доктрину и облизнулся. Какой удивительный кульбит произвел либерализм – вот уже и частные банки, символ либерального капитализма, потянулись к государству, вот уже и лидеры демократических партий идут в губернаторы, вот уже и прогрессивные мыслители проповедуют о благе империи. И как быстро, как слаженно это прошло по всему миру.
И ведь есть за что любить начальство: если разобраться, то любое начальство делает много добрых дел. Неужели возможно упрекнуть нынешних правителей в черствости? Людоед, палач, тиран, правящий народом, просто по должности совершает не только злые, но и добрые дела. Он не только ведет победоносные войны, но и повышает учителям зарплату, не только карает инакомыслящих, но и целует детей на демонстрациях. В этом и состоит магия власти – она не только ужасна, она и прекрасна, ее можно полюбить. Клапан из шарика выдернули и воздух стал выходить, средний класс в считаные секунды должен сориентироваться – куда ему кинуться: в государственники или к народу. Однажды в новой истории он уже это решил: в период от 1848 года до Парижской коммуны взгляды либералов изменились разительно. Правда – на стороне больших батальонов, говорил Наполеон. Правда еще и в том, что победа больших батальонов достается генералам.
А Сталин сказал еще мудрее: «Лес рубят, щепки летят». Вопрос лишь в том, с какой точки зрения смотреть на вещи – с точки зрения начальника лесной промышленности или с точки зрения щепок. Причина сегодняшней обиды в том, что обывателю хотелось глядеть на рубку леса глазами лесопромышленников, обывателю, можно сказать, эту точку зрения навязали. Ему даже предложили купить немного акций лесного хозяйства, ему вдолбили в голову, что он практически соучастник рубки леса. История среднего класса – это история простофили, попавшего на большое производство. Вокруг кипит работа, валят деревья, и вдруг обыватель осознал, что он совсем даже не имеет отношения к торговле лесом; он не промышленник, даже не лесоруб, он всего лишь расходный матерьял. Это его собираются использовать на растопку, вот незадача. А лес как рубили, так и рубят по-прежнему – и щепки летят во все стороны.
IV.XV съезд ВКП(б) (и последовавшая за ним социалистическая коллективизация, достигшая пика в 1930–1932 годах) совпал по времени с тяжелым экономическим кризисом Запада. Явления эти были структурно однородные.
То, что произошло сегодня, следует определить как коллективизацию, проведенную капитализмом. Это вторая коллективизация в новейшей истории, и она более эффективна, нежели социалистическая. И для нынешнего среднего класса она будет фатальной, его историческая роль, судя по всему, выполнена. Чем лучше, чем преданнее он играл, тем ближе был его конец.
Произведена эта коллективизация уже не беднотой совокупно с комиссарами, но финансовым капитализмом. То, что мы принимаем за финансовый кризис, есть фактически переструктуризация капитала. То есть это коллективизация не снизу, но сверху, не ради коммунистической утопии, но ради конкретной империи. Жертвой и в том и в другом случае оказался средний класс, и всякий раз во имя государственного строительства.
То, прежнее обобществление собственности, осуществлялось на нежелательной Левиафану основе – нынешнее укрупнение капиталов пройдет в духе общего строительства империи, сообразно требованиям момента. Сегодняшний средний класс принесен в жертву, он сносился («был класс, да съездился», как сказал некогда Шульгин о дворянстве), но это не значит, что в обозримом будущем средний класс не понадобится вновь.
Новый средний класс будут рекрутировать уже из другого матерьяла – из индийских, китайских, латиноамериканских энтузиастов. Надо будет печатать новые акции и объявлять доверчивых обывателей собственниками рудников. И прекраснодушные журналисты будут по-прежнему спрашивать: отчего вы мало помогаете народу? Как же мало? – удивится начальство. Мы дали народу свободу и демократию, мы сделали каждого хозяином собственной судьбы. Вот вы, например, хотите акцию демократического свободного высокоморального рудника? Купите, не пожалеете.
I.Три дня назад был в городской больнице – номер называть не буду, чтобы не навредить заведующему хирургическим отделением: он пришел недавно, при нем стало лучше. Он заменил гнилые рамы в окнах, поменял сгнившие двери, начали ремонтировать первый этаж. Настоящий врач, делает две операции каждый день, он благородный человек. Но изменить то, как устроено общество, он один не в силах.
Устроено так: в широких коридорах стоят койки и банкетки, везде, на каждой поверхности, лежит человек. Прооперированных кладут в коридор, потому что реанимация полна; к тому же в реанимацию лучше не попадать – там пьяные медсестры ночью танцуют, а женщины и мужчины лежат вперемежку, – правда, им там не до того, чтобы подглядывать. Температуру в реанимации никто не измеряет, а таблички с именами больных перепутаны – и эта жуткая реанимационная палата переполнена, и тех прооперированных, что попроще (ну, аппендицит или желчный пузырь удалили), кладут в коридор; про стандартные палаты (по десять человек минимум) и не говорю: забиты.
Спрашиваю: почему так? Кажется, что на улице артобстрел и подвозят раненых. Кто с чем, чаще всего почему-то с перитонитом, и это, объясняют, естественно: люди стараются перетерпеть боль. А как не терпеть: представляют, куда попадут.
И спрашиваю: почему так много народа? В других больницах все же не так. Ну, я не о платных, разумеется. Но есть и федеральные, и ведомственные, где народу не так много. Объясняют: дело в том, что мы стариков всех берем. Обычно стараются стариков не брать, а мы берем всех – и бомжей, и стариков. Я считаю, говорит зав. отделением, хирург, что всех надо спасать. Тут же выжить невозможно, говорю.
Ничего, говорит, прорвемся.
II.Он военный хирург в прошлом. В Афганистане – шесть лет подряд – делал операции в палатках, сшивал, что сшивается, жара 56 градусов. И в Чечне работал четыре года.
