Как будто огромное траурное покрывало опускалось на нас, закрывая печальное августовское небо. «Осень приходит неожиданно, как граната» – по-другому открывались для меня теперь слова Птицы.
Впрочем, клоун появился еще тогда, в середине лета. Сначала в Ленином сне, который она увидела, когда мы ехали на поезде из Питера в Калининград (о нем напишем дальше). Потом в Зеленоградске я увидел его внезапно, как будто в определенный момент кто-то просто властно повернул мою голову в его сторону. Несчастный и уродливый, он висел, повешенный на качелях, с перекошенной гримасой, словно 12 аркан Таро24.
Тревожные знаки уже тогда начали сжимать меня со всех сторон, будто чей-то зловещий разум (я думал тогда, может это разум самой реальности?) вел со мной страшный диалог, пока не объявляя приговора.
Словно по команде поворачивая голову, я читал ругательства на стенах и асфальте, черные кошки постоянно перебегали дорогу, все собаки истошно лаяли на меня. Да еще и весь пляж города Зеленоградска, где жили Леночкины родители, был усеян трупами майских жуков – страшные черные холмы тянулись от Сокольников до Зеленоградска и дальше – по всей Куршской косе25.
– Откуда это? Ты можешь понять Андрюша? – говорил мне Птица за месяц до этого, когда мы жгли костер на берегу с его другом-кришнаитом и Леночкой. Был третий час ночи, дул пронизывающий северный ветер (именно тогда, наверное, Лена и заболела), но мы с Птицей все не могли расстаться – все говорили и говорили, едва ли сами понимая о чем.
– Это же явно не просто так, это какая-то неслыханная космическая аномалия… Но вот что интересно, Андрюша… Это ведь не саранча, это священные египетские жуки-скарабеи. За что же, как ты думаешь, Кришна мог с ними так поступить?
Непередаваемый силы трагизм отобразился на огромной, похожей на Луну, голове. А потом, словно инопланетная вспышка, осенила морщинистую поверхность задумчивой луны догадка.
– Андрюшка, кто-то завалил их духовного покровителя26! По-видимому, были очень жесткие разборки в астрале. Боже мой, что же это может быть? – он поднимает похожие на искорёженные ветви руки к холодному небу.
Было очевидно одно: ничего хорошего все эти знаки не предвещали. Любопытный профессор Юнг называл такие дела синхронией27 – парадоксальным совпадением физических и психических явлений, которое он вместе со своим пациентом, физиком Паули пытался объяснить с помощью квантовых законов. У меня явно начиналась бешеная, жуткая синхрония, знаки опутывали меня как паутина.
Впрочем, был один светлый момент. За несколько дней до отправления, мы шли c Леночкой по берегу моря и мечтали. Я мечтал сквозь зубы, едва ли во что-то веря. Мы говорили о жизни полной смысла, о любящих друзьях, о том, чтобы Лена стала старшим воспитателем в вальдорфском28 детском саду, о том, чтобы свозить мою маму в Питер, в гости к ее университетской подруге, тете Ире, чтобы у ее родителей жизнь радикально изменилась к лучшему.
А перед самым нашим отъездом, умерла моя двоюродная бабушка. Последний день мы провели в трауре, среди рыдающих родственников и могильных плит. В сборах я принимал сомнительное участие: перекладывал вещи с места на место, терял и долго искал, находил и снова терял, вынимал из чемодана то, что уже было положено туда, потом снова туда клал. В общем, каким-то чудом, несмотря, на все мои усилия, Лене удалось собрать багаж.
Огромные тучи со всех сторон сжимали крошечный город. Тоскливо стучали колеса чемодана по брусчатке предрассветной улицы. Мама казалась как никогда печальной. Всегда, когда мы прощались, приходила страшная мысль: а не последний ли это раз? Однако теперь он звучал как-то особенно тревожно.
Нас ждал мрачный неуютный Питер, а в нем еще более мрачная и неуютная неизвестность: мне нужно было закончить диссертацию по Льву Гумилеву, которую толком и не начал, пройти практику, добыть денег, поскольку после Праги мы остались фактически с пустыми карманами, найти новое жилье. И при этом черная гадость все сильнее заполняла душу. Бесконечные угрызения совести и сожаления об упущенных возможностях.
Был еще один знак интересный для понимания дальнейших событий: во время последнего приезда в Зеленоградск я захлопнул велосипед на замок, а про ключ совсем забыл, пришлось бегать по всему городу за щипцами и перекусывать, повезло в одном, что замок был некрепкий.
Этот катафалк не остановить…
Поезд давно перестал быть для меня тем, чем был в детстве или во время первых поездок с Леной в большую Россию. Тогда он казался волшебной стрелой, рассекающей время, вырванным из занудного физического континуума пространством, где под равномерный стрекот колес непрестанно рождались контуры долгожданного будущего. Большие мечты, от которых щемило сердце. А, во время ночной остановки в Белоруссии, звездное небо казалось каким-то особенно огромным, зовущим в свои беспредельные вибрирующие глубины, и словно поющим древнюю песню, известную еще младенцу-старику в зимней коляске.
«В поезде ты как будто падаешь в затяжной обморок, в некое безвременье, где нет прошлого и будущего, старых ошибок и их последствий, местом, где можно все начать сначала» – что-то подобное говорила Леночка.
В этот раз все было не так. Теперь поезд стал для меня мрачной тюрьмой, гигантским катафалком, неумолимо приближающимся к месту окончательного суда, а вся его прошлая романтика стояла с немым укором перед недостойной душой, замаравшей свои, когда-то белые, одежды. «Ты помнишь, какими прекрасными были, теперь это небо заполнилось гнилью. По черному космосу шел караван. Он шел, исчезая, сквозь звездный туман…» – поется в одной моей старой песне, навеянной творчеством группы «Комитет Охраны Тепла». Мое внутреннее небо действительно затянуло гнилью, и было похоже, что уже навсегда.
«Буду ли я прощен?». Старичок не ответил. Если бы, если бы можно было все перемотать назад и переделать. Но время неумолимо неслось вперед. Раньше казалось, что всегда есть выбор, что в той или иной ситуации можно было избрать тот или другой путь. Но при взгляде назад становилось понятно, что путь был только один – ведь все причины и следствия намертво сцеплены. Это принцип ряда. Вся жизнь как цепочка ошибок – чем дальше, тем хуже – как катафалк, стремительно несущийся в бездну.
Одно предательство неизбежно влечет другое, это та самая кармическая паутина, о которой говорил тогда Птица. Я пытался вспомнить хоть один хороший поступок, сделанный за свою жизнь, но тщетно – насколько хватало памяти, все было намертво схвачено – глупость цеплялась за глупость, грех за грех, и цепочка эта уходила куда-то в беспросветную мглу. Казалось, что я всю жизнь плыл по течению, сам того не зная, выполняя некую страшную программу. Ведь каждое действие несло свое следствие. «Потому что, Андрюша, все упирается в мотивацию» – словно надпись на немецком кладбище маячат строгие слова философа.
Поезд остановился. Белорусское небо, прежде прекрасное и бездонное, было похоже на надгробие, некогда так заманчиво шелестящие звезды теперь напоминали вколоченные намертво гвозди. Было душно, вся реальность казалась гробом, закопанным очень глубоко, из которого мне уже никак нельзя было выбраться. Да и куда убежишь от себя?
Каждый неправильный поступок, каждый неиспользованный шанс, оставляли гнойные раны в душе – что-то подобное я переживал во время прошлогодней поездки в Питер, но тогда угроза прошла мимо. Сейчас надежды на это было мало.
Снова и снова возникала сцена с жуком. В июле, во время велосипедной прогулки по Куршской косе я наблюдал странную картину: блестящий жук отчаянно барахтался в паутине, пока паук со зловещей уверенностью стягивал сеть. С каждым движением паука силы жука ослабевали, и, казалось, исход битвы предрешен. Возникла мысль: может быть, стоит помочь жуку? Но тут же ее перекрыла другая: зачем вмешиваться в кармические взаимодействия? Пусть все будет по мудрым законам природы. И вдруг жук, сделав какое-то титаническое движение, разорвал свои узы. Ошарашенный паук, по-видимому, еще не мог поверить произошедшему, в то время как героическое насекомое, сидя на цветке, торжественно потирало лапы. И вот, как ни в чем не бывало, оно величественно взмыло и растворилось в небесной глади.
«Так и душа, так и душа, наверное, может порвать кармическую паутину. Но после того, как я отказался помочь жуку, мог ли я сам рассчитывать на помощь свыше?»
Наконец наше мрачное путешествие подходит к концу – нас встречает не менее мрачный Петроград. Бездонная затягивающая и пережёвывающая миллионы судеб дыра, частично принадлежавшая загробному миру, если верить поэту Андрею Белому. Мертвой удавкой стягиваются кольца окружной, словно капельницы над беспомощным телом торчат черные трубы, будто некое загробное пространство проплывает Купчино. Там, где-то вдали, нас ждет серый многострадальный дом, в котором через какой-то месяц произойдут невообразимо чудовищные события. Стремительно проносится источающий даже летом мертвенный холод Обводный канал, за ним красный дом с впалыми окнами-глазницами, застывший в страшном нечеловеческом крике, словно увидевший нечто такое, что невозможно пережить
