Елена Минкина-Тайчер - Там, где течет молоко и мед (сборник)

Ознакомительная версия.

– Вы обязательно промочите ноги, – ахнула мама, – и это закончится очередной ангиной!

– Есть прекрасный выход не замочить ноги! – принял на себя удар папа.

Мы дружно разулись, он закатал до колен свои шикарные брюки, я засунула носки за пояс платья – и всё! Впереди ждал целый час свободы, волны, ветер и большая голубая лодка с белыми веслами. И солнце. И прекрасная жизнь.

А потом мы обулись и поехали домой. Всё как обычно – перешли мост, спустились в метро, и вот где-то в районе площади Революции мама случайно опускает глаза и видит папины ноги в узконосых туфлях, носках и закатанных до колен брюках!

Сколько папа ни пытался убедить ее потом, что он просто забыл про свои брюки, мама ему так и не поверила.

Подобных случаев я могу вам рассказать сколько угодно. Но не сейчас. Потому что вдруг замечаю, как мама приносит в комнату дорожную сумку и начинает подозрительно быстро запихивать в нее свои тапочки и плащ.

– Знаешь, – веселым голосом говорит она папе, – я, пожалуй, тоже проедусь. Так давно не видела Майю! Возьму отпуск за свой счет…

Я умоляюще смотрю на папу.

– Отлично! – с энтузиазмом поддерживает папа, – думаю, Верочка, тебе действительно стоит поехать. Тем более меня почти не будет дома в ближайшие дни. Как, разве я не рассказывал? К нам приходит новая сотрудница. Прямо со студенческой скамьи. Надо же элементарно помочь человеку, научить, показать. Я думаю, мне стоит отдельно посидеть с ней после работы…

Мамино лицо становится сначала белым, как пудра нашей соседки Ларисы Ивановны, потом темно-красным, и она с трудом выдавливает:

– Не знаю, смогу ли я оформить отпуск, так сразу, никого не предупредила… И потом Сонечка – большая девочка, что, собственно говоря, может случиться?

Бедная, бедная моя мамочка! Я обнимаю их обоих.

– Ну конечно, я прекрасно доберусь! Да я носа не высуну из купе! Да я буду только кушать и кушать и не заговорю ни с одним мужчиной, даже если это будет проводник! И накроюсь тремя одеялами, и не выпаду из окна! Кстати, я видела папину новую сотрудницу. По-моему, она слезла со студенческой скамьи еще при царе. Ну, может быть, при Временном правительстве!

– Выдумал! Все выдумал!.. – мама бросается на папу с полотенцем, но он увертывается и, схватив торт, защищается им, как щитом.

– Болтун! Донжуан! Подумать, из-за этого клоуна я отказалась выйти замуж за профессора!

– Не выражайся при ребенке! – кричит папа.

– При ребенке! Он еще говорит про ребенка! Мамзер! Истинный мамзер!

– Вот мамзер! – вздохнул Иосиф Блюм. – Всю дорогу орет.

Ах, что за прекрасная семья была у Иосифа до этого несчастного дня! Все соседи, буквально все местечко гордилось семейством Блюм.

Во-первых, сам Иосиф. Он и кантор, и учитель в хедере. И пусть местечковый хедер не бог весть какое учебное заведение, дело не в месте, а в человеке. А человек он самый достойный, образованный человек! И почерк, что за почерк! Сам Наум Зак, богатейший купец области, заезжает побеседовать со старым Блюмом. Да что Зак! Вы лучше скажите, к кому идут люди за советом, когда болеет наш раввин, а он таки часто хворает, бедняжка.

Люди идут к Иосифу Блюму!

Но что стоил бы Иосиф Блюм без своей жены, Миры Абрамовны. Вы можете зайти к Мирьям Блюм днем или ночью, в праздник или в самые серые будни – и всегда увидите выскобленный добела пол и скатерть ручной вышивки на столе. И чем бы вас ни угощали, пирогами на меду или гусиными шкварками, цимесом или куриной печенкой, никогда вы не услышите запаха горелого лука или сбежавшего молока, не увидите закопченных кастрюль или картофельных очистков. А видел ли кто саму Миру Абрамовну в рваном платье или засаленном переднике? Нет, всегда на ней чистая белая кофточка, и брошка приколота на груди, самая настоящая серебряная брошка.

А как она разговаривает с детьми! Можете ли вы представить, чтобы Мира Абрамовна носилась по двору, словно взбесившаяся курица, и бранила своих отпрысков по примеру других мамаш? Нет, она только чуть сдвинет брови и скажет: «Давид, напои скотину, Сорэле, вымой пол», и можете быть спокойны, повторять ей не придется, скотина будет напоена и пол вымыт.

Ну, на детей нужно отдельное везение, скажете вы.

Что правда, то правда. Редко посылает Бог таких удачных детей, какие выросли у Иосифа Блюма! Старшая, Рахель, может быть, и не достигла красоты своей библейской тезки, за которую Иаков работал семь лет, а потом еще семь лет, достался ей таки нос от старика Блюма, но зато душа! Золотая душа! Добрей и приветливей девушки не найдется во всем местечке. И что вы думаете, парни это понимают. Вот уже и сваты пожаловали, вот и свадьбу сыграли. Выдали Рахель за переплетчика Френкеля. А чем плохая профессия переплетчик? Культурная профессия. С книгами человек дело имеет, дарит им вторую жизнь.

Следом за Рахелью идет старший сын Иосифа – Давид. Царское имя дала Мира своему первенцу. И не зря – такой умник уродился, в самого деда, незабвенного ребе Абрама Раппопорта. Мальчику семнадцать лет, а он уж в последнем классе могилевской гимназии! Ну да, гимназии. А что вы думаете, Иосиф Блюм таки отдал своего старшего сына в гимназию! Что с того, что сам он из бедной многодетной семьи, зато сын его, Давид Блюм, в городской гимназии лучший ученик! И чем увлекается, паршивец? – Математикой! Что тебе чистописание или древнееврейский. Парень целый день рисует чертежи, пишет какие-то длинные формулы, не заболел бы только. И уж Мира Абрамовна втайне мечтает о (страшно сказать!) университете. А что, бывали такие случаи, что еврея принимали в университет, право, бывали!

Да и младшие сыновья Иосифа Блюма, Меер и Самуил, ничуть не хуже. Вот где материны помощники! Крыльцо ли починить, дров ли заготовить, Шмулик да Меер всегда рядом. И как сделают! Не у каждого взрослого получится. Одна дурь у мальчишек – собирают истории. И все про полководцев! Ночью их разбуди и спроси, сколько сражений выиграл Суворов или с кем воевал Наполеон в 1805 году, – выпалят глазом не моргнув. Смешно даже рассказать кому-нибудь. А с другой стороны, больших поводов для беспокойства нет, жизнь их сама вылечит. Кем еврею не грозит стать, так это полководцем!

Вы думаете, это все? Нет, еще одна дочка есть у Иосифа Блюма. Ах, Сара – Сорэле! Помянула Мира свою любимую бабушку Сару, не зря помянула!

Ну что, кажется, можно рассказать о двенадцатилетней девочке? – Высокая, худенькая, ноги тонкие, как у козленка. А только, говорю я вам, нет в местечке парня и даже взрослого мужика, что шел бы и не оглянулся на Сорку Блюм! Только посмотреть на эти библейские тоскующие глаза с голубыми белками! А косы? Роскошные, темно-рыжие словно старинное золото, так и струятся до колен, так и рвутся на свободу из тугой голубой шелковой ленты. У ребенка, да чтоб такие волосы! Страшно подумать, что вырастет из этой девочки!

Но и это еще не все про семейство Блюм. Вы не знаете самого главного, – Блюмы поют! Нет, поют в местечке многие, еврею петь да плакать – привычное дело. Но сравнить эти с позволения сказать песни с хором семьи Блюмов не умнее, чем сравнить уличную канаву с прозрачной бегущей рекой! Наступает вечер, и Мира Абрамовна, вышивая салфетку, тихо заводит: «Тум-бала, тум-бала», «а-а-ба-лалайка» – тут же подхватывают два неокрепших, но чистых баритона, «…там-ла-ла-ла» – как бы оплетает мелодию нежный голос Рахели, и наконец, как две реки с разных концов, вливаются тонкий голос Сорэле и рокочущий бас Иосифа. И звучит Песня. Можно подумать, что семья Блюм не ест, не пьет, а только целый день репетирует в городском театре! И как-то незаметно собираются соседи к крыльцу, а впереди всех, конечно, переплетчик Френкель. И хоть нет у бедняги ни слуха, ни голоса, сидит, любуется на свою Рахель.

И вот в этом счастливом, святом, можно сказать, семействе случилось большое несчастье. Заболела Мира Абрамовна. Хоть была она уже в годах и давно простилась с короткой женской молодостью, но болезни до сей поры миновали, и ноги легко носили ловкое, невзирая на многие роды, неощутимое тело. И вдруг прямо с утра стала накатывать дурнота, темнело в глазах, тяжесть стояла под сердцем, не давая дышать.

Соседки сочувственно качали головами, вздыхал длинными глухими ночами Иосиф, притихли дети. И когда, наконец, могилевский фельдшер произнес страшное слово опухоль, сразу постаревший Иосиф запряг свою единственную, тоже давно немолодую кобылу и повез жену в город Минск, к знаменитому доктору Каценеленбогену.

И потянулись тоскливые дни. Кончился июнь, потом июль. От Иосифа пришли два смутных письма, которые ничего не объясняли. И хотя пол в комнатах сверкал по-прежнему, и на столе лежала вышитая скатерть, жизнь ушла из дома Блюмов. И вот уже соседка слева стала потихоньку звать детей сиротками, а сосед справа решил разучивать с мальчиками кадиш… Как вдруг однажды поздним вечером беззвучно открылась входная дверь и взору изумленных детей предстала, кто бы вы думали, сама Мира Абрамовна! Немного худая, но совершенно невредимая и даже будто помолодевшая! За ней вошел сильно смущенный Иосиф со свертком в руках. И тут же из свертка раздался пронзительный и довольно-таки нахальный рев.

Ознакомительная версия.