Часам к семи они только-только обобрали клубнику, и Катя выуживала из волос непонятно как там оказавшуюся солому: бабушкины грядки клубники всегда были ею укрыты. Алена, заметив попытки, шагнула к дочери и легко выцепила пальчиками соринку, а потом сняла еще несколько с отворота ее шортов.
– Ну вот, ты вся в вастюках.
Вастюками тут называли всякий растительный сор: веточки, соломинки, колючки. Каждый раз при слове «вастюки» Катя не могла сдержать смех, до того забавным оно ей казалось. Вот и теперь она фыркнула, Алена щелкнула ее по носу и пошла в дом.
Солнце зашло за дом, и на крыльце уже образовалась тень. Катя скорее забежала по ступенькам и прикрыла за собой дверь, чтобы не впускать жару. В хате оказалось немного прохладнее, все шторы плотно задернуты, и от этого в комнатах полумрак. Катя прошлепала к холодильнику и стала жадно пить вишневый компот прямо из банки.
– Кать, поставь воды вскипятить, – велела Алена, выйдя из своей комнаты. Она с облегчением обтирала шею смоченным водой махровым полотенцем.
– Тебе зачем?
– Курицу ошпарить, чтоб ощипать.
Катя решила, что ослышалась.
– В смысле… Дядь Сашу позвать? Чтоб зарубил?
– Не надо. Я сама.
Катя недоверчиво ухмыльнулась.
Такого не могло быть. Перед работой на огороде Алена всегда хорошенько скребла кусок мыла, чтобы под ногти забилось оно, а не земля, и чтобы после можно было легко вернуть рукам безукоризненную чистоту, помыв их в тазу и смазав репейным маслом, или рапсовым. Эта женщина не может зарубить курицу. Потому что просто не может.
Катя продолжала улыбаться, пока ставила на плитку полведра воды и зажигала газ в летней кухне под навесом. Она только не могла решить: то ли ей сидеть тут, то ли морально поддерживать мать рядом с курятником. Стоять у курятника, значит, оказаться свидетелем того, как Алена спасует, а если не стоять… что, если она все-таки сможет? Да нет, исключено!
Тем не менее, ноги сами вывели Катю на крыльцо. Она тихо села на край еще теплой ступеньки и взяла миску с клубникой, чтобы занять руки. Сама она пристально следила за передвижениями Алены. Та громыхала чем-то в сарае, потом вышла, уже повязав клеенчатый фартук и перекатывая перед собой большую колоду, всю в зарубках. Установила ее поближе к курятнику, снова зашла в сарай и вернулась оттуда с топором. Взвесила его на руке и, примериваясь, всадила одним углом в колоду.
К горлу подступила дурнота, и Катя сглотнула. Бабушка всегда рубила кур, пока ее дивчата гуляли, или купались, или уходили в гости, а скотины не держала вовсе. Давным-давно была у нее корова Машка, но однажды ту пришлось отдать на мясокомбинат, и баба Тося так тяжело и долго это переживала, что больше и слышать не могла о скотине. А кур рубила. По правде сказать, Кате довелось видеть только желтоватые ощипанные тушки, уже мирно лежащие у плиты на разделочной доске со скорбно скрещенными лапками. И вот теперь она видела свою маму, с ее прямой спиной и упрямым подбородком, в фартуке, который так ей не шел, и с топором. Более неуместных для нее вещей сложно было и представить. Все еще цепляясь за мысль, что Алена откажется от этой бредовой идеи, Катя наклонила голову и принялась отрывать хвостики клубники, кидая их в одну чашку, а саму ягоду – в другую, зажатую между колен.
Алена тем временем расправила плечи и глубоко вздохнула, задрав голову вверх. В вышине со свистом пикировали стрижи. Она провела обеими руками по лбу, отводя выбившиеся из косы пряди к затылку, и одернула клеенчатый фартук мимолетным, но старательным движением школьницы. А потом скрылась в курятнике. Оттуда послышалось беспокойное кудахтанье.
Катя улыбнулась и беззаботно закинула в рот одну клубничину. Ей живо представлялось, как за деревянной стеной мама сейчас стоит и смотрит на насесты. На них сидят куры, белые, рыженькие, рябые, а большинство из них еще бестолково мечется по курятнику, дичась человека и одновременно косясь глазом – вдруг рассыплет зерна. Алена, закусив губу, должно быть, смотрит на птиц и осознаёт, что ничего не выйдет. Она с понурой улыбкой качает головой, переминается с ноги на ногу, но решение уже принято. И она поворачивается, чтобы…
Дверь курятника распахнулась, и тут же захлопнулась обратно. Алена, крепко держа левой рукой курицу за ноги, закрыла щеколду и направилась к пню с торчащим из него топором. Катя напряглась и похолодела, вцепившись в миску с клубникой обеими руками.
Курица нелепо болталась вниз головой, вытянувшись и обвиснув, как кролик, когда его берут за уши. Красный пупырчатый гребешок подрагивал. Растопыренные розоватые лапы и рука, крепко их сжимавшая, были неуловимо похожи, одинаково жилистые и худые.
Алена взяла топор и ухватила его покрепче. Подняла к плечу.
Одним быстрым движением, почти с захлестом, бухнула беспокойно кудахтнувшую курицу на колоду и сразу же следом опустила топор.
Тюк!
От неожиданности Катя подскочила и осталась стоять.
Алена держала еще подергивающуюся тушку над стеклянной банкой. Вокруг было так тихо, что стало слышно булькающую кровь, стекающую туда. Сама женщина снова запрокинула голову и глядела в небо, где продолжали свистеть стрижи.
Прошло около минуты, прежде чем Алена перевела взгляд на Катю. Та все еще не шелохнулась. Но мать смотрела ей не в глаза, а куда-то ниже, и Катя тоже оглядела себя. Вся юбка покрылась пятнами клубничного сока, а под крыльцом пестрели просыпанные из перевернутой миски ягоды.
– Что там вода, закипела?
Спокойный твердый голос.
Катя очнулась и почему-то засуетилась. Ноги были непослушными, жар схлынул от сердца вниз, потом резко вверх, и щекам стало горячо.
– Сейчас.
Она бросилась на летнюю кухню, где уже ключом кипела вода. Схватила тряпку, чтобы снять ведро с плиты, и заметила на тряпке красные пятна. Девушка почему-то чуть не взвизгнула, отбросила тряпку прочь, и только сейчас заметила свои руки. В кожу въелся ягодный сок. Красные пальцы, остатки бурой мякоти под ногтями, длинный смазанный след на тыльной стороне ладони. Катя судорожно втянула носом воздух. И, не обращая внимания на исходящую паром воду на плите, принялась с остервенением отмывать руки. Рукомойник позвякивал, когда она ладонью била снизу вверх по «язычку», и вода со звоном проливалась из чаши и стекала в лохань на полу. Рассохшееся, все в темных трещинах мыло давало обильную пену. Девушка видела, что руки стали чистыми, но все равно терла их одна об другую, еще и еще…
А потом Алена сварила бульон. Крепкий, с прозрачными радужными пятнышками жира, наваристый и совершенно прозрачный. И лапши наделала так же, как делала бабушка. Лапши бабушка Тося всегда делала много, и, подрастая, Катя все чаще помогала ей: то поджаривала раскатанные пласты перед нарезкой, то тесто вымешивала.
– А ты муки под него, муки, – руководила с улыбкой баба Тося.
– Так тогда не лапша, а мука сплошная получится, – неуверенно тянула Катя.
– Ну так шо? Хай буде, не жалко!
Когда в школе Катин класс проходил «Обломова», Катя прочла описание того, как Обломов смотрел на локотки своей жены Агафьи Пшеницыной, когда та хлопотала на кухне. И тут же вспомнила бабу Тосю. У нее были такие же полные мягкие руки с ямочками на локтях, ласковые, но сильные и проворные, когда это требовалось. И смотреть на них было одно удовольствие.
И вот теперь ее дочь, Алена, на памяти Кати никогда, ни разу не участвовавшая в приготовлении, поставила перед Катей тарелку с ниточками лапши, плавающими в прозрачном наваристом бульоне вместе с мелко порубленной зеленью. Будто сама баба Тося стояла у плиты все это время. Катя даже не подозревала, что мать умеет делать так же – за всю жизнь та никогда не варила это блюдо дома, в Москве.
Видя Катин взгляд, Алена нахмурилась.
– Не будешь?
– Буду.
– Кушай. Это вкусно, – словно спрашивая или уговаривая, неуверенно пробормотала Алена.
И Катя ела. Обжигая язык и исходя по́том. И это правда было вкусно.
Назавтра вернулась из Крыма Настена Сойкина… Она заскочила ближе к обеду, загорелая, с радостными глазами и громким южным говорком, и слопала две тарелки супа. Кате в это время дня становилось дурно от самой мысли о горячей пище – летом из-за этого она почти не ела и худела еще больше. Вчерашняя лапша была не в счет. А вот Настю жара, напротив, нисколько не смущала. Она с аппетитом хлебала бульон, от которого лениво поднимался пар. Выгоревшая майка открывала ее полненькие плечи и налившуюся грудь.
Настя поминутно стреляла глазами на подметающую пол Алену, и когда та вышла за порог, зашептала:
– Ты завтра идешь?
– Куда? – не поняла Катя.
Настя вытаращила глаза:
– Тю! С ума сошла? Все ж только…
Входная дверь впустила поток горячего воздуха с улицы – и Алену. Настя замолкла на полуслове, и было видно, как она с трудом сдерживает нетерпение. Ей пришлось ждать, пока Катя помоет посуду и переоденется, чтобы идти на речку. Наконец, захватив с протянутой через двор бельевой веревки полотенце и кликнув Найду, они вышли в сад и стали спускаться вниз. Сойкина, одергивая явно маловатую ей, несколько раз перелицованную юбку, оглянулась на окна дома.
