Ознакомительная версия.
Замер и не мог выйти из ванной, боясь встретить мужчину – самого себя.
Я дам Серафимычу то, о чем он, может быть, подсознательно мечтал всю жизнь и чего больше всего боялся в себе.
– Я тебя хочу удивить, – сказал он с таинственным намеком.
– Чем? – я едва не рассмеялся.
– Я. Написал. Радушевской. Письмо. Такое, какое только я могу! Ах, какое письмо – проза настоящая!
– A-а… а вот я тебя сейчас точно удивлю!
– Что, что-то случилось?
– Не совсем.
– Что-то плохое, скажи сразу, Анварик?
– Нет, наоборот, иди наверх.
– Не пугай меня, Фонарик.
Я разделся в ванной и на голое тело надел плащ. Сейчас поднимусь и распахну перед ним плащ. Он сидел в нашей комнате, она казалась маленькой. И вдруг я смутился и понял, что я не могу.
– Чего ты?
– Ничего, я хотел тебя поразить, – сказал я и еще больше смутился.
– Ну что такое? – уже раздраженно спросил он.
Я прошелся перед ним, зная уже, что не смогу, а потом распахнул плащ. Он вначале ничего не понял, а потом гаденько захихикал.
– Ты что… ты что сделал?! – восклицал он и хихикал.
– Я хотел быть как маленький мальчик.
– Ты что?! Я что тебе, старый пидарас какой-нибудь?
– Тебе не нравится?
– Что я, пидарас старый?
– А-а.
– Ты что, весь побрился? Ну ты… ты что обо мне думаешь, что я, старый пидарас…
Ему нравилось повторять это, нравилось чувствовать себя здоровым мужчиной, убеждать меня в этом. Ей противен был его грубый смех, его мужской взгляд, его мужское, насмешливое и пренебрежительное удивление перед патологичным, безвольным и похотливым женским телом, унижающимся перед ним. Я почувствовал её несуразность, нелепую недоделанность и разделенность и знал, что она всегда будет чувствовать свою недоделанность, несуразность и разделённость.
Он снова удивленно захихикал. И ей, безмерно обиженной, как будто бы нравилось все это терпеть, ей было сладко это унижение, это неожиданное неприятие, но где-то там под спудом она уже знала, что когда-нибудь отомстит, так сложится все, что ей придется отомстить.
В конце апреля, в среду, он уезжал в командировку в Крым по заданию своей редакции.
– В Ялте сейчас расцветает иудино дерево, – сказал он у вагона. – Апрель – самое лучшее время в Крыму.
– Да-а, хорошо тебе.
– Съезжу, тем более что фирма все оплачивает. Мать повидаю.
– Да-да, поезжай, надо повидать.
– До встречи, Степной барон! Дождись меня…
Поезд тронулся. Он, выпрыгивая из-за спины кондукторши, махал и махал мне кепкой.
– Мужчина! – отпихнула она его. – Хватит полоскать шляпой.
Мягкий свет фонарей. В разбухших почках клена что-то от разбухшей вагины и возбужденной головки члена.
Ходил целый день. Вдруг увидел – девочка села на корточки помочиться, я потом понял, что это бульдог, и стиснул челюсти.
Делал все что угодно, лишь бы не подходить к столу, и потому позвонил Свете – у нее экзамены. Позвонил Марусиньке просто, чтобы узнать о Кларке, дальней знакомой Асель.
– Клара уехала в Киргизию и оттуда позвонила мужу, что, мол, больше не вернется к нему, – как-то по-родственному сказала она. – Потом передумала, все-таки поедет с ним в Турцию…
– A-а, яа-асно…
– Я тут уборку делаю, – говорила она домашним голосом, и вдруг вскрикнула: – Ай, ай, брось, ну-ка брось… подожди, тут моя собака клей «Момент» прокусила. Кен! Я кому сказала, Кен?!
Неожиданно для себя весело и равнодушно пригласил Марусиньку на выходные, памятуя об ее большой груди и чувствуя себя менеджером среднего звена, который каждые выходные делает шашлык и ходит танцевать.
С потолка свисали груди и трепетали. Я разделся догола. Он был ненормально маленький и вялый хоботок, но он стоял. Он теперь стоял, даже когда был вял. Мыл полы. Придумывал самые тугие набедренные повязки, и, терзая половую тряпку, напрягал мышцы, изгибался и скручивался, это Она стягивала и мучила, хотела сделать больно телу, из которого не могла выскользнуть, она билась и стенала во мне.
Утром с удовольствием выпил баночку джин-тоника – холодная тонкость жести, вспышки капель на солнце. Как сладко пьянят и горчат напитки перед встречей с девушкой.
Марусинька шла от последнего вагона, в коричневом костюме и с таксой на поводке. Я ее сразу не узнал. Чувствовалось, какие у нее тонкие ручки, какие тонкие и стройные под брючками ножки. Она щурилась на солнце и кого-то искала. У нее веснушки пятнами на переносице. Прошла мимо.
Я пошел за нею и тронул ее за рукав. «Ты что же, не узнаешь меня»?
У меня почему-то всегда с нею был немного обиженный, насмешливый и недоверчивый голос.
Шли долго. Такса смешно спешила через дорогу, короткие ноги казались отдельно от тела.
– А как ее зовут?
– Это мальчик, он – Кен.
– Кен, смешно.
Я радовался, что она в костюме, я предложу ей переодеться. Шел и колдовал, чтобы не было Сыча.
Она переоделась, и ей было радостно. Приятно угадывать ее тело под моей красной майкой и синими спортивными штанами, и странно и мило, что моя одежда такая большая на ней. Мне хотелось быть мягким, утонченным и чудаковатым, что-то особенно сексуальное было в этом, и в том, что я как бы и не думал о ней, как о женщине. Жалел, что у меня нет кашемирового кардигана.
Мы выпили кофе, медленно, будто оттягивая нечто. Потом она замачивала мясо в вине. Мысль моя перескакивала с одного на другое, я мог рассказывать ей о чем угодно и потому молчал, задыхаясь от радости.
– А ты знаешь, Марусь, как я шампуры сделал?
– Как?
– Я распрямил железные плечики для одежды.
Её смех показался мне таким знакомым. Кто же так смеялся?
– Марусь, а давай пока выпьем.
– Давай.
Я предвкушал, как радостно выпью с ней, как приятно мне будет напиваться.
– Это одно из самых дорогих крымских вин «Мускат белый Красного камня». В Англии эксперт профессор Тейчер сказал, что это вино неуважительно пить сидя.
Она торжественно встала, слушала и улыбалась.
– Граф Воронцов вместе с крымскими татарами раскопал корешки винограда, который высадили еще древние греки. Из этого винограда стали делать массандровское вино. Массандровским хересом даже лечили Брежнева…
Мы выпили. И я вдруг поразился тому, насколько обычный, даже неприятно сладковатый вкус у этого вина. И ей тоже, по-моему, не понравилось.
Когда нам нечего стало делать, то и говорить было не о чем. Я сидел и щурился на солнце. Странно было представлять, будто ее нет. Мы полезли с ней на чердак, может, поцелуемся там. Мы что-то исследовали, замирали над какой-нибудь чепухой, но поцеловаться не могли. Показалось, что она обо всем догадывается и тоже хочет, но не может решиться. Потом смотрели из оконца на парк Дома творчества, долго, но так и не поцеловались. Смотрели вперед, ничего не видя, чувствуя только свое присутствие.
– Что-то такое пионерское есть в том, как мы тут лазим, – сказал я.
– Что? А-а, да, – кивнула она, не выходя из своей напряженной серьезности.
Вдруг показалось, она совсем не хочет целоваться. Я напрягался, расслаблялся, водил глазами из стороны в сторону.
Ночью, у костра, прижался к ее плечу.
– Может, у нас что-то получится? – шевелил я немеющим языком, и мне хотелось, чтобы она меня не расслышала.
– Нужно быть уверенным в этом, – сказала она. – Не нужно говорить – может… Кенни, Кенни…
Такса бегала в темноте, как большой зверь, и каждый раз возвращалась, проверяя нас, глаза ее горели у костра.
– Скажи какой-нибудь тост, – попросил я.
– Если я скажу, то все испорчу.
– Я столько выпил вина в этом году, что у меня слюноотделение усилилось, – лениво говорил я.
Сквозь ветви чернел дом, и только на втором этаже глубоко, просторно и таинственно светили узкие окна нашей с Суходоловым комнаты.
Потом она легла на кровать, а я на полу.
– А ты веришь в любовь? – спросил я у нее.
Она молчала, и казалось, что она заснула.
– Да, наверное, но когда доживаешь до какого-то момента, то, кажется, что ее уже и нет, а что-то другое…
Она замолчала.
– Другие привязанности какие-то, но она есть, лучше, если б она была.
Кен ночью спал то у нее, то со мной.
Утром ходили за водой на источник. Стучал дятел, я увидел и показывал ей на него. Она долго не могла увидеть.
– Черемуха уже зацвела, к холодам, – сказала она.
– А знаешь, как в Крыму называют черемуху?
– Как.
– Акация. Белой акации гроздья душистые.
– Значит, это акация. Ты так много знаешь про Крым.
– Да-а, знакомый один рассказывал.
– Кто?
– Алексей Серафимыч, писатель, он сейчас в Ялте.
Звонил Гарнику с Ксенией. Сказали, что приедут. Радостно и смешно, как будто я соскучился и хотел общаться с ними, больше чем с Марусей.
– Хочешь, я покажу тебе, где живет Советский Союз?
И мы пошли с ней в старый «писательский» магазин. Купили курицу. На полке вино «Агдам» и «777».
– Давай купим «Агдам»! Это азербайджанский портвейн. Вот когда я слышу «Агдам», то сразу вспоминается Советский Союз, ночной парк, скамейка с вырезанными на ней словами, вкус этого вина и чего-то тайного, запретного.
Ознакомительная версия.
