– Интимная жизнь к таковым не относится, – последовало возражение.
Но спутник ясновидящего не смутился. Он вынул из голенища гусарского сапога небольшую измятую книжонку, перевернул несколько листов, нашел нужную страницу, впился в текст, после чего заявил:
– Если я правильно понял, вы утверждаете, что коммунисты в интимную связь не вступают? У вас есть доказательства того, что Боб Иванович уже не состоит в партийных рядах?
– Я из партии не выписывался, – доложил Шнейдерман, – был коммунистом и остаюсь.
– Надеюсь, – продолжил Семен Моисеевич, – все слышали, что сказал Боб Иванович, находясь при этом в полном здравии и с неповрежденной памятью. Не верить ему никаких оснований не имеется.
– Сообщаю, что согласно принятому на последнем расширенном пленуме партии «Мак.Лем.иЧ.» постановлению любое общественное мероприятие с участием члена партии относится к коммунистическим. Кстати, прошу заметить, принято было единогласно под бурные и продолжительные аплодисменты.
– «Общественное»! – вскинув вверх одну из ног, уточнил паук. – На искусство льготы не распространяются. Авторские права охраняются государством! Попрошу пару червонцев золотом за просмотр внести!
Наглость восьминогого вымогателя истощила терпение Семена Моисеевича:
– Это вы трехчасовые дергания двух потных гуманоидов искусством называете? Государством, говорите, охраняется? Еврухерий Николаевич, вы красноармейца с «Максимом» в прихожей, случаем, не заметили?
– Не было там никого, – как на духу выпалил Макрицын.
– Вот видите, ваше утверждение не соответствует истине – государством не охраняется, – почесав затылок, произнес космополит, обращаясь к пауку.
– Требую пару червонцев золотом за просмотр внести! – в третий раз произнес мохнатый, но уже откровенно агрессивно.
Макрицын отступил на полшага назад, когда «полуфранцуз-полуеврей» вновь обратился к нему:
– Наглое создание, не правда ли? Доказательства предъявить не может, а деньги вымогает. Предлагаю на него дустом посыпать для корректировки его коммунистического сознания.
Услышав про дуст, паук мгновенно взобрался по канату под потолок и исчез из виду.
– Федор Федорович, да оторвитесь вы, наконец, от своей бумаги! – вновь проорал Макрицын. – Повторяю: жена ваша уже три часа вам со Шнейдерманом изменяет!
Кемберлихин оставался невозмутим, продолжая рисовать.
– В сроках ошиблись, Еврухерий Николаевич. Не три часа, а семь лет и одиннадцать месяцев, – уточнил космополит. – Только зря вы орете, друг мой.
– Я не забыл, что вы говорили! – откликнулся ясновидящий.– Но ведь Федору Федоровичу позволяют видеть!
– Совершенно верно. Но он-то видеть не хочет. А люди, напомню, видят только то, что хотят видеть и что им позволяют видеть. И ни в коем случае не по отдельности.
Боковым зрением Макрицын вдруг заметил какие-то силуэты справа от себя. Он повернулся и оторопел от неожиданности: изящной легкой походкой шла молодая женщина неотразимой красоты в малиновом газовом платье – это была Виолетта. Под руку ее держал старик лет восьмидесяти, ухоженный и очень дорого одетый. А параллельно им на велосипеде медленно ехал Шнейдерман. Едва разглядев соратника, Еврухерий моментально повернул голову в ту сторону, где несколько секунд назад были Боб Иванович с Галочкой и Кемберлихин, – увидел песочницу, в которой играли дети.
– Куда они направляются? – только и смог выдавить из себя ясновидящий.
– Еврухерий Николаевич, неужели вы не в курсе того, что как раз лет двадцать назад Виолетта сменила профессию и стала артисткой? – откликнулся Семен Моисеевич.
– Боб говорил.
– Так вот. У нее сегодня дебют. Творческое начало, так сказать, в кино идет сниматься.
– А что за старик рядом?
Космополит удивленно посмотрел на «коренного москвича» и очень эмоционально спросил:
– Друг мой, неужели вы не догадываетесь?!
Еврухерий помотал головой.
– Любовник ее, – кратко объяснил его собеседник.
– А почему Боб не видит? Он не хочет видеть?
– Нет, ему не позволяют видеть. Теперь, надеюсь, вы четко понимаете значение моего великого открытия?
– Да! – не раздумывая, ответил ясновидящий. – Люди видят только то, что они хотят видеть и что им позволяют видеть. И ни в коем случае не по отдельности, – повторил он слово в слово. И тут же продолжил мучить своего спутника: – Но любовник-то ей такой зачем? Виолетта же красавица, нормального могла бы найти.
Лицо Семена Моисеевича сделалось грустным, из груди вырвался глубокий вздох:
– Тяжело мне с вами, Еврухерий Николаевич, все с азов объяснять надо. Ну сами подумайте: баба из глухой провинции, медсестра, образования нет, таланта нет, и ни с того ни с сего – артистка…
Космополит на секунду прервался, о чем-то задумался и, словно извиняясь перед Еврухерием, произнес:
– Долго все это объяснять, а у нас времени нет – многое еще увидеть необходимо.
– А вы что, кратко изложить не можете?
Семен Моисеевич пристально посмотрел в глаза Макрицыну и произнес:
– Могу, но не уверен, что вы поймете.
– Да уж не дурней вас! – прозвучал дерзкий ответ.
– Что ж, – не обращая внимания на откровенный выпад, сказал космополит, – секретом это не является. Дайте карандаш и тетрадь, пожалуйста.
Ясновидящий выполнил просьбу. Размашистым почерком без соединения букв «полуфранцуз-полуеврей» быстро сделал запись, вернул принадлежности, и «коренной москвич» прочитал: «Творческое начало женщины опирается на финансовый конец мужчины». Как и предполагал космополит, краткое объяснение оказалось для Еврухерия слишком сложным. Семен Моисеевич вернул тетрадь и написал: «Постскриптум: касается бездарных особей. К большому искусству отношения не имеет».
– Все равно мудрено как-то вы мысли свои излагаете, – заключил Макрицын после прочтения дописанного. – Проще можно сказать?
– Куда же еще проще, уважаемый! – удивился космополит.
– Не понимаю я вас, – разозлился Макрицын, – по-вашему получается, чтобы женщина артисткой стала, мужчина должен без денег остаться?
– Понимайте как хотите, уважаемый, – вопрос не настолько важный, чтобы тратить на него уйму времени, – безразлично ответил космополит. Еврухерий напирал:
– Что же это тогда выходит: если у женщины нет мужчины с деньгами, да и еще согласного разориться, то и артисткой ей не бывать, и в кино не сниматься?
Семен Моисеевич снисходительно посмотрел на ясновидящего и, явно желая закрыть тему, ответил:
– Ну почему же, варианты всегда есть. Например, женщина может дважды сняться режиссером, но первый раз без камер.
Еврухерий разозлился не на шутку:
– Нет, вы точно меня за дурака считаете! Говорите так, чтобы я ничего не понял. Вы можете еще проще сказать?
Макрицын продолжал недоумевать, а Семен Моисеевич вдруг обнял его за шею. И до того фамильярность показалась ясновидящему неприятной, что вспыхнувший гнев вызвал приступ удушья. Попытка освободиться успехом не увенчалась. Еврухерий почувствовал, как давление вокруг шеи нарастает, уже почти перекрыв поступление воздуха в легкие, и рывком попытался освободиться. Раздался характерный звук рвущейся ткани…
Голова ясновидящего дернулась в сторону, и поступление воздуха полностью прекратилось. Задыхаясь, Еврухерий рванулся вперед, но чудовищной силы удар головой в третий раз за ночь сотряс и остановил тело. С широко открытым ртом Макрицын метнулся в другую сторону и… упал с кровати. Удушье мгновенно исчезло. Он вскочил, подбежал к выключателю и зажег свет. Учащенно дыша, в полном смятении от непонимания происходящего, ясновидящий стоял в семейных трусах, босой, с выпученными от ужаса глазами.
Монотонно тикал будильник, легкий ветерок через форточку залетал в комнату, тревожа покой недавно выстиранных и отглаженных Тамарой Ивановной гардин. Тусклый свет электрической лампочки бросал укороченную тень Еврухерия на видавшую виды тумбочку и край кровати. Подушка и одеяло валялись на полу, а простыня отсутствовала. Вместо них на старом комковатом полосатом матрасе валялась раскрытая ученическая тетрадь, а чуть поодаль лежал простой карандаш.
Немного отдышавшись, Макрицын сделал шаг и с удивлением обнаружил простыню на себе – ее ослабленная петля обвилась вокруг шеи, но неудобства не доставляла. Освободившись от нее, Еврухерий с ненормально колотящимся сердцем сел на кровать. Сильно болела голова: обследование рукой засвидетельствовало три шишки, две из которых торчали на лбу.
«Меня избили и пытались задушить», – мелькнула догадка в сознании.
Он поднялся и мягким, крадущимся шагом вышел из спальни. Бесшумно обследовав квартиру и ничего подозрительного не обнаружив, Макрицын проверил входную дверь, но признаков взлома не нашел. Вернулся и вновь опустился на кровать.
– Странно… – произнес он, разглядывая исписанную необычным образом тетрадь: буквы располагались вверх тормашками, слова шли справа налево и, ко всему прочему, поднимались снизу вверх. – Почерк-то мой, но я никогда ничего подобного не писал.
